Домби и сын.
Глава XLI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XLI. (старая орфография)

Глава XLI. 

Опять заговорили морския волны, и как заговорили!

Ничего, однако. В Брайтоне по приезде её в-пр-ва м-с Скьютон не произошло особых перемен. Все постарому. Волны без умолку повторяют свои неизведанные тайны, пыль столбами клубится по песчаному берегу; ветры и облака спешат вперед в заповеданную даль; паруса, в лунную ночь, как белые руки, без устали манят к незримым областям.

Нежная, меланхолическая Флоренса опять задумчиво бродит по знакомым местам, где она столько грустила, где была так счастлива, где они так часто беседовали под говор волны, бросавшей брызги на его коляску. Флоренса думает о нем, и слышится ей в бурномь рокоте моря вся его история, все мысли и чувства, все слова, и находит она, что с той поры её собственная жизнь с неопределенными надеждами и печалями в пустынном доме и великолепном дворце была олицетворением чудных звуков таинственной песни.

Слышит на водах requiem маленького Павла и м-р Тутс, добрый м-р Тутс, который тоже приехал в Брайтон - вы понимаете - случайно. Безмолвно и в почтительном отдалении бродит он по морскому берегу за обожаемой фигурой, не смея потревожить её спокойствия, и морския волны звучат в его ушах вечным мадригалом Флоренсе. Да! и смутно представляет себе бедный Тутс, что волны ему самому напоминают время, когда еще никто не называл его блаженным, между тем как теперь он глуп, даже очень глуп и годен только на потеху другим людям. Все это с отчетливою ясностью понимает м-р Тутс и горько оплакивает свое юродство. A было чему радоваться: м-р Тутс в Брайтоне один, без Лапчатого Гуся, который на счет своего клиента удалился для гимнастических эволюций на веселую дачу, чтобы вступить там в состязание с одним знаменитым боксером, который за свою удаль был прозвань "Сорви-Голова".

Но вот м-р Тутс ободряется, переводит дух и, тихим шагом, нерешительно, приближается к Флоренсе. Он заикается, молчит и, подступая к своему божеству, с превеликим изумлением восклицает:

- Вообразите м-с Домби... ах, какие чудеса, вот уж совсем не думал вас здесь встретить!

В действительности же, м-р Тутс следовал за каретой по пятам и, нет сомнения, поехал бы за ней на тот край света.

- С вами и Диоген, м-с Домби! - возгласил м-р Тутс, наэлектризованный прикосновением маленькой ручки, поданной ему с благосклонностью.

Конечно, Диоген здесь, и, конечно, м~р Тутс имел основательную причину говорить о Диогене, потому что тот, после громкого лая, изъявил отчаянное намерение поздороваться с великолепными ногами Тутса. Флоренса ласково остановила верного пса.

- Прочь, Диоген, прочь! Разве забыл ты, кто первый нас познакомил? Как тебе не стыдно, Диоген!

Конечно, стыдно, и, во избежание стыда, Диоген запрыгал, заскакал, залаял, отбежал прочь, воротился назад, завилял хвостом и опрометью бросился вперед на какого-то господина, проходившого мимо. М-р Тутс, так же как Диоген, готов был изъявить усердное желание растерзать на куски всякого нахала, осмеливающагося своим появлением нарушить покой владычицы его сердца.

- Диоген теперь на своей родине, мисс Домби, не так ли?

Флоренса улыбнулась.

- A я, мисс Домби... прошу извинить... но, если вам угодно завернуть к Блимберам, я... я только что к ним собирался.

Флоренса, не говоря ни слова, протянула маленькую ручку, и молодые люди, предшествуемые Диогеном, отправились вперед. Ноги подкашиваются y м-ра Тутса; одетый блистательнейшим образом он чувствует, однако, что платье ему не впору, и с ужасом осматривает морщины на образцовых произведениях Борджеса и компаиии.

Вот они уже перед фасадом докторского дома, скучного и педантичного, как всегда. Сиротливо смотрит на Флоренсу верхнее окошко, откуда в былые времена выглядывало на нее бледное личико, вдруг озарявшееся ярким румянцим, и маленькая худощавая ручка с нетерпением посылала ей воздушные поцелуи.

Доктор Блимбер с своими учеными книгами возседал в кабинете, м-с Блимбер, в шляпке небесного цвета, и мисс Корнелия Блимбер с своими русыми кудрями и светлыми очками, работающая, как могильщик, в повапленных гробах мертвых языков... a вот и стол, на котором он, "новый питомец" школы, сидел унылый и задумчивый, как философ, погруженный в думы о суете "мира. Все по-прежнему. Прежние мальчики гудят, как шмели за старыми книгами, в старой комнате, со старыми учителями, и унылый однообразный говор уныло раздается по всей храмине ученого мужа, доктора всех наук.

- Тутс, - говорит д-р Блимбер, - очень рад вас видеть, любезный Тутс.

- И видеть вас в таком приятном обществе! - продолжает д-р Блимбер.

М-р Тутс краснеет, как пион, и обьясняет, что имел удовольствие встретиться случайно с мисс Домби, и как она, мисс Домби, пожелала видеть старые места, то вот они здесь.

- Вам конечно, мисс Домби, - продолжал м-р Блимберь, - будет приятпо взглянуть на наших молодых друзей. Все ваши прежние товарищи, Тутс. Кажется, вновь никто не прибыл в нашу маленькую академию после м-ра Тутса? - прибавил д-р, обращаясь к мисс Корнелии.

- Кроме Байтерстона, - отвечает Корнелия.

- А, да! Байтерстон поступил после м-ра Тутса. Он для вас новое лицо, любезный Тутс.

Новое лицо и для Флоренсы, потому что в учебной зале Байтерстон заседает в высочайших воротничках, в накрахмаленном галстухе и с огромными часами в карманном жилете. Но прежний мученик воспитательно-образовательного заведения м-с Пипчин страдает и теперь в классической теплице д-ра Блимбера. Верно уж ему так на роду написано. Его руки и лицо запачканы чернилами; его лексикон страдает водянкой от безпрестанных справок и, потеряв способнось закрываться, зевает немилосердно от чрезмерной усталости. Зевает и сам хозяин бедной книги, притиснутый сильным давлением оранжерейной атмосферы; но в зевоте Байтерстона проглядывает непримиримая злоба, обращенная на "старика Блимбера", с которым авось когда-нибудь он встретится в Индии и, уж если встретится, не найти ему спасения от поклонников Багадевы, поставляющих для себя священным долгом отправлять на тот свет возможно большее количество человеческих душ, стесненных в здешней жизни узами грешной плоти; старик Блимбер, связанный по рукам и ногами кули, сиречь индийскими рабами м-ра Байтерстона, будет вожделенной жервой для этих ревнителей человеческого спасения. Так грозит бенгалец Байтерстон и страшна его угроза, созревающая в мстительной душе.

Бриггс в поте лица работает на мельнице человеческой премудрости; Джонсон и Тозер вместе с ним ворочают жернова классического ведения. Все - как и прежде. Старшие воспитанники с необыкновенными усилиями стараются забыть познания, приобретенные в младших классах. Все учтивы и бледны, как всегда. Магистр Фидер только что завел на своем органе Геродота и гудит изо всех сил, готовый при первом востребовании прогудеть другую арию в классическом роде.

Визит освобожденного Тутса произвел весьма заметное волнение даже между этими серьезными и чопорными молодыми джентльменами: это, в их глазах, ни больше, ни меньше, как герой, перешедший Рубикон и одержавший блистательные победы на поприще новой жизни. Его великолепные панталоны, синий фрак с блестящими пуговицами, его галстук с огромной бриллиантовой булавкой, - все это становится предметом трепетного благоговения длн прежних товарищей м-ра Тутса. Не удивляется один Байтерстон, желчный Байтерстон, который смотрит даже с некоторым презрением на светского модника и не скрывает этого презрения. "Посмотрел бы я, - шепчет Байтерстон, - как бы он разыграл эту роль в Бенгалии, там, где я родился, где живут мои родственники. Матушка однажды подарила мне изумруд, принадлежавший самому радже и вынутый из-под его скамейки, огромный, богатейший изумруд, который, господа, не мерещился вам и во сне! Вот оно так!"

Вид Флоренсы теперь, как и прежде, возбуждает нежнейшия страсти в сердцах молодых джентльменов, кроме, однако, Байтерстона, который, по духу противоречия, остается холодным и твердым как гранит. Мрачная ревность возникает в сердце м-ра Тутса, особенно, когда Бриггс открыто выразил мнение, что он, Тутс, собственно говоря, отнюдь не старше своих прежних товарищей. Дерзкая мысль немедленно опровергнута торжественным и громогласным обращением к Фидеру, магистру всех искусств:

- Как ваше здоровье, Фидер? - воскликнул м-р Тутс, - я, вы знаете, остановился в гостииице "Водфорд". Не угодно ли вам сегодня пожаловать ко мне откушать. Попируемь на славу и помянем старину за шипучей бутылкой.

Магистр Фидер вежливо раскланивается и благодарит. После такой демонстрации ни одинь дерзновенный не смеет сомневаться в неоспоримом старшинстве м-ра Тутса.

Следуют затем церемонные поклоны, пожатия рук и пламенные желания со стороны каждого джентльмена унизить Тутса в глазах мисс Домби. Обозрев с приличными улыбками и остроумными замечаниями свою прежнюю конторку, м-р Тутс выходит из классной залы с м-с Блимбер и мисс Корнелией Блимбер. Доктор всех наук выходит последним и, затворяя дверь, громогласно произносит:

- Господа, мы начнем теперь наши занятия!

Эти слова мерещатся доктору и в говоре морской волны, и в мечтах его фантазии, и ничего больше, кроме этих слов, не слышит д-р Блимбер всю свою жизнь.

Затем м-с Блимбер и Корнелия Блимбер ведут Флоренсу наверх, туда, где покоился её маленький братец. Деликатный Тутс, признавая себя лишним в таком обществе, разговаривает с доктором в его кабинете, или, правильнее, вслушивается в разговор д-ра Блимбера и дивится, как он некогда был столь глуп, что считал докторский кабинет великим святилищем, a самого доктора с его круглыми ногами, похожими на валы церковного органа, - страшным человеком, способным возбуждать благоговейные размышления и чувства. Вскоре Флоренса спускается вниз и прощается с докторской семьей. М-р Тутс делает то же. Диоген, теребивший все это время подслеповатого швейцара, выбегает из дверей и весело лает на соседнюю меловую гору.

М-р Тутс, заметивший слезы на глазахь Флоренсы, чувствует отчаянную неловкость и теперь только догадывается, что ему не следовало предлагать ей этого визита. Но Флоренса говорит, что ей очень приятно было взглянуть на все эти места, и Тутс успокаивается совершенно. Вот уже они подходят к жилищу м-с Домби. Голоса морских волн и нежиый голосок прощающейся Флоренсы отуманивают опять Тутса, и он никак не может разстаться с маленькой ручкой своей спутницы.

- Мисс Домби, прошу извинить, - говорит м-р Тутсь в жалком смущении, - но если вы позволите мне... мне... позволите...

Невинная простодушная улыбка Флоренсы совсем сбивает его с толку.

- Если вы позволите мне или не сочтете слишком большою дерзостью, мисс Домби, если бы я мог, разумеется без всякого повода с вашей стороны, мог надеяться, вы знаете сами, мисс Домби...

- Мисс Домби, право, то есть, клянусь, мисс Домби, я так вас обожаю, что не понимаю, что со мною делается. Я жалкая скотина, мисс Домби. Будь мы теперь не на площади, мисс Домби, я бы стал перед вами на колени и со слезами начал бы вас умолять, - разумеется, без всякого повода с вашей стороны, - чтобы вы оставили мне надежду, что я, то есть, что я могу... когда-нибудь... со временем... счастье всей моей жизни...

- О, перестаньте, м-р Тутс, ради Бога, перестаньте! - вскричала взволнованная Флоренса. - Остановитесь, и ни слова больше... из дружбы и благосклонности ко мне, добрый м-р Тутс.

Озадаченный Тутс стоит с разинутым ртом и не говорит ни слова. Невинное лицо девушки опять обращается к нему с простодушной и откровенной улыбкой.

- Благодарю вас, м-р Тутс. Вы были так добры ко мне и столь любезны, что я надеюсь, я уверена, вы теперь хотели со мной только проститься, и ничего больше; не правда ли?

- Ей Богу, правда, мисс Домби; я... я вот только и хотел с вами проститься, ничего больше. Вы угадали.

- Ну, так прощайте, м-р Тутс!

- Прощайте, миссъДомби! Надеюсь, вы больше не станете об этом думать. Покорно вас благодарю. Это ничего... то есть, совершенно и решительно ничего. Прощайте!

Бедный Тутс с отчаянием в душе отправляется в свою гостиницу, бросается на постель, мечется во все стороны, и долго лежит, и горько тоскует, как человек, сраженный непредвиденными ударами рока. Но приходит м-р Фидер, Тутс вскакивает с постели и готовится устроить великолепный обед.

Благодетельное влияние гостеприимства, этой патриархальной добродетели, неразлучио соединенной с влияниями Бахуса, открывает сердце м-ра Тутса и развязывал его язык для дружеского разговора. Он не рассказывает м-ру Фидеру о происшествии на углу Брайтонской площади; но когда магистр искусств спрашивает: "ну, что?" - м-р Тутс отвечает, что "оно ничего, совершенно и решительно ничего", и этот ответ ставит втупик м-ра Фидера. Потом м-р Тутс прибавляет, что ему неизвестно, с чего взял этот Блимбер делать обидные намеки насчет его прогулки с мисс Домби; если это наглая дерзость, он разделается с ним по-свойски, будь он доктором миллион раз. "Впрочем, - заключает м-р Тутс, - это, разумеется, сделано по глупости, ни больше, ни меньше, и в таком случае не из-за чего бесноваться". М-р Фидер совершенно согласен с этим мнением.

Впрочем, Фидер, как искренний друг, удостаивается более откровенных объяснений с тем только, чтобы все оставалось между ними в глубокой тайне. После двух-трех бокалов предлагается тост за здоровье мисс Домби:

- Фидер! - воскликнул м-р Тутсь, - тебе никогда не понять благоговейных чувств, с какими я предлагаю этот тост!

- О, да, любезный Тутс, - отвечал м-р Фидер, - я очень хорошо понимаю тебя. Эти чувства всегда обращаются к твоей чести!

И м-р Фидер крепко жмет руку своего друга.

- Вот что, любезный Тутс, если тебе понадобится брат, радушный, кровный брат, готовый за тебя в огонь и в воду, ты знаешь, где найти такого брата. Два, три слова через какого-нибудь приятеля, и я весь к твоим услугам. На этот раз, любезный друг, вот тебе мой искренний совет: выучись играть на гитаре, непременно выучись. Женщины любят музыку и благосклонно смотрят на всякого виртуоза. Это уж я знаю по собственному опыту.

пожил на своем веку, хлопоталь, возился, и ему пора бы теперь сдать свое заведение в надежные руки; a кого, спрашивается, найдет он надежнее Фидера и своей возлюбленной дочери?

- Мое мнение то, - продолжал м-р Фидер, - как скоро умный человек набил карман, на немь лежит непременная обязанность передать свои дела. Уж лучше меня, признаться сказать, Блимберу не отыскать достойного преемника в целом свете. Ну, a если Корнелию взять в руки, она будет чудесной женой. Это ясно, как день.

В ответ на это, м-р Тутс импровизирует великолепный панегирик Флоренсе Домби и таинственно намекает, что он готов с отчаяния разбить себе череп. М-р Фидер говорит, что это было бы черезчур безразсудно, и, утешая закадычного друга, рисует портрет Корнелии с её очками и другими учеными ирииадлежностями.

Так проводят вечер закадычные друзья. Когда наступила ночь, м-р Тутс провожает домой м-ра Фидера и разстается с ним y ворот докторского дома. Но лишь только Тутс исчез, Фидер опять спускается вниз и бродить один по морскому берегу, обдумывая планы будущей жизни. И слышится ему в говоре морских волн, что д-р Блимбер с отверстыми объятиями, вручает ему ученую Корнелию, и уже видит Фидер, как доктор передельшает свой дом и окрашивает его в яркую краску. Все эти мечты до бесконечности разнеживають классическое сердце Фидера, магистра всех искусств.

М-р Тутс равномерно бродит взад и вперед, любуется на футляр, в котором хранится его драгоценный бриллиант, и в плачевном состоянии духа взирает на окно, где мерцает огонек, и где, думает м-р Тутс, сидит Флоренса за ночной работой. Но ошибается Тутс. Флоренса давным-давно покоится сладким сном в своей спальне, и в душе её стройно возникают одна за другой минувшия сцены, отрадные и вместе грустные для любящого сердца. Комната, где мерцает огонек, принадлежит м-с Скьютон, выступившей теперь на ту же сцену, где некогда страждущий мальчик закончил последний акт возникающей жизни. Ta же сцена разыгрывается и теперь, но как она противоположна прежней! Старуха не спит, старуха стонет и ворчит. Грязная и омертвелая, она дико мечется на своем болезненном одре, и подле нея, в ужасе от совершеннейшого равнодушия при взгляде на предсмертные муки, сидит Эдифь. Что же говорят им морския волны во мраке ночной тишины?

- Ничего нет, матушка. Это лишь мечты вашего воображения.

- Мечты, все мечты! Да посмотри сюда, будто уж ты ничего не видишь?

- Право, ничего нет, матушка. Разве я сидела бы так спокойно, если бы тут было что-нибудь.

М-с Скьютон вздрагивает и дико смотрит на дочь.

- Очень жаль, матушка.

- Жаль! Тебе всегда чего-нибудь жаль... да только не меня!

И с этими словами она испускает пронзительный вопль. Перебрасывая голову с боку на бок, брюзгливая старуха еще раз напоминает о своих материнских правах и распространяется о дочерней неблагодарности. Ей приходит на мысль другая несчастная мать, которую оне встретили, и при этом она делает общее заключение, что все превосходные матери терпят невзгоды от детей. Продолжая безсвязную болтовню, она вдруг останавливается, смотрит на свою дочь, жалуется, что сходит с ума, и скрывает под подушку свое лицо.

Эдифь из сострадания нагибается к ней и говорит. Больная старуха перевертывается и с дикимь ужасом схватывает за ииею свою дочь.

- Да, матушка, да.

- A зачем он сказал, как бишь его? я всегда забываю имена.... зачем выговаривал майор это гадкое слово? ведь он выговорил его, Эдифь? да или нет?.. со мной не будет этого, не будет, не будет!

Опять и опять больная старуха заглядывает в угол и видит каменную руку, протянутую, говорит она, из какого-то гроба, и готовую ее поразить. Наконец, опускается рука, и старуха, скорченная и сгорбленная, недвижно лежит на постели, и половина её грешной плоти - смердящий труп,

Но этот труп расписан, разрумянен, расфранчен и выставлен на поругание солнцу, выезжает по временам из ворот отеля и, катаясь, таращит впалые глаза на проходящую толпу в надежде еще раз завидеть добрейшее созданье, превосходнейшую мать, которая терпит горе от непокорной дочери. Да, м-с Скьютон все еще продолжает кататься по берегу моря, но ветер не дует освежающей прохладой на омертвелое лицо, и в говоре океана не слышится ей отрадное слово. Она лежит и прислушивается по целым часам к плеску волны; но дик и мрачен этот голос, и падает он тяжелой тоской на её слух, и тусклые взоры, устремленные вдаль не видят ничего, кроме страшной картины опустошения между небом и землею.

в своей спальне, Флоренса вся дрожит при мысли о смерти в таком образе и часто, просыпаясь среди тревожных видений, с трепетом озирается вокруг, как будто смерть уже пришла. Никого нет при больной, кроме Эдифи, и хорошо, что посторонние глаза не видят отвратительной жертвы. Дочь, и только одна дочь - свидетельница последней борьбы между жизнью и смертью.

Исчезает даже последняя тень на мертвенном лице, и густое покрывало скрывает от глаз туманный свет. Её блуждающия под одеялом руки, соединяются одна с другой, протягиваются к дочери, и из напряженной груди еще раз вырывается голос:

- Не я ли вскормила тебя!

Но это был уже не человеческий голос... Эдифь становится на колени и, наклоняясь к уху умирающей, отвечает:

- Мать можешь ли ты меня слышать?

- Помнишь ли ты ночь перед свадьбой?

Голова остается без движения, но выражает, однако, каким-то способом утвердительный ответ.

- Тогда я сказала, что прощаю твое участие в в ней, и молилась, чтобы Бог простил меня. Я сказала, что все кончено между нами. Теперь повторяю то же. Поцелуй меня, мать.

Эдифь прикасается к белым губам, и на минуту все затихло. Потом скелет Клеопатры, с девической улыбкой на устах, еще раз делаеть усилие приподняться с ностели.

ГИечальная весть немедленно достигла в городе до ушей м-ра Домби, который, в свою очередь, немедленно известил кузена Феникса, еще не отправившагося в Бадень-Баден. Такой человек, как лорд Феникс, превосходнейший человек, и, разумеется, с ним можно, даже должно советоваться, особенно в таких важных случаях, как свадьба или похороны, что совершенно все равно для добрейшого кузена.

- Клянусь честью, Домби, я растроган до глубины души. Какой печальный случай! Бедная тетушка! Кто мот бы подумать?

- Неожиданный случай! - замечает м-р Домби.

- Неожиданный, - да. Она была живуча, как дьявол и мастерски подделывалась под молодую даму. В день вашей свадьбы, Домби, я был уверен, что ее хватит, по крайней мере, лет на двадцать, если взять в разсчет... ну, вы знаете. Словом сказать, в Бруксовом трактире я напрямик сказал Джоперу - вы, конечно, знаете - один глаз стеклянный...

- A относительно похорон, - говорит он, занятый преобладающей мыслью, - y вас нет никаких особых планов?

- Как бы сказать вам, Домби... то есть, я, право, не знаю, - отвечал кузен Феникс, поглаживая подбородок оконечностями своих пальцев, - есть y меня в парке мавзолей, но запущен так, что... словом сказать, мавзолей этот ни к чорту не годится. Не сиди я, что называется, на экваторе, я бы отделал его заново; но, кажется, с некоторого времени завели анафемскую привычку делать там пикники, то есть, между железными перилами.

М-р Домби согласен, что мавзолей не годится.

- A церковь чудо как хороша, - задумчиво продолжает кузен Феникс, - редкий образец старинной англо-норманской архитектуры. Леди Джени Финчубри - вы ее разумеется знаете... перетянута корсетом в ниточку - леди Финчубри отлично срисовала эту церковь. Только та беда, что ее, вы понимаете, испортили штукатуркой. Да и то сказать, ехать было бы слишком далеко.

- Что правда, то правда, Домби. Я сам того же мнения. Никаких хлопот, знаете, да и место веселое, безподобное во всех отношениях.

- Когда же?

- Когда угодно, для меня совершенно все равно. Я готов с величайшим удовольствием - печальное, разумеется, удовольствие - проводить хоть сейчас свою почтенную тетку к прадедам... словом сказать, проводить в могилу, - заключает кузен Феникс, не умевший придумать более красноречивой фразы.

- Можете ли вы оставить город в понедельник?

Таким образом, было решено, что м-р Домби заедет за лордом в понедельник, и они оба отправятся из города в одном экипаже. На прощанье кузен Феникс сказал:

- Мне, право, очень жаль, Домби, что вы так много безпокоитесь.

- Ничего, - ответил м-р Домби, - должно быть готовым ко всему.

В назначенный день, кузен Феникс и м-р Домби, единственные представители друзей и родственников покойной леди, едут в Брайтон провожать её бренные останки на место вечного покоя. На дороге кузен Феникс, выглядывая из траурной кареты, узнает множество знакомых, но из приличия не обращает на них никакого внимания, и только когда они проходять, громко называет их по именам для сообщения сведений м-ру Домби, например: "Том Джонсон. Джентльмен с пробочной ногой, день и ночь играет в карты в трактире Уайта. Как ты очутился здесь, Томми? Вот этого господина, что едет на кургузой кобыле чистейшей породы, зовут Фоли. Это - девицы Смальдеры" и так далее. Во время панихиды кузен Феникс был очень печален. "Такие случаи, - думает он - заставляют умного человека призадуматься не на шутку, да и, правду сказать, сам я довольно ветх". Его глаза, при этой мысли, покрываются влагой. Но вскоре он оправляется совершенно, a за ним и другие родственники и друзья м-с Скьютон, из которых майор Багсток безпрестанно толкует в своем клубе, что она никогда не закутывалась как следует, от этого и вся беда. Между тем молодая шестидесятилетняя дама, приятельница покойницы, взвизгнув несколько раз, высказывает положительное мнение, что покойнице было не меньше ста тридцати лет, и уж костям её давно пора на место. A всего лучше не говорить о ней ни слова.

не видят белых рук, которые в лунную ночь манят к незримым областям. Но ничего не изменилось на прибрежьи неведомого моря, и Эдифь стоит здесь одна и прислушивается к его волнам, и мокрая, полусгнившая трава, падая к её ногам, устилает путь её жизни.