Домби и сын.
Глава XL

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XL (старая орфография)

Глава XL 

Супружеския сцены.

Не в порядке вещей, чтобы такой человек, как м-р Домби, соединенный с такою женщиною, как м-с Эдифь, утратил сколько-нибудь деспотическую грубость своего характера. Не в порядке вещей, чтобы холодные, железные латы гордости, в которые он был постоянно закован, смягчились и получили большую ковкость от всегдашняго соприкосновения с гордым презрением и неукротимым высокомерием. Такия натуры носят в самих себе печать отвержения и проклятия. Если, с одной стороны, уступчивость и покорность раздувают эти дурные наклонности, с другой - всякое сопротивление придает им больше и больше необузданной упругости. Зло возрастает с неимоверной быстротой от противоположных крайностей, встречаемых на своем пути. Приятности и огорчения равно содействуют к возбуждению растительной силы, сокрытой в негодных семенах. Встречает ли подобный человек уважение со всех сторон или ненавистное презрение, он одинаково хочет быть властелином, как Люцифер, основавший свои владения в мифологических подземельях.

При холодной и высокопарной надменности, м-р Домби вел себя, как необузданный тиран в отношении к своей первой жене. Он был для нея "господином Домби" в ту минуту, когда она увидела его в первый раз, и остался для нея "господином Домби", когда она умерла. В продолжение всей супружеско.й жизни он ни разу не переставал обнаруживать перед ней свое недосягаемое величие, и она, с своей стороны, ни разу не переставала подчиняться всем его капризам. Он всегда заседал на вершине своего трона, a она скромно занимала свое место на нижних ступенях этого седалища. Женившись теперь во второй раз, он разсчитал, что характерь его другой жены, непреклонный для всех, согнется, однако, под тяжестью того ярма, под которым он ее закабалит. Он воображал, что, при высокомерии Эдифи, его собственная величавость будет выдаваться с особенною рельефностью. Ему и в голову не приходила возможность смелого сопротивления его деспотической власти. И вот теперь, на каждом шагу его ежедневной жизни, перед ним холодное, гордое, непреклонное лицо его жены. Его собственная гордость, по естественному ходу вещей, пустила новые отпрыски от своего плодовитого корня и сделалась сосредоточеннее, угрюмее, мрачнее, брюзгливее, неуступчивее.

Таким образом, кто носит эти железные латы, носит вместе с ними неисцелимую язву в своем сердце, и нет ему средства прийти в мирное отношение с окружающим светом. Он огражден против всякой симпатии, против всякой нежности, всякого сочувствия, углубляются неисцелимые раны с каждым днем, хотя их наносит собственная рука, вооруженная гордостью.

Были такия раны в его сердце. Он чувствовал их болезненность посреди одиночества в своих великолепных комнатах, в которых теперь опять по-прежнему проводил он по целым часам, как затворник, отделенный от света. Он чувствовал, что ему суждено быть гордым и могущественным, и между тем не видел никакого благоговения к своей особе там, где ему следовало быть всемогущим. Кто устроил эту судьбу? Чье предопределение тяготеет над его жизнью?

Чье? Кто приобрел безпредельную любовь его жены, когда она лежала на смертном одре? Кто отнял y него новую победу над сердцем его сына? Кто, одним словом, мот сделать больше, чем сам он со всеми своими средствами? Он отнял от этой особы свою любовь, свое внимание, свою заботливость, и однако ж она процветала, прекрасная как ангел, между тем как все, что дорого была для его сердца, умирало при первом вступлении в жизнь. Кто преграждал ему дорогу на всех ступенях его деятельности, как не эта же особа, которую он презирал в детстве и к которой питал теперь в своем сердце решительную ненависть?

Да и трудно теперь ему высвободиться от этого чувства, хотя он не мог удержаться от приятного изумления при взгляде на это невинное создание, которое с такою любовью обвилось вокруг его шеи после его возвращения с молодою женою. Он знал теперь, что она прекрасна, он не мог не согласиться, что она привлекательна, и яркий расцвет её женственных прелестей пробуждал во всех невольное изумление. Но и это обстоятельство в глазах его обращалось к её же вреду. Несчастный, он понимал свое отчуждение от всякого человеческого сердца, и между тем осмеливался питать неопределенную жажду любви, которую он отвергал всю свою жизнь. В его душе обрисовывалась изуродованная картина его прав, и в то же время сознание собственной неправды отнимало y него всякую возможность примирения с самим собою. Чем достойнее она казалась в его глазах, тем большее требование он готов был противопоставить её покорности и подчинению. Когда же, в самом деле, она обнаруживала перед ним свою покорность? Разве она составляла красу его жизни или Эдифи? Разве её прелести обнаруживались первоначально для него или для Эдифи? Да, он и она никогда не были друг к другу в таких отношениях, как отец и дочь, они всегда были отчуждены, и теперь разве она не преграждала дорогу к его счастью? Её красота смягчила натуру, которая упорно противится его влиянию: неестественное и вместе ненавистное торжество.

Мог на это м-р Домби посмотреть с другой точки зрения, и, в таком случае, торжество его дрчери послужило бы для него поводом переменить к ней свои отношения, но он подавил в себе всякое человеческое чувство, и только одна гордость управляла движениями его души. Он ненавидел свою дочь!

Теперь этому мрачному демону, терзавшему его душу, Эдифь противопоставила во всей полноте свою собственную гордость. Как муж и жена, они счастливыми никогда не могли быть; но ничто не способно было сделать их столь несчастными, как упорная борьба этих сходных и вместе чудовищно-противоположных начал. Он хотел противопоставить ей свое величавое властительство и вынудить от нея признание своих прав; она, с своей стороны, готова была выдержать смертельную пытку, и лицо её даже пред последним издыханием было бы проникнуто неукротимым презрением к этому властелину. Объявлять свои права на Эдифь ему, м-ру Домби! Как мало подозревал он, какая буря разыгралась в её душе перед тем, когда брачный венец возложен был на её голову.

М-р Домби решился, наконец, показать, что он был властелин, и что кроме него не должно быть другой воли. Гордый сам, он желал видеть и в ней такое же свойство, но не к нему должна была относиться её гордость. Сидя один в своем кабинете, он свирепел от представления, что его жена разъезжает по всему городу, не обращая никакого внимания на его неблагосклонность и неудовольствие, как-будто он был только её конюхом. Её холодное, высокомерное равнодушие вонзалось острым кинжалом в его честолюбивое сердце, и он решился пробудить в ней сознание её долга.

Думая несколько суток сряду об этом важном предмете, он в одну ночь решился отправиться в её отделеыие, как скоро ему было доложено о её позднем возвращении домой. Эдифь сидела одна в своем великолепном платье и не ожидала никакого визита. Её лицо выражало глубокую задумчизость, когда он вошел в её комнату; но физиономия красавицы тотчас же изменилась, и м-р Домби увидел в противоположном зеркале отражение её нахмуренных бровей.

- М-с Домби, - сказал он при входе, - мие надобно сказать вам несколько слов.

- Завтра, - отвечала Эдифь.

- Всего лучше теперь, м-с Домби. Вы ошибаетесь в своем положении. Я привык сам назначать время и не требую такого назначения от других. Кажется, вы совсем не понимаете, кто я и что я для вас, м-с Домби.

- Надеюсь, что я понимаю это очень хорошо.

Сказав это, она сложила на груди свои белые руки, украшенные золотом и бриллиантами, и отворотила от него свои глаза.

Будь она менее прекрасна и величественна в своей холодной позе, впечатление, произведенное на м-ра Домби, могло бы быть для нея более благоприятным. Но гордый супруг во всей её фигуре заметил выражение власти, обдавшей его холодом с ног до головы. Он осмотрелся кругом комнаты; там и сям в безпорядке разбросаны были драгоценные принадлежности её туалета, разбросаны не по безпечности, не по капризу, a из полного и упорного презрения ко всем этим драгоцениостям. Так, по крайней мере, думал м-р Домби и был уверен, что думал справедливо. Гирлянды, плюмажи, драгоценные камни, кружева, шелковые и атласные материи, - все это было скомкано кое-как, и ни на что не обращалось никакого внимания. Самые бриллианты - брачный подарок - вздымались и волновались на её груди с каким-то нетерпением, как будто хотели насильственно разорвать золотую цепь на её шее.

М-р Домби почувствовал невыгоду своего положения и на этот раз не скрыл своего чувства. Странный и торжественный среди этой груды роскошной мишуры, он вполне сознавал свою неловкость, и уже начинал бросат презрительные взгляды на гордую красавицу, величавые позы которой отражались в роскошных зеркалах. Встревоженный и раздраженный, он, наконец, сел и продолжал таким образом:

- М-с Домби, между нами, как видно по всему, произошло некоторое недоразумение. Нам должно объясниться. Ваше поведение, сударыня, мне не нравится.

- Повторяю, м-с Домби, ваше поведение мне не нравится. Оно должно быть исправлено; я уже имел случай говорить вам об этом и теперь возобновляю свое требование.

- Вы выбрали удобный случай для вашего первого упрека, сэр, и теперь принимаете удобную манеру повторить ваш второй упрек. Вы возобновляете свои требования? Слушаю, сэр, продолжайте!

- Я сделал вас своею женою, сударыня, - начал м-р Домби оскорбительновеличавым тоном. - Вы носите мое имя. Ваша судьба связана с моим положением и моею репутациею. Не считаю нужным говорить, за какую честь вменяет вам общество такую связь; но я должень сказать, что привык вокруг себя видеть приличную зависимость и подчиненность и не потерплю их нарушения, в особе, до которой это касается ближайшим образом.

Эдифь пристально взглянула на своего властелина. Её губы дрожали, грудь волновалась, лицо попеременно бледнело и покрывалось багровым румянцем. Все это видел и понимал м-р Домби; но он не видел и не понимал, что одно слово удерживало еще взрывы гордой красавицы, и это слово было - Флоренса?

Глупец! он думал, что Эдифь начинает его бояться!

- Вы слишком неразсчетливы, сударыня, - продолжал м-р Домби, - и ваши поступки переступают за пределы благоразумия. Вы слишком много тратите денег, заводя светския связи, совершенно безполезные для меня. Вам давно следовало образумиться и понять, как это для меня неприятно. Я требую, чтобы во всех этих отношениях произведена была совершенная перемена. Я знаю, что при новизне положения, которое вдруг позволяет располагать огромными средствами, женщины способны впадать в противоположную крайность. Ваши крайности слишком чрезмерны и требуют ограничения. Желаю, чтобы м-с Грейнджер воспользовалась своими прежними опытами для благоразумия, какое требуется от м-с Домби.

Тот же пристально устремленный взгляд, дрожащия губы, волнующаяся грудь, лицо, попеременно бледное и багровое, и повторенный, насильственно-вырвавшийся из сердца шепот: Флоренса! Флоренса! служили ответом м-ру Домби на его вступительную речь.

Гордость м-ра Домби возвысилась еще более, когда он заметил в ней эту перемену. Раздутая сколько прежним её презрением, столько же настоящею её покорностью, она возвысилась до неимоверной степени в его груди и перешла все возможные пределы. Стало быть, теперь нет никакого сомнения, что никто в свете не можеть противиться его всесильным распоряжениям! Он решился усмирить свою жену, и усмирил едва ли не в одно мгновенье! Чего же больше?

- Далее, - продолжал м-р Домби тоном верховного властительства, - вы должны понять с отчетливою ясностью, что я привык видеть безпрекословное повиновение своей воле. Свет должен видеть, что я теперь не отступил ни на шаг от своих однажды принятых и утвержденных правил. Ваше повиновение - мое неотъемлемое право, и еще раз я требую его раз навсегда. Я возвел вас на самую высокую ступень общественной лестницы, и, конечно, никто не будет изумлен, если прежняя м-с Грэйнджер будет оказывать безпредельное повиновение м-ру Домби. Слышите ли вы это, м-с Домби?

Ни одного слова в ответ. Ни малейшей перемены в лице. Её глаза попрежнему были обращены на него.

- Я слышал от вашей матушки, м-с Домби, - продолжал м-р Домби с величавой важностью, - что доктора рекомендуют брайтонский воздух для её здоровья. Это, конечно, знаете вы сами. М-р Каркерь был так добр...

Эдифь быстро изменилась. Её лицо и грудь зарделись таким образом, как будто бы на них отразился яркий свет угрюмого солнечного заката. Заметив такую перемену, но объясняя ее к совершенному своему удовольствию, м-р Домби продолжал:

- М-р Каркер был так добр, что уже съездил в Брайтон и нанял там временную квартиру. После вашего возвращения в Лондон, я приму необходимые меры для введения лучшого порядка в своем доме. Прежде всего, если удастся, я найму в Брайтоне почтенную особу, по имени м-с Пипчин, которая уже пользовалась значительным доверием моего семейства. Ей будет поручена должность ключницы. Вы понимаете, что дом, которым управляет м-с Домби только по имени, a не на самом деле, требует особого надзора.

Эдифь переменила свою позу еще прежде, чем он дошел до этих слов. Её глаза попрежнему были обращены на него, но она судорожно повертывала вокруг своей руки драгоценный браслет, и новертывала с таким отчаянным усилием, что на белой руке её показалась багровая полоса.

- Еще одно замечание, м-с Домби. Мне показалось, что мой намек на м-ра Каркера вы приняли каким-то особенным образом. Прежде вам угодно было изъявить свое неудовольствие, когда в присутствии этого агента я сделал вам замечание относительно холодного приема моих гостей. Вам придется, сударыня, преодолеть подобные чувства и приучиться заранее к этим сценам, которые, по всей вероятности, будут повторены; во всяком случае, вы примите зависящия от вас средства не подавать мне вперед повода к жалобам на вас же самих. М-р Каркер пользуется полным моим доверием, и, надеюсь, вы, сударыня, удостоите его такого же доверия.

Здесь м-р Домби еще раз взглянул на свою супругу и окончательно убедился, что подчинил ее своей власти. С минуту не говорил он ни слова, спокойно наслаждаясь своим торжеством. Его гордость, как и следовало ожидать, получила в этот промежуток значительное приращение, и он уже продолжал более решительным и самовластным тоном:

- Надеюсь, м-с Домби, вы избавите меня от необходимости посылать к вам м-ра Каркера с выговорами и замечаниями относительно вашего поведения. Всякия мелкия ссоры, вы понимаете, несовместны ни с моим положением в свете, ни с моими личными достоинствами, и я бы желал окружить соответствующим уважением даму, которая возведена мною на блистательную степень высоты. Если же вы не воспользуетесь этим уроком, м-р Каркер не замедлит явиться с неприятным поручением повторить вам мою волю.

Затем м-р Домби горделиво встал со стула и нриготовился выйти из комнаты, повторяя самому себе:

- Теперь она знает меня и понимает мои решения.

Рука, сжимавшая браслет, теперь с таким же волнением перенеслась на грудь. Не изменяя своего лица, Эдифь сказала, наконец, тихим голосом:

не выражавший ни ненависти, ни любви, ни гордости, ни унижения, ни покорности, ни сопротивления?

- Разве я искушала вас искать моей руки? Разве я употребляла какое-нибудь средство победить вас? Была ли я к вам более благосклонною, когда вы меня добивались или после совершения нашего брака? Разве теперь я не та же, какою была прежде?

- Не к чему входить во все эти подробности, - сказал м-р Домби.

- Неужели вы думали, что я вас любила? неужели вы не знали, что я не могу вас любить? Гордый человек, заботились ли вы приобрести мое сердце? Решались ли вы когда-нибудь позаботиться о такой ничтожной вещи? Было ли об этом произнесено хоть одно слово в нашей торговой сделке, с вашей и моей стороны?

- Эти вопросы, сударыня, не имеют никакой связи с моими намерениями.

Эдифь быстро поднялась с места и остановилась между дверью и мужем, чтобы загородить ему дорогу. Она вытянулась во весь рост, и её взор прямо упадал на его глаза.

- Вы ответили мне на каждый из этих вопросов, ответили прежде, чем я заговорила, и могли ли не отвечать, когда вам известна жалкая истина во всей её наготе. Теперь скажите, если б я любила вас до обожания, могла ли бы не предаться вам всем существом своим, как вы этого требуете? Если бы мое сердце находило в вас божество, если бы оно было чисто и неиспытано, могли ли бы вы в настоящий час явиться ко мне со своими упреками и наставлениями?

- Вероятно, нет, - холодно отвечал м-р Домби.

- Теперь вы знаете меня, - продолжала Эдифь, устремив на него тот же проницательный взгляд, - вы смотрите теперь на мои глаза, и конечно читаете пламень страсти, пылающий на моем лице... Вы знаете всю мою историю, вы заговорили о моей матери. Неужели вы думаете, что тем или другим способом вы можете меня унизить до покорности и повиновения вам?

М-р Домби улыбнулся точно так, как мог бы улыбнуться при вопросе, может ли он поднять десять тысяч фунтов стерлингов. М-с Домби, подняв свою руку, продолжала:

- Если, при необыкновенных чувствах, есть в моих словах что-нибудь необыкновенное, то ничего, по крайней мере, не будет необыкновенного в этой апелляции, которую я намерена вам сделать. Смысл её очень ясен, и вы должны меня выслушать.

М-р Домби принужден был сесть на софу. Ему показалось, что на глазах Эдифи сверкали слезы, возбужденные, как он думал, его строгою речью.

- Если теперь я решилась высказывать мысли, почти невероятные для меня самой, и высказывать человеку, который сделался моим мужем, при том такому мужу, как вы, м-р Домби, то, надеюсь, вы поймете, может быть, важность моего объяснения. Впереди перед нами мрачная цель: если бы нам одним суждено было достигать до нея, беда была бы небольшая, но к судьбе нашей припутаны другия.

Другия! м-р Домби догадывался, кого должно разуметь под этими другими, и нахмурил брови.

- Я говорю вам ради этих других: их судьба одинаково касается и вас и меня. Со времени нашей свадьбы вы поступали со мной горделиво, и я отплачивала вам тою же монетой. Каждый день и каждый час вы показывали всем на свете, что я не помню себя от радости, удостоившись чести сделаться вашей супругой. Я, с своей стороны, не чувствовала никакой радости и показывала другим, что не чувствую. Вы не хотите понимать, что каждый из нас идет своей особой дорогой, a между тем ожидаете от меня постоянной внимательности и уважения, которого никогда вам не дождаться.

Это "никогда" произнесено было с оглушительною выразительностью.

- Я не чувствую к вам никакой нежности, - это вы знаете. Вы и не заботитесь о ласках своей жены, если бы даже y ней доставало глупости быть с вами любезной. В вас не бывало и нет даже тени супружеской любви. Но так или иначе, мы связаны неразрывно, и в этом несчастном узле, который спутывает нас, запутаны и другие. Мы оба должны умереть; но мы оба до самой смерти соединены общим участием в судьбе ребенка. Станем уступать друг другу!

М-р Домби поднял голову, перевел дух и будто хотел сказать: "о, только-то!" Глаза Эдифи засветились необыкновенным блеском, и лицо её побледнело как мрамор.

- Этих слов и значения, с ними соединенного, не купить от меня никакими сокровищами мира. Если раз вы отвергнете их, как безсмысленные звуки, будьте уверены, никакое богатство и никакая власть не заставят меня к ним возвратиться. Я их обдумывала давно, взвесила всю их важность и не изменила великой истине, сокрытой в их значении. Если вы согласитесь на уступки, с своей стороиы, я могу обещать такую же уступчивость. Мы - самая несчастная чета, и различные причины искоренили в каждом из нась всякое чувство, которое благославляет или оправдывает супружество; но с течением времени могли бы еще между нами водвориться некоторые дружественные отношения. По крайней мере, я стану стараться об этом, если и вы употребите такое же старание. Заглядывая в будущность, я могу обещать лучшее и более счастливое употребление из своей жизни, нежели то, какое было сделано мною из первых лет моей молодости.

Все это произнесено было тихим и ровным голосом без повышения и понижения. Окончив речь, она опустила свою руку, но глаза её продолжали с одинаковою внимательностью наблюдать физиономию мужа.

- Милостивая государыня, - сказал м-р Домби с искренним достоинством, - я не могу согласиться на такое необыкновенное предложение.

- Я не могу, - продолжал м-р Домби, возвышая голос, - заключать с вами никаких условий, никаких договоров. Все и всегда будет зависеть от моего собственного мнения. Я сказал свое последнее слово, свой ultimatum, сударыня, и требую, чтобы вы серьезно об этом подумали.

С какою быстротою изменилось теперь это лицо, прежде светлое и спокойное! Какое зарево презрения, негодования, гнева, отвращения запылало в этих открытых, черных глазах при встрече с ненавистным и низким предметом! Не было больше тумана принужденности в этой гордой фигуре, и м-р Домби к невыразимому ужасу ясно прочел свой приговор.

- Ступайте вон, сэр! - сказала она, указывая на дверь повелительною рукою, - наше первое и последнее объяснение кончилось. Ничто с этой минуты не может нас оттолкнуть сильнее друг от друга.

- Я приму свои меры, сударыня, - сказал м-р Домби, - и вы можете быть уверены, грозные восклицания меня не испугают.

Она поворотилась к нему спиной и, не сказав ни слова, села перед зеркалом.

- Время, надеюсь, образумит вас, сударыня, и возвратит к своему долгу. Советую вам успокоиться.

Эдифь не отвечала. М-р Домби не заметил в зеркале никакого внимания к его особе, как будто он был невидимым пауком на стене, или тараканом на полу, или, наконец, такою гадиною, о которой не стоит думать, как скоро ее раздавили своими ногами.

Выходя из дверей, он оглянулся еще раз на роскошную и ярко освещенную комнату, посмотрел на драгоценные, в безпорядке разбросанные предметы, фигуру Эдифи в её богатом платье и на лицо Эдифи, отражавшееся в зеркале. Постояв с минуту, он побрел в свою храмину философического размышления, унося в душе живой образ всех вещей и несказанно удивляясь, как все это случилось в его присутствии.

Впрочем, м-р Домби ни мало не уронил своей важности и надеялся, что все дела устроются к его благополучию. При таком мнении он и остался.

Он не располагал провожать лично свою семью в Брайтон; но поутру в день отъезда, случившагося очень скоро, он грациозно известил Клеопатру, что не замедлит в скором времени личко осведомиться о её здоровьи. Клеопатра должна была торопиться к целительным водам, так как её грешное тело разрушалось слишком заметно.

Не было покамест никаких признаков второго паралича, но старуха еще не оправилась от первого удара. Её немощи увеличивались со дня на день, и в её умственных способностях происходила страшная путаница. Потемневшая память выворачивала перед нею все предметы на изнанку, и с некоторого времени она получила странную привычку перемешивать имена двух своих зятей, мертвого и живого. Иной раз м-р Домби являлся ей под фигурой покойного воина, и она безразлично называла его "Грэйнжби" или "Домбер".

При всем том м-с Скьютон была молода, даже очень молода, и в день отъезда явилась к завтраку в щегольском девичьем наряде. На ней была новая, нарочно для этого случая заказанная шляпка и дорожное платье, вышитое в магазине первой модистки. Не легко было устраиватьв приличном виде цветы на её девственном челе или поддерживать шляпку на затылке её головы, качавшейся без всякой надобности. Шляпка странным образом сваливалась всегда на один бок, и горничная Флоуэрс должна была безпрестанно поправлять головной убор своей госпожи.

- Любезнейший Грэйнжби, вы должны непрем... обещ. ... - м-с Скьютон получила привычку сокращать большую часть своих слов, - повидаться с нами как можно скорее.

- Я уже сказал, сударыня, - отвечал м-р Домби с обыкновенною важностью, - что дня через два я приеду в Брайтон.

- Спасибо, Домбер!

В завтраке принимал участие и майор Багсток, который пришел проститься с отъезжавшими дамами. Он сказал:

- Помилуй Бог, сударыня, вы совсем не думаете о старом Джое и не хотите, чтобы он заехал навестить вас.

- "Таинственный" злодей, кто ты такой? - пролепетала Клеопатра.

В это время горничная Флоуэрс стукнула по её шляпке, как-будто хотела пособить её памяти. М-с Скьютон прибавила: - о, это ты, негодное созданье!

- Чертовски странная история, - шептал майор м-ру Домби, - плохая надежда, сэр; никогда она не закутывалась, как следует. - Майор был застегнут до подбородка. - Как вы могли, миледи, позабыть Джоя Багстока, старичину Джозефа, вашего всегдашняго раба? Он здесь налицо, к вашим услугам. Его мехи раздуваются для вас, - кричал майор, энергически ударяя себя по груди.

- Багсток! Джозеф Багсток! - вскрикнул майор, увидев, что она не может припомнить его имени.

- Ну, все равно, о чем тут хлопотать? - сказала Клеопатра. - Эдифь, мой ангел, ты знаешь, я никогда не могла запоминать имен - о, как бишь это? - диковинная вещь, что всякий собирается навещать меня. Я еду не надолго. Я скоро ворочусь. Может подождать, кто хочет меня видеть.

Говоря это, Клеопатра осмотрелась вокруг стола, и её вид выражал крайнюю встревоженность.

- Зачем мне гости? не нужно мне гостей, я хочу быть одна. Немножко покою, да поменьше всяких дел, - вот все чего я желаю. Гадкия твари не должны ко мне приближаться, пока я не освобожусь от этого состояния.

И, кокетничая, она хотела ударить майора своим веером, но вместо того опрокинула чашку м-ра Домби, которая стояла далеко от майора.

Потом м-с Скьютон подозвала Витерса и строго приказала ему смотреть за её комнатой. Там, говорила она, нужно сделать несколько мелочных перемен до её возвращения. Витерс тотчас же должен был приняться за выполнение этого поручения, так как могло статься, что она на этих же днях воротится из Брайтона в удовлетворительном состоянии здоровья. Витерс выслушал приказание с приличным подобострастием и обещал совершенное повиновение; но, отойдя на несколько шагов от своей госпожи, он невольно взглянул странным образом на майора, a майор невольно взглянул странным образом на м-ра Домби, a м-р Домби также невольно взглянул странным образом на Клеопатру, a Клеопатра невольно тряхнула головой и, забарабанила по тарелке ложкой и вилкой, как будто эти инструменты были игральными кастаньетами.

Одна Эдифь во время завтрака ни на кого не подымала глаз и, казалось, не была огорчена ни словами, ни поступками своей матери. Она слушала её безсвязную болтовню или, по крайней мере, когда нужно, обращала к ней свою голову и давала лаконические ответы. Когда м-с Скьютон слишком завиралась или забывала начатую реч, Эдифь одним словом выводила ее на настоящую дорогу. Несмотря на страшную запутанность идей, немощная мать была, однако, верна себе в одном пункте - в том, что постоянно наблюдала за дочерью. Она смотрела на её прекрасное, строгое лицо или с видом боязливого удивления, или с судорожными гримасами, которые должны были представлять улыбку, и тут же, воображая её презрение, она начинала хныкать и мотать головой. Все это показывало, что преобладающая мысль глубоко запала в её душу и ни мало не утратила своей энергии. От Эдифи иногда она обращалась к Флоренсе, но тут же опять голова её кивала на Эдифь.

После завтрака, м-с Скьютон, поддерживаемая с одной стороны горничною Флоуэрс и подпираемая сзади долговязым пажем, кокетливо оперлась на руку майора и побрела к экипажу, который должен был отвезти в Брайтон ее, Флоренсу и Эдифь.

- A разве Джозеф подвергается совершенному изгнанию? - сказал майор, вспрыгнув на ступени кареты и выставляя вперед свое багровое лицо. - Чорт побери! неужели жестокосердая Клеопатра запретит верному Антонию показываться на её глаза.

- Отойди прочь, - воскликнула Клеопатра, - терпеть тебя не могу. Можешь навещать меня, когда я ворочусь, только веди себя хорошенько.

- Позвольте верному Джозефу питать надежды, миледи, или он умрет с отчаяния, - воскликнул майор.

Клеопатра вздрогнула и отпрянула назад.

- Милая Эдифь, - запищала она, - скажи этому человеку...

- Что?

- Как он смеет! ... о Боже мой, как он смеет в моем присутствии произносить такия страшные слова.

Эдифь движением руки приказала ехать, и карета двинулась вперед. Осгавшись наедине с м-ром Домби, майор, закладывая руки назад, воскликнул с таинственным видом:

- Сэр, вы должны услышать от меня неприятную истину: наш прекрасный друг переехал в странную улицу.

- Что вы хотите этим сказать, майор?

- Да то, что вы скоро осиротеете, почтеннейший Домби, бедный сын!

Это шуточное обращение, казалось, вовсе не понравилось Домби, и майор, кашлянув два, три раза, счел необходимым принять серьезное выражение.

должны понимать его таким, каков он есть. Старина, сударь мой, тертый калач и перебывал тысячу раз во всяких тисках. Домби, мать вашей жены - на пороге вечности!

- Конечно, м-с Скьютон очень разстроена, - возразил м-р Домби с глубокомыслием философа.

- Разстроена, Домби! - сказал майор, - она сокрушена и разбита вдребезги.

- Перемена воздуха и медицинския пособия, надеюсь, еще могут возстановить её силы.

- Нет, сэр, не надейтесь. Чорт побери, сэр, она никогда не закутывалась как следует; a если человек не закутывается как следует, - продолжал майор, застегивая верхния пуговицы своего сюртука, - то ему не на что опереться впереди. Умрет она, сударь мой, должна умереть, и нет для нея никакого спасения. Я говорю без прикрас, Домби, без фигур, без утонченности. Продувной старикашка видел свет, и желал бы я знать, в чем и когда ошибался великобританский майор, Джозеф Багсток.

ростбифом и заливая горло шотландским пивом.

В тот же вечер прелестная Клеопатра благополучно прибыла в Брайтон и, разобранная на части, отправилась в постель, где она предетавляла образчик самого чудного скелета, достойного кисти художника.

На консилиуме докторов было решено, что м-с Скьютон будет выезжать на морской берег, и было бы не худо, еслиб её в-пр-во делала маленькия прогулки пешком. Эдифь всегда с неизменною точностью ухаживала за своею матерью, и оне выезжали всегда вдвоем. Теперь, когда Клеопатра заживо начала разлагаться на составные элементы, Эдифь чувствовала особенную неловкость от присутствия Флоренсы и, поцеловав ее, она сказала, что желала бы оставаться с матерью наедине.

Однажды м-р Скьютон была особенно в ревнивом и брюзгливом расположении духа, которое быстро развилось в ней после первого паралича. Мать и дочь по обыкновению молча ехали в карете. М-с Скьютон, полюбовавшись на Эдифь, вдрут схватила её руку и начала покрывать нежными поцелуями. Рука оставалась неподвижною во все время этих нежностей, как будто не было в ней ни малейшей способности к обнаружению чувствительности. М-с Скьютон начала вздыхать, хныкать, стонать, говоря в миллионный раз, что она мать, и что неблагодарное детище ее забывает. Эта сцена возобновилась и теперь при выходе из кареты, когда старуха, поддерживаемая Витерсом и опираясь на свой костыль, прихрамывая, собралась идти пешком по морскому берегу; карета ехала сзади, a Эдифь пошла немного поодаль от своей матери.

Был пасмурный, ветряный день. Мать и дочь гуляли одне. М-с Скьютон по обыкновению напевала вполголоса свои монотонные жалобы; Эдифь по обыкновению шла поодаль, не говоря ни слова. Вдруг перед ними появились две женския фигуры, до того похожия на них самих, что Эдифь остановилась.

фигура выступила вперед, и Эдифь с невольным ужасом заметила в ней подобие самой себя. Продолжая вглядываться в этих странных женщин, Эдифь увидела, что оне одеты были весьма бедно, как бродяги, таскающияся по захолустьям городов. Молодая женщина неслз какое-то рукоделье, вероятно, на продажу; старуха переваливалась с пустыми руками.

И между тем, несмотря на бесконечную разницу в костюме, в осанке, в красоте, Эдифь невольно продолжала делать сравнение между собой и этой молодой женщиной. Быть можеть, она заметила на её лице те же следы, которые еще оставались в её собственной душе. Когда, в свою очередь, женщина, выступая вперед, устремила на нее свой проницательный взгляд, выражавший, казалось, такия же мысли, Эдифь почувствовала невольную дрожь, как будто погода переменилась, и ее обдало пронзительыым дуновением ветра.

Обе пары теперь сошлись. Старуха, протягивая руку, начала просить милостыню y м-с Скьютон. Молодая женщина и Эдифь, останавливаясь одна против другой, обменялись значительными взглядами.

- Что вы продаете? - спросила Эдифь.

- Только вот эти лохмотья, - небрежно отвечала молодая женщина, выставляя свой товар. - Прежде я продавала самое себя.

упреки да перебранки за все, что для нея сделала. Она и теперь своими глазами бранит бедную старуху-мать.

Когда м-с Скьютон дрожащею рукою вытащила кошелек, чтобы достать денег, голова её почти стукнулась с головою нищей, которая жадно впилась глазами в золотые и серебряные деньги.

- Кажется, я видала вас где-то, - сказала Эдифь, - обращаясь к старухе,

- Видели, моя красавица, - промямлила нищая, делая отвратительный книксеи. - В Уоррике. В роще. Поутру между деревьями. Вы не хотели мне дать ни полушки, a добрый джентльмен дал, и много дал, спасибо ему!

Говоря это, старуха подняла костлявую руку и выделывала страшные гримасы, обращенные к м-с Домби.

- И уверяю мис, друг мой, - всхлипывала м-с Скьютон - и y меня тоже непокорная дочь, неблагодарная за все мои заботы. Дайте руку. Вот так. Вы женщина с чувством, с душою, с сердцем, и - что бишь еще? - ну, и прочая.

- О, да! моя леди, да!

- Да, я уверена в этом. Мою дочку зовут Грэйнжби. Давайте опять руку, вот так. Теперь сь Богом, можете идти, и я надеюсь, Эдифь, - продолжала м-с Скьютон, обращаясь к дочери, - что теперь y тебя побольше будет внимания попечительности и... чего бишь еще? я всегда забываю имена. Ты научишься теперь уважать свою мать. На свете не много таких матерей. Пойдем, Эдиеь.

жестом не обменялись между собою Эдифь и молодая женщина, но ни на одно мгновение оне не спускали друг с друга своих проницательных глаз. В этом наблюдательном положении оне оставались до той поры, пока, наконец, Эдифь, как бы пробужденная от сна, тихо двинулась вперед.

- Ты прекрасная женщина, - бормотала жалкая копия Эдифи, смотря ей вслед, - но красота не спасает нашу сестру. Ты гордая женщина, но гордость не спасает нашу сестру. Нам нечего теперь разглядывать друт друга, когда-нибудь мы встретимся опять!