Домби и сын.
Глава XXXIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XXXIX. (старая орфография)

Глава XXXIX. 

Дальнейшия приключения капитана Эдуарда Куттля, морехода.

Быстро летело вперед ничем неудержимое время, и, наконец, был почти на исходе роковой год, назначенный старым Соломоном для вскрытия запечатанного пакета, оставленного при письме испытанному другу. По мере приближения заветного срока, капитан Куттль чаще и чаще смотрел по вечерам на таинственную бумагу, и душой его овладевало невыразимое безпокойство.

Но вскрыть документ одним часом раньше назначенного срока было для честного капитана такою же невозможностью, как вскрыть самого себня для анатомических наблюдений. Он ограничивался только тем, что выкладывал по временам таинственный пакет на стол, закуривал трубку и сидел по целым часам с безмолвною важностью. Случалось, после более или менее продолжительных созерцаний через кольца табачного дыма, капитан постепенно начинал отодвигать свой стул, как будто желая высвободиться из-под чарующого влияния рокового документа. Напрасное покушение! документ мерещился ему на потолке, на обоях и даже на пылающих углях затопленного камина.

Отеческое расположеиие к Флоренсе не получило никакого видоизменения в сердце капитана Куттля. Только со времени последмяго свидания с м-ром Каркером, он начал сомневаться, точно ли его личное участие в сношениях прелестной девушки с несчастным мальчиком было полезно для них обоих в такой степени, как он предполагал сначала. Вдумываясь в эту важную статью, капитан пришел даже к заключению, что, пожалуй, чего доброго, он больше повредил молодым людям, чем принес пользы. Легко представить, каким ужасным раскаянием терзалась душа честного друга после такого страшного предположения. Чтобы наказать себя достойным образом, капитан решился прервать всякое сообщение с живыми существами из опасения повредить кому-нибудь мыслию, словом или делом.

Таким образом, заживо погребенный между инструментами, капитан никогда не отваживался проходить мимо пышного чертога м-ра Домби и никогда не давал знать о своем существовании Флоренсе или мисс Ниппер. Он даже отказался от дружеских приветствий м-ра Перча, и когда тот сделал ему визит, он весьма сухо начал его благодарить и, наконец, открыто объявил, что отказался равь навсегда от всех возможных знакомств. В таком добровольном затворничестве капитан проводил целые днн и даже целые недели, удостоивая по временам двумя-тремя словами только Точильщика, которого вообще он считал образцом безкорыстной преданности и возвышенным идеалом верности. Итак, исключенный от всякого общения с живыми существами, капитан одиноко сидел по вечерам в маленькой гостиной, осматривая со всех сторон документ дяди Соломона, думая о Флоренсе и бедном Вальтере до той поры, пока, наконец, прекрасные и невинные дети начали представляться его фантазии отжившими существами, с которыми можно было увидеться не иначе, как по ту сторону гроба.

При всем том честный капитан, занятый постоянно печальными размышлениями, не переставал заботиться как о нравственном улучшении своей натуры, так равномерно и о развитии умственных способностей Робина. Каждый вечер молодой человек должен был, ио приказанию капитана, прочитывать по нескольку страниц из разных душеспасительных сочинений, и так как Куттль вообще был того мнения, что во всех книгах заключаются назидательные истины, то и оказалось, что восприимчивый мозг его питомца обогатился чрез несколько времени самыми замечательными фактами. Сам капитан каждый воскресный вечер, отправляясь на сон грядущий, прочитывал с новым одушевлением известное нагорное поучение и всегда приходил в неподдельный восторг, когда произносил высокую сентенцию относительно блаженства нищих мира сего. Его теологическия способности совершенствовались с необыкновенною быстротой, и постороний наблюдатель мог подумать, что его голова нагружена греческими и еврейскими цитатами.

Но всех посторонних наблюдателей заменял только один Робин, и, должно отдать справедливость, знаменитая школа, в которой он получил предварительное воспитание, развила и усовершенствовала в нем удивительный навык вдохновляться писаниями этого рода. Во-первых, мозг Точильщика наполнен был целыми сотнями иудейских и эллинских имен; во-вторых, ои при первом востребовании, поощряемый громкими влияниями плети, мог повторять, не переводя духу, целые десятки самых трудных стихов; в-третьих... но, в-третьих и в-двадцатых, мы не имеем возможности исчислить здесь с отчетливостью всех превосходных дарований Точильщика, в которых он всенародно упражнялся с детского возраста в одной известнейшей кирке, где с необыкновенным эффектом выставлялись на показ перед глазами удивленных зрителей свои широкие штаны самого яркого кофейного цвета. Все эти способности пригодились теперь как нельзя лучше Робу. Когда капитан переставал читать, Точильщик всегда притворялся проникнутым самыми благоговейными размышлениями, хотя за чтением обыкновенно зевал и кивал головою, чего, однако, никогда не подозревал в нем его добрый хозяин.

С некоторого времени, капитан, как деловой человек, вел аккуратный дневник, наполненный разными остроумными наблюдениями относительно состояния погоды и направления карет и других экипажей. На одной странице четким почерком было записано, что по утру в такой-то день и в таком-то квартале дул сильный западный ветер, a к вечеру в том же квартале начал бушевать пронзительный восточный ветер. На другой странице таким же почерком было приведено в известность следующее обстоятельство: "Сегодня, в одиннадцать часов утра, была y меня, нижеподписавшагося капитана Куттля, перекличка с тремя праздношатающимися молодыми людьми, которые, войдя в магазин, изъявили очевидное намерение купить очки, и однако-ж не купили, a дали обещание явиться сюда для этой же цели в другой раз. Из этого же следует, что торговые дела начинают принимать хороший оборот. Ветер дует благоприятный - Hорд-Вест. К вечеру должно ожидать перемены".

Главнейшим затруднением для капитана был м-р Тутс, который заходил к нему очень часто и не говоря по обыкновению ни одного слова, усаживался в маленькой гостиной и ухмылялся без перерыва полчаса и даже больше. По-видимому, м-р Тутс получил нравственное убеждение, что в целом Лондоне нет места, более удобного и приличного для такого увеселительного занятия. Капитан, вразумленный теперь бедственным опытом, никак не мог решить, был ли м-р Тутс прекраснейшим и любезнейшим молодым человеком, или, напротив, отъявленным, продувным лицемером. Его частые разговоры о мисс Домби казались в настоящем случае очень подозрительными; однако же, капитан решился до некоторого времени не высказывать своих подозрений и вообще вел себя очень осторожно, поглядывая на своего гостя с необыкновенною проницательностью и лукавством.

- Капитан Гильс, - говаривал по обыкновению м-р Тутс, - что же вы скажете насчет моего предложения? буду ли я когда-нибудь удостоен вашего знакомства?

- A вот что я вам скажу на этот счет, молодой человек, - отвечал по обыкновению капитан, принявший свои меры в настоящем образе действования - об этом надобно подумать, да и подумать.

- Капитан Гильс, это очень любезно с вашей стороны, - возражал м-р Тутс, - я обязан вам, как нельзя больше. Уверяю вас честью, капитан Гильс, ваше знакомство будет, что называется, для меня величайшим благодеянием и даже одолжением. Ей-Богу, капитан Гильс!

- Постой, постой дружище, - продолжал капитан благосклонным тоном - я ведь еще не знаю тебя; так или нет?

- Именно так, м-р Гильс... да только вы никогда не узнаете меня, капитан, если не будете искать моего знакомства.

Пораженный оргинальностью этого замечания, капитан несколько времени безмолвно созерцал особу м-ра Тутса.

- Хорошо сказано, мой друг, и совершенно справедливо, - заметил, наконец, капитан, утвердительно кивая головою. - Теперь вот в чем штука: вы уже давно сообщили мне некоторые наблюдения, и, если я вас хорошо понимаю, то оказывается, что вы питаете чувство удивления к одной из прелестных девушек?

- Капитан Гильс, - отвечал м-р Тутс, делая отчаянные жесты рукою, в которой держал шляпу, - дело идет здесь не об удивлении. Уверяю вас честью, вы вовсе не понимаете моих чувств. Если бы я мог окрасить себе рожу черной краской и сделаться рабом мисс Домби, о, я счел бы себя самым счастливым... да что тут толковать, если бы я мог переселиться в кожу собаки мисс Домби, я... я... уверяю вас честью, м-р Гильс, я бы не устал всю жизнь вилять перед ней своим хвостом. Ей-Богу, капитан!

М-р Тутс произнес последния слова с заплаканными глазами и с неописуемым волнением прижал шляпу к своему сердцу.

- Капитан Гильс, - закричал м-р Тутс, - я в таком состоянии духа и так далек от всяких шуток, что если бы мне можно было дать клятву на раскаленном свинце, или если бы мне приказали залить свое горло растопленным сургучем, уверяю вас, м-р Гильс, я бы изуродовал себя с величайшим наслаждением.

И с этими словами м-р Тутс поспешно озирался вокруг комнаты, как-будто приискивал новые мучительные средства для выполнения лютых своих намерений. Капитан сильным движением руки нахлобучил свою шляпу, выступил вперед к Тутсу, дернул его за фалды фрака и, устремив на него проницательный взор, обратился к нему с такими словами:

- Если ты не шутишь, приятель, то ясно, ты сделался предметом сострадания, a сострадание есть драгоценнейший перл в царственном венце Британии, как это изложенно в нашей национальной песне "Rule Britannia", которую знает и поет в честь Англии весь образованный мир. Держись крепче, мой друг! Дано здесь от тебя предложение, которое озадачивает меня. A почему? A потому, что я плыву по этим водам один, и нет для меня товарища в этом океане, и никто даже не может быть моим товарищем. Держись крепче! Ты начал первый салютовать меня именем прекрасной молодой леди, - хорошо! Если ты и я хотим продолжать наше знакомство, то имя этой леди никогда не должно быть произносимо между нами. Я не знаю, какой вред могли бы мы нанести свободным произнесением этого имени, только... словомь сказать, язык мой с этой минуты остается на привязи. Хорошо ли ты понял меня, дружище?

- Хорошо, капитан Гильс, только вы извините меня, если я не всегда буду вам покорен. Клянусь честью, м-р Куттль, мне было бы очень трудно никогда не говорить о мисс Домби. Это запрещение ляжет тяжелым бременем на мою душу, и мне всегда будет казаться, что меня дубиной бьют по голове.

С этими словами м-р Тутс патетически схватился за голову обеими руками, как будто уже начинал чувствовать энергические удары.

- В таком случае, мой милый, - сказал каиитан, - вот тебе мое неизменное условие. Если ты не сумеешь держать языка на привязи, то отваливай один на широкую дорогу, и - желаю тебе счастливого пути!

- Капитан Гильс, - бормотал Тутс, - не знаю почему, только когда я пришел сюда первый раз, мне показалось, будто в вашем присутствии я могу гораздо свободнее разговаривать о мисс Домби, чем во всяком другом месте. Поэтому, капитан Гильс, если вы доставите мне удовольствие вашего знакомства, я почту себя счастливым принять без всяких ограничений все ваши условия. Я желаю быть честным человеком, капитан Гильс, и следовательно я принужден сказать, что мне невозможно не думать о мисс Домби. Уж вы меня извините, a я, как честный человек, повторяю еще раз, что мне в вашем присутствии никак нельзя не думать о мисс Домби.

- Мысли человека, мой милый, то же самое, что ветер, сказано в Писании, и никто не может отвечать за них ни на одну секунду времени. Чувства - совсем другое дело, a насчет мыслей толковать не станем. Договор между нами идет только относительно слов.

- Что касается до слов, капитан Гильс, - возразил м-р Тутс, - мне кажется, я могу поудержать себя.

Затем Тутс подал капитану руку, и тот, наконец, чувствуя всю важность своего снисхождения, торжественно заключил с ним дружеский договор. Тутс почувствовал чрезвычайную радость после такого приобретения и ухмылялся с необыкновенным восторгом во все остальное время этого визита. Капитан, с своей стороны, обрадованный своим положением покровителя, находился также в самом приятном расположении духа и втайне благодарил себя за свою проницательность и осторожность.

Но в тот же вечер капитан был очень неприятно изумлен наивным предложением другого юноши, предложением Точильщика. Напившись чаю, этот невинный юноша безмолвно смотрел несколько времени на своего хозяина, который между тем с большим достоинством читал газету с очками на глазах, и прервал молчание гаким образом:

- Кстати, капитан Куттль, прошу извинить, вам, я думаю, нельзя будеть обойтись совсем без голубей?

- Конечно, мой милый, a что?

- A то, что мне придется взять от вас своих голубей, капитан.

- Как так? - вскричал капитан, приподнявь немного свои густые брови.

- Да так, я отхожу от вас, капитан, если вам угодно.

- Отходишь? Куда же ты отходишь?

- A разве вы не знаете, капитан, что я собирался вас оставить? - спросил Робин с пресмыкающеюся улыбкой.

- О да, капитан, - продолжал Точильщик, - я отхожу, и заранее хотел бы предупредить вас. Я думал, впрочем, вы уже сами об этом догадались. Ну, так теперь, если вы позаботитесь обезпечить себя на этот счет, так оно, знаете, и мне было бы приятно. Впрочем, пожалуй, что до завтрашняго утра вам будет не легко обезпечить себя: как вы думаете об этом, капитан?

- И ты, мой милый, собираешься бежать от меня вмесге с своими знаменами? - сказал капитан, внимательно посмотрев на его лицо.

- О, это уже слишком жестоко для бедного парня, капитан! - вскричал разнеженный Точильщик, приведенный в негодование последними словами своего хозяина, - он от всей души даеть вам добрый совет, a вы уж и сердитесь, Бог знает зa что, и называете его беглецом! Вы не имеете никакого права называть бедного парня подобными именами. Как вам не совестно клеветать на человека потому только, что он y вас служит? Сегодня вы его хозяин, a завтра он и зиать вас не хочет. Чем я вас оскорбил? Как хотите, капитан, я прошу вас сказать, чем я провинился перед вами?

Обиженный Точильщик заревел навзрыд и приставил рукава к своим глазам.

- Так уж пожалуйста, капитан, - вопиял Точильщик, - скажите и докажите, в чем я провинился! Что я вам сделал? Разве я украл y вас что-нибудь? Разве я поджигал ваш дом? Если поджигал, так зачем вы не представили меня судье? Но прогонять от себя мальчика за то, что он был хорошим слугою, обижать его на каждом шагу ни за что, ни про что, помилуйте капитан, разве так добрые люди награждают за верную службу?

И сопровождая все эти жалобы пронзительным визгом, Роб осторожно пятился к дверям.

- Ты уж приискал себе другое место, любезнейший? - сказал капитан, с безпокойством озирая своего слугу.

- Да, капитан, с той поры, как вы забрали в голову спровадить меня, я приискал себе другое место, - голосил Роб, отступая назад все больше и больше. - Надеюсь, что местечко будет недурное, и уж, по крайней мере, там никто не станет бросать в меня грязью за то, что я бедняк, и, будто бы, за то еще, что не могу беречь чужого добра. Да, местечко приискано, и, надеюсь, меня примут там без всякой рекомендации; я бы ушел туда сегодня, не сказав ни полслова, да только мне хотелось оставить здесь после себя доброе имя.. A вам стыдно упрекать невинного парня за его бедность: отплати вам Господь Бог, капитан Куттль, за вашу неправду.

- Послушай, любезный, - возразил капитан миролюбивым тоном, - словами ты ничего не возьмешь; советую тебе замолчать.

- Да и вам нечего взять вашими словами, капитан Куттль, - возразил невинный Точильщик, заливаясь еще более громким плачем и продолжая отодвигаться к дверям. - Вам не отнять y меня доброго имени.

- Любезный, есть на свете одна вещица, которую зовут петлей на шею. Слыхал ты о ней?

- А, слыхал ли я об этой вещице, то есть о веревке-то слыхал ли я, капитан Куттль? Нет, с вашего позволения, никогда не приходилось слышать.

- Ну, так надеюсь, услышишь, мой милый, если не будешь уважать команды. Становись в строй - и марш налево кругом! Чтобы духу твоего здесь не пахло.

- Так вы меня прогоняете, капитан! - кричал Робин, обрадованный успехом своей хитрости. - Хорошо, я иду от вас прочь: прощайте, добрый хозяин. Надеюсь, по крайней мере, вы не отнимете y бедного парня его жалованья!

Капитан немедленно вытащил из шкафа свою жестянку, и, сосчитав деньги, высыпал их на стол перед глазами Точильщика. Робин, еще более оскорбленный негодованием своего хозяина, начал подбирать серебряные монеты, обливая каждую горькими слезами и увязывая каждую отдельно в узлы своего носового нлатка; потом он побежал на чердак и положил в карманы своих голубей; потом, входя опять в магазин, забрал из-под прилавка свою постель и, делая из нея огромный узел, заревел отчаянным голосом, как будто прощался с превеликим отчаяньем со своим старым жильем. "Прощайте, капитан, доброй ночи; я оставляю вас без всякой злобы!" И вслед за тем, выходя из дверей, толкнул наотмашь маленького мичмана и выбежал на улицу с полным сознанием своего торжества.

Капитан, предоставленный самому себе, снова забрал в свои руки огромный лист газеты и продолжал читать с величайшим усердием, как будто ничего особенного не произошло в его квартире. Но прочитав четыре огромных столбца, он не понял ии одного слова, и на каждой строке мерещился ему Точильщик, бежавший сломя голову по лондонской мостовой с своей постелью и голубями.

Сомнительно, чувствовал ли когда достойный капитан свое совершенное одиночество в такой ужасной степени, как в эту минуту. Старый дядя Соломон, Вальтер и "ненаглядное сокровище" были теперь для него действительно потеряны, и теперь только м-р Каркер надул и одурачил его самым ужасным образом. Все эти особы сосредоточились для него в фальшивом Робине, с которым так давно привык он соединять свои задушевные воспоминания; он доверял вполне негодному лицемеру, и это чувство служило для него отрадой; Точильщик так долго был его единственным собеседником, оставшимся из всей компании старого корабельного экипажа; вместе с ним еще удерживал он под комадой маленького мичмана и привык думать, что кораблекрушение, со всеми своими несчастными гтоследствиями, обрушилось на них обоих. И вот теперь этот фальшивый Точильщик оказался негодяем, изменником, и вертепом его злодейства была маленькая гостиная, где он так спокойно храпел каждую ночь под своим прилавком. Чего же больше? Если бы в эту минуту магазин разрушился до основания и провалился сквозь землю со всеми своими инструментами, Куттль никак бы не почувствовал более ужасного безпокойства.

Поэтому капитан читал газету с глубочайшим вниманием, но без всякого сознания, и поэтому он не сказал самому себе ничего о Благотворительном Точильщике, не признавался самому себе, что он думал о Точильщике, и не открывался самому себе, что теперь, без Точильщика, он был так же одинок и несчастен, как Робинзон Крузо на своем острове.

С таким же глубокомысленным видом отправился он из дому и уговорился с одним юношей, чтобы тот каждый вечер и каждое утро приходил закрывать и открывать окна в магазине деревянного мичмана. Потом он пошел в харчевню кушать свою ежедневную порцию, которую до этой поры разделял с Точильщиком, и в трактир выпить бутылку пива. "Я теперь одинок, моя матушка, сказал он трактирщице, - нет больше со мной молодого человека, моя милая мисс". Когда наступила ночь, капитан, вместо того, чтобы идти по обыкновению на чердак, устроил свою постель в магазине под прилавком, так как теперь некому было оберегать движимое и недвижимое имущество деревянного мичмана.

со стороны нападения дикого племени, олицетворенного особою м-с Мак Стигнер, значительно охладели, однако же, по привычке, он все еще продолжал наблюдать свои оборонительные операции и никогда не мог с удовлетворительным спокойствием смотреть из окон магазина на женския шляпки. Даже м-р Тутс перестал навещать его, объявив письменно о своем отсутствии из Лондона, и теперь, в этом совершенном запустении, дико начинал звучать в ушах капитана даже собственный его голос.

Наконец, когда заветный год уже совсем окончился, капитан серьезно начал размышлять о вскрытии запечатанного пакета; прежде он всегда решился бы приступить к этому действию в присутствии Точильщика, вручившого ему этот документ; но так как он знал, что на всяком корабле запечатанные бумаги открываются в присутствии по крайней мере одного лица, то теперь совершенное отсутствие свидетеля приводило его в крайнее недоумение. При таком затруднении капитан в одно прекрасное утро с необыкновенным восторгом узнал о возвращении в лондонскую гавань капитана Джона Бенсби, командира "Осторожной Клары". К этому философу он немедленно отправил по городской почте письмо с покорнейшей просьбой навестить его как можно скорее по одному делу чрезвычайной важности, при чем в пост-скрипте предлагалась другая убедительнейшая просьба, чтобы достопочтенный друг ненарушимо хранил тайну относительно местопребывания капитана Куттля. Бенсби, как мудрец, привыкший во всех случаях действовать по убеждению, через несколько дней отправил своему приятелю ответ, долженствовавший убедить его, что он, командир "Осторожной Клары", получил во всей исправности означенное письмо. Но вслед за тем он отправил нарочного к почтенному капитану доложить, что он явится к нему в тот же вечер.

Капитан, обрадованный желанным известием, поспешил изготовить трубки, ром и воду и ожидал своего гостя в маленькой гостиной. В восемь часов чуткое капитанское ухо услыщало за дверьми хриплый голос, похожий на мычание морского быка, и вслед за ним стук палкою в замочную скобку, что обозначало ясно, что Бенсби стоит перед деревянным мичманом. Когда дверь отворилась, в комнату медленными шагами вдвинулась краснощекая фигура с огромным глазом, обращенным в темную даль, на разстояние, по крайней мере, десяти миль.

- Бенсби, - сказал капитан, ухватив гостя за другую руку, - что нового, товарищ, что нового?

- Товарищ, - отвечал басистый голос из груди Бенсби, не направленный ни к кому в особенности, - все подобру, все поздорову.

- Бенсби, - отвечал капитан, озадаченный с первых звуков необыкновенной премудростью своего друга, - вот ты стоишь здесь, как человек, который может подать мнение ярче и светлее всякого бриллианта. Было время, когда ты стоял точь-в-точь на этом же самом месте и подал такое мнение, в котором каждая буква содержала неоспоримую истину.

- Какую же? - промычал Бенсби, первый раз взглянув на своего друга. - Если так, почему же нет? Следовательно - быть по сему!

Эти слова погрузили капитана в бездонное море созерцаний и догадок. Оракул, между тем, немедленно при входе в гостиную, протянул руку к столу, налил стакан крепкого грогу, выпил его, не переводя духа, и, усевшись на стул, закурил трубку. Капитан Куттль, подражая во всех этих действиях своему другу, уселся в противоположном углу камина и начал наблюдать с невыразимым любопытством великого командира, которого невозмутимое спокойствие представлялось ему недостижимым идеалом. Выкурив трубку и выпив еще стакан грогу, командир "Осторожной Клары" объявил, что его зовут Джоном Бенсби. Капитан Куттль, считая такое объявление поощрением к началу разговора, подробно рассказал всю историю старика Соломона со всеми переменами, случившимися после его бегства, и в заключение рассказа положил на стол запечатанный пакет.

После длинной паузы, Бенсби кивнул головою.

- Вскрыть? - спросил капитан.

Бенсби кивнул опять.

Капитан разломал печать, и перед глазами его открылись два конверта с надписями: "Последняя Воля и Завещание Соломона Гильса" и "Письмо к Неду Куттлю".

"Милый мой Нед Куттль, оставляя теперь Лондон для отправления в Вест-Индию...

Здесь капитан приостановился и с безпокойством взглянул на Бенсби, который продолжал смотреть на потолочное окно.

..."в надежде получить какие-нибудь известия о моем милом племяннике, я был уверен, что ты, узнав о моем намерении, или постараешься меня остановить, или поедешь вместе со мною. Вот почему я решился сохранить свой отъезд в глубокой тайне. Когда ты прочтешь это письмо, любезный друг, меня, по всей вероятности, уже не будет на свете. Тогда ты легко простишь меня за безразсудное предприятие и еще легче представишь отчаяние, с каким старый друг твой скитался по неизвестным странам. Теперь всему конец. Я не имею почти никакой надежды, что бедный мой племянник прочтет когда-либо эти слова и обрадует тебя присутствием своего прекрасного лица".

- Да, да, - сказал капитан Куттль в печальном размышлении, - не видать нам прекрасного юношу. - Он остался на веки вечные...

"в Бискайском заливе, о!" Это восклицание до такой степени растрогало доброго капитана, что он расплакался как ребенок и с трудом мог. продолжать прерванное чтение:

"Но если сверх чаяния, при вскрытии этого письма, милый Вальтер будет при тебе, и после когда-нибудь узнает о моей судьбе, то да будет на нем мое благословение! Если приложенный документ составлен не по законной форме, беды надеюсь, не будет никакой, потому что здесь идет дело только о тебе и о нем, и мое полное желание состоит в том, чтобы он мог безпрепятственно вступить во владение моим скудным достоянием, a если, чего Боже сохрани, он умер, то в таком случае, Нед Куттль, все имение принадлежит тебе. Ты исполнишь мое желание, как я надеюсь; благослови тебя Бог за твою любовь и за все твои услуги старику Соломону Гильсу".

- Бенсби! - воскликнул капитан, торжественно обращаясь к непогрешимому оракулу. - Что ты на все это имеешь сказать? Вот ты сидишь здесь, как человек, привыкший ломать голову с нежного младенчества по сие время, и самые головоломные мнения тебе ни почем. Итак, что ты на все это имеешь сказать?

- Если случилось, - отвечал Бенсби с необыкновенной торопливостью, - что он действительно умер, то мое мнение такого рода, что ему никогда не возвратиться назад. A буде случилось так, что он еще жив, то мнение мое будет то, что, пожалуй, он и воротится. Сказал ли я, что он воротится? Нет. A почему нет? A потому, что смысл этого замечания скрывается в применении его к делу!

умом, но что касается до воли, здесь изложенной, я не могу и не хочу вступать во владение имуществом, сохрани Бог! Я буду только хранить и опекать для законного владельца и, надеюсь, что этот законный владелец, старик Соль, еще жив, и воротится назад, несмотря на то, что до сих пор нет о нем никаких известий. Теперь, Бенсби, надо знать твое мнение относительно этих бумаг; не должно ли нам обозначить на конвертах, что такиято бумаги в такой-то день вскрыты в присутствии Джона Бенсби и Эдуарда Куттля?

запер конверты в железный сундук и попросил своего гостя выпить еще стакан грогу и выкурить еще трубку американского табаку; потом, угостив и себя точно таким же образом, облокотился на камин и принялся размышлять о чудных судьбах бедного инструментального мастера.

Размышление было прервано таким ужасным и непредвиденным обстоятельством, что капитан Куттль без помощи друга Бенсби, считал бы себя погибшим навсегда с этого рокового часа.

Каким образом капитан, озабоченный приемом знаменитого друга, позабыл затворить и запереть дверь, - вопрос совершенно непостижимый для самых гениальных знатоков человеческого сердца. Но в эту самую минуту, с необыкновенным гвалтом, ворвалась в маленькую гостиную безпардонная м-с Мак Стингер, с маленьким Александром в своих материнских объятиях. За нею, с таким же шумом и с явным намерением мести, следовали Юлиана Мак Стингер и нежный её братец Карл Мак Стингер.

Мгновенно капитан Куттль понял всю опасность своего положения. Юркнув в маленькую дверь, которая вела из гостиной к лестнице погреба, капитан стремглав бросился вперед, как человек, занятый одною мыслью искать спасения в недрах земли от угрожающей беды. Но, к несчастью, он не успел привести в исполнение своего отчаянного плана, потому что в то же мгновение, с раздирающими воплями, ухватились sa его ноги Юлиана и старший её братец, употребляя неимоверные усилия удержать на поверхности земли своего старого друга. М-с Мак Стингер между тем, бросив юного птенца на пол, с остервенением ухватилась за капитана, как будто угрожая изорвать его в куски перед глазами изумленного Бенсби.

Крики двух старших Мак Стингеров и отчаянный вопль младшого, Александра, довершили ужасную суматоху этой сцены. Наконец, воцарилось молчание, и капитан, задыхаясь от страшного волнения, с кротким и смиренным видом остановился перед м-с Мак Стингер.

нам приписать это орудие прекрасной даме. - О, капитан Куттль, капитан Куттль! как вы можете смотреть мне прямо в глаза и тотчас же не провалиться сквозь землю!

- Держись крепче, Нед Куттль! - бормотал капитан, объятый судорожным трепетом.

- О, я была слишком слаба и доверчива, когда приняла вас под свою кровлю, капитан Куттль! - продолжала кричать м-с Мак Стингер. - Каких благодеяний не испытал от меня этот человек! какими милостями я не осыпала его! Мои дети любили и уважали его, как отца, и ни один жилец в нашей улице, даже ни один хозяин не пользовался в своем доме такими льготами! Он обжирался, опивался, и я, как набитая дура, сыпала для него деньги горстями, содержала в чистоте его комнату, выметала полы каждое утро и готовила для него чай с материнскою заботливостью... a он, ...чем же, спрашивается, он награждает бедную женщину?

М-с Мак Стингер остановилась перевести дух, и её лицо запылало полным сознанием своего торжества и победы над обвиненным преступником!

- A он... он бежит от меня прочь! Он пропадает без вести целые двенадцать месяцев! И от кого бежит он? От женщины, которая была ему благодетельницей! Вот его совесть, вот его благодарность! Он не смеет даже поднять на меня свои безстыжие глаза и увертывается как подлейший трус!... Да если бы, - чего Боже избави! - увернулся от меня мой собственный детеныш, я бы взбудоражила его спину такими пузырями, каких бы он век не позабыл.

завизжал таким отчаяннымь голосом, что м-с Мак Стингер принуждена была взять своего птенца на руки и успокоить его энергическим качаиием.

- Чудо что за человек, этот капитан Куттль! - продолжала м-с Мак Стингер, делая особое ударение на первых слогах капитанского имени, - он изволит преспокойно засыпать в своей постели, прибирает свои вещи, пускается в глухую полночь, как отъявленный вор, a бедная женщина, сломя голову, бегает за ним из конца в конец, как сумасшедшая, и разспрашивает о своем жильце! О, чудо, что за человек этот капитан Куттль! ха, ха, ха, ха! Он слишком заслужил все эти безпокойства, и поневоле сойдешь по нем с ума. Награди вас Бог! ха, ха, ха! Однако, почтенный капитан Куттль, я желаю знать: угодно вам воротиться домой?

Встревоженный капитан посмотрел на свою шляпу, как будто собирался немедленно выполнить строгое приказание своей неумолимой властительницы.

- Капитан Куттль, - повторила м-с Мак Стингер тем же решительным голосом, - я желаю знать: угодно вам воротиться домой, сэр?

Капитан, казалось, совершенно готов был идти, и хотел только устроить это дело без шума и без огласки.

- A вам чего угодно от меня? - возопила м-с Мак Стингер. - Что вы за человек, желала бы я знать? Разве вы квартировали когда-нибудь в девятом номере, на Корабельной площади? Я еще, слава Богу, не выжила из ума и хорошо комню, вы никогда не были моим жильцом. Прежде меня жила в девятом номере м-с Джолльсон, и, быть может, вы принимаете меня за нее.

- Ну, ну отваливай прочь! - завопил м-р Бенсби, - я заставлю вас замолчать, взбалмошная баба!

Куттль, несмотря на высокое мнение о могуществе своего друга, едва верил своим глазам. М-р Бенсби смело подошел к м-с Мак Стингер и обхватил ее своею рукою. К величайшему удивлению, храбрая дама потеряла все свое мужество, залилась горькими слезами и объявила, что теперь из нея можно все сделать.

Обомлевший капитан увидел потом, как его друг вывел неумолимую женщину в магазин, как воротился через минуту в гостиную за ромом и водою и как, наконец, усмирил ее совершенно, не произнеся ни одного слова. Вслед за тем Бенсби надел свою мохнатую бекешь и сказал: "Куттль, мне надо теперь проводить под конвоем эту сволочь". Эти слова поразили капитана гораздо большим изумлением, как если бы его самого хотели сковать в железо и спровадить на Корабельную площадь. Через несколько минут м-с Мак Стингер, кроткая как овечка, побрела со своими агнцами из дверей в сопровождении всемогущого командира "Осторожной Клары". Капитан Куттль едва имел время вынуть из комода свою жестянку и украдкой всунул несколько монет в руки Юлианы Мак Стингер, которую он всегда любил с отеческою нежностью. Затворяя дверь, Бенсби проговорил своему другу, что через несколько минут он зайдет к нему опять.

видений. Затем перед его фантазией предстал во всем величии колоссальный образ командира "Осторожной Клары", вызвавший в нем неописуемое благоговение.

Прождав понапрасну несколько минут своего великого друга, капитан начал питать в своей душе мучительные сомнения другого рода. Почем знать, - думал он, - может быть, хитрая лисица нарочно заманила честного командира на Корабельную плошадь и теперь содержит его под строгим караулом, как заложника, вместо него. В этом последнем случае благородный Куттль считал своею обязанностью немедленно идти на выручку и освободить своего приятеля из тяжелого плена. A могло случиться и то, что м-с Мак Стингер пристыдила и осрамила его всенародно, так что теперь Бенсби боится показаться на свет после своего унижения. Много и других более или менее основательных предположений настроил капитан, и через час времени его безпокойства возросли до неимоверной степени. Наконец, сильный стук в дверь возвестил о прибытии командира "Осторожной Клары". Бенсби воротился один и собственными руками втащил в магазин огромный ящик, в котором Куттль немедленно узнал свой сундук, хранившийся в доме м-с Мак Стингер. Это обстоятельство поразило капитана тем большим изумлением, что м-р Бенсби был гораздо более чем под куражем от радушного приема, который, по всей вероятности, был оказан ему на Карабельной площади.

- Куттль, - сказал командир, поставив сундук на пол и отворив крышку, - все ли здесь твои вещи?

Капитан, заглянув в сундук, поспешил дать утвердительный ответ.

- A ведь славно я обработал это дельцо, не правда ли, товарищ? - сказал Бенсби.

сломя голову, на "Осторожную Клару". Было ясно, что великий человек, раз исполнив задуманный план, не решался тратить попусту время в жилище своего друга.

Капитан, с своей стороны, не отважился побезпокоить его своим визитом на другой день и решился выждать более благоприятного случая для свидания с достойным командиром. Таким образом, капитан начал опять свою одинокую жизнь, погружаясь в бесконечное раздумье о старике Соломоне и дожидаясь его возвращения. Его надежды на этот счет с каждым днем получали более и более определенный характер, и маленькая гостиная убрана была таким образом, как будто инструментальный мастер уже был в пределах Лондона и готовился вступить во владение своим имуществом. В нежном безпокойстве об отсутствующем друге, капитан позаботился даже снять со стены миниатюрный портрет Вальтера из опасения, чтобы этот милый образ не встревожил старика в первые минуты свидания. Томимый сильными предчувствиями, добрый моряк иной раз по целым часам стоял y дверей подле деревянного мичмана в ожидании его старого хозяина, и в одно воскресенье приготовил даже две порции обеда, чтобы разделить их с дядею Соломоном. Но проходили дни, недели, месяцы, и не являлся старик Соломон, и соседи каждый вечер видели y дверей инструментального мастера капитана Куттля в его лощеной шляпе с понурою головою и с руками, опущенными в карманы.