Домби и сын.
Глава XLIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XLIII. (старая орфография)

Глава XLIII. 

Ночные бдения.

Флоренса, уже давно пробужденная от сна, исполненного прекрасными видениями, замечала теперь с отчаянием в душе, что её отец и Эдифь - чужие друг для друга. Она видела, что это отчуждение возрастаеть постепенно, и знала, что взаимная вражда укореняется с каждым днем. Её любовь и надежды с каждым днем затмевались новою тенью, старая печаль, усыпленная на время, пробудилась с новою силой, и тяжело становилось её сердцу, гораздо тяжелее, чем в былые времена.

Пусть никто и никогда не знает, кроме Флоренсы, на какую пытку осуждено сердце, лишенное естественной любви и встречающее суровый отпор или обидное пренебрежение там, где должно находить нежнейшее покровительство и внимательные заботы. Но были для Флоренсы и другия не менее мучительные пытки. Сомневаясь в своем отце, она в то же время сомневалась и в Эдифи, столь ей преданной, и думала о своей к ним любви со страхом, недоверчивостью, изумлением.

Видения, дикия и странные, которые, однако, были следствием невинности сердца, возникали в её душе и быстро сменялись одно другим. Она видела, что её отец суров и холодень к Эдифи точно так же, как и к ней, что он жесток, непреклонен, неуступчив. Неужели, - думала она, заливаясь горькими слезами, - неужели её собственная родная мать, несчастная от такого обхождения, зачахла и увяла вследствие безсильной борьбы с нравственною пыткой? Потом она живо представляла, как Эдифь была горда и высокомерна со всеми, кроме нея, и с каким презрением она сама обращалась с её отцом, не удостаивая его ни малейшей лаской, ни одним благосклонным взглядом. Вслед за тем Флоренса сь ужасом, считая это преступлением, думала, что она любит особу, враждебную её отцу, и что отец, узнав об этом в своем уединенном кабинете, естественно, считает ее чудовищною дочерью. Прежде она была виновата лишь в том, что от самого рождения не умела найти дороги к отеческому сердцу, a вот теперь к этой вине прибавилось новое и, конечно, непростительное преступление. Но одно ласковое слово, один ласковый взгляд Эдифи, и все эти мысли опрокидывались вверх дном, и бедная девушка начинала упрекать себя в черной неблагодарности, потому что разве не Эдифь оказывала сочувствие страждущему сердцу Флоренсы? Разве не она была её лучшим другом, утешителем?

Таким образом, пылая любовью к обоим, чувствуя и разделяя несчастие обоих, и безпрестанно сомневаясь в своих собственных обязанностях в отношении к обоим, Флоренса и подле Эдифи терпела невыносимую пытку, гораздо мучительнее той, какая в былые времена раздирала её сердце, когда она одиноко страдала в заколдованном доме, еще не озаренном торжественным вступлением её новой прекрасной матери.

Было, однако же, одно несчастье утонченного рода, от которого судьба еще спасала бедную девушку. Она не имела ни малейшого подозрения о том, что Эдифь своею нежностью к ней еще более отдалялась от её отца и доставляла ему новые поводы к негодованию. Богу известно, на какие новые страдания было бы обречено её истерзанное сердце, если бы она могла представить, что от такой причины может произойти такое страшное действие. Но она не знала ничего на этот счет; хорошо, что не знала!

Обо всех этих предметах между Флоренсой и Эдифью не было произнесено ни одного слова. Раз навсегда Эдифь сказала, что в этом отношении между ними должно существовать всегдашнее молчание, подобное могиле. Флоренса чувствовала, что Эдифь была права.

Таково было положение дел, когда м-р Домби, изувеченный и страждущий, был привезен домой и отнесен в свои собственные аппартаменты под непосредственным надзором почтенной ключницы, прославившейся по всему хозяйству перувианскими рудниками. Эдифь и Флоренса получили предписание уволить себя от горестной обязанности навещать больного. Кроме м-с Пипчин, к нему имел свободный доступ только м-р Каркер, единственный его друг и собеседник, который обыкновенно просиживал до полночи.

- Ну да, мисс Флой, нечего и говорить, славный он собеседник, славный, славввный, чорт бы его взял! Такого не найти и со свечой среди белого дня. A уж если понадобится отметка, мисс Флой, аттестат за верную службу, мисс Флой, - пусть он не показывается мне на глаза. Вот все, что я скажу!

Так повела речь Сусанна Ниппер Выжига, уже часа два сидевшая в комнате Флоренсы с головою, опущенною вниз, и руками, сложенными на груди.

- Перестаньте, Сусанна! - с кротостью отвечала Флоренса.

- Вам хорошо говорить "перестаньте", мисс Флой, - возразила Сусанна Ниппер с необыкновенной запальчивостью, - a ведь уж мы, с вашего позволения, доходим до таких пассажей, что y честной христианки вся кровь уйдет под пятки, если колоть их иголкой или булавкой. Мое дело сторона, мисс Флой, a все-таки мне нечего сказать против вашей мачехи: она обходится со мной, как следует. Горда она, правда, очень горда, да мне до этого нет никакого дела. A вот, когда командуют над нами какие-нибудь мистриссы Пинчинсисы и стоят в дверях вашего папа, как крокодилы (хорошо еще, что не кладут оне яиц), то уж извините, мисс Флой, ведь я не каменная!

- Папа хорошого мнения о м-с Пипчин, - возразила Флоренса, - и он вправе назначать ключниц. Пожалуйста перестаньте, Сусанна!

- Извольте, мисс Флой, я замолчу, если вам угодно. Только, что прикажете делать? М-с Пипчин, на мой вкус, кислее всякого неспелого крыжовника. Было бы вам это известно.

Этот замечательный разговор происходил в тот самый вечер, когда м-р Домби, после бедственного приключения, только что привезен был домой. Сусанна была особенно не в духе, и не без причины: ее послали внизь наведаться насчет драгоценного здоровья м-ра Домби, и она принуждена была адресоваться с этим поручением к своему смертельному врагу, м-с Пипчин, которая, не передав её слов м-ру Домби, приняла на свою ответственность дать нахальный ответ, как выразилась Сусанна в донесении Флоренсе. Такое нахальство мисс Ниппер объяснила обидным и дерзким невниманием к Флоренсе, a этого, само собою разумеется, простить было невозможно. Вот почему она была не в духе в этот вечер. Впрочем, еще со времени свадьбы в этой девице начал развиваться безпокойный дух подозрительности: как и все особы с её характером, получающия искреннюю и сильную привязанность к лицам, высшим по своему общественному положению, Сусанна была очень ревнива, и её ревность теперь естественно обратилась на Эдифь, которая разделила её прежнюю власть и влияние на мисс Домби. Обрадованная от всей души и справедливо гордая тем, что Флоренса заняла, наконец, приличное место на сцене своего прежнего унижения и нашла себе естественную покровительницу в прекрасной жене м-ра Домби, Сусанна Ниппер не хотела однакож уступить Эдифи ни шагу из своих прежних владений без внутренней борьбы и скрытой досады, которая, безсознательно для нея самой и с видимым безкорыстием, высказывалась в её довольно резких указаниях на гордый и запальчивый характер молодой леди. Таким образом, с последняго плана в фамильной картине, на который она по необходимости снизошла после свадьбы, мисс Ниппер вообще смотрела на семейные дела с решительным убеждением, что нечего ждать добра от м-с Домби. Ho высказав эту сентенцию, она при каждом возможном случае спешила объяснить и доказать, что лично от себя она ничего не имеет сказать против прекрасной леди.

- Уж поздно, Сусанна. Мне ничего не нужно, - сказала Флоренса, сидевшая задумчиво за своим столом.

- Вот как, мисс Флой! A помните, мы бывало просиживали с вами напролет ночи, вы за работой, я за дремотой. Тогда Сусанне никогда не было поздно. Ну, да что было, то прошло. Теперь при вас есть маменька, которая сидит вместо меня. Оно и лучше. Я рада. Мне нечего сказать против нея.

- Поверьте, Сусанна, я никогда не забуду, кто делил со мною мое прежнее сиротство, никогда, моя милая, никогда!

И говоря это, Флоренса обвила рукою шею своей скромной подруги и, поцеловав ее в щеку, пожелала ей доброй ночи. Это до такой степени разнежило мисс Ниппер, что она зарыдала.

- Милая, ненаглядная моя, мисс Флой, - сказала Сусанна, - позвольте мне опять наведаться к вашему папа. Я знаю, моя душечка, вы очень безпокоитесь; я сама войду в его спальню и разспрошу от вашего имени, где, что и как. Позвольте, мисс Флой!

- Нет, Сусанна, ступайте спать. Завтра мы все узнаем. Утром я сама пойду. Маменька, я думаю, ходила туда, a может, она и теперь там. Прощайте, мой друг. Спокойной ночи.

Сусанна удалилась, не говоря ни слова. Взволнованная слишком нежными воспоминаниями, она удержалась от изложения собственного мнения насчет присутствия м-с Домби при особе её супруиа, да и не было нужды: Флоренса не верила сама своему предположению, и Сусанна заметила это по яркой краске, выступившей на её лице, когда она произносила последния слова. Оставшись одна, Флоренса скоро опустила голову на свои руки, как это она делывала в былые времена, и не удерживала слез, полившихся обильным потоком из её глаз. Домашния бедствия и раздоры, погасавшая надежда отыскать когда-либо дорогу к отцовскому сердцу, сомнение и страх за участь матери и отца, пламенная любовь к ним обоим, тяжкое разочарование в настоящем и предчувствие больших несчастий в будущем, - все это одно за другим теснилось в её душе и падало убийственным бременем на её измученное сердце. Её мать и брат, сокрытые ранней могилой, непреклонный отец, Эдифь, презирающая его гордость и высокомерие, но любящая ее и любимая ею, - казалось, куда бы и на что бы ни обратилась её привязанность, нигде не могла она пустить глубоких корней и возрасти до полного расцвета.

И среди этих размышлений, отравивших спокойствие ночи, вдруг со всею живостью предстал перед нею образ отца, изувеченного и страждущого, который лежал в комнате один, безь родных и друзей, близких его сердцу. Страшная мысль, что он может и умереть в этом положении, не увидев своей дочери, не сказав ей предсмертного прости, острым кинжалом впилась в чя грудь и заставила ее, всплеснув руками, судорожно отпрянуть от своего места. Взволнованная и трепещущая, она задумала - и эта дума скоро перешла в твердое решение - попытаться еще спуститься по темной лестнице в нижний этаж и войти в комнату м-ра Домби.

раз она предприняла свое ночное путешествие к дверям отцовского кабинета! И тогда, как теперь, она в глубокую полночь подкрадывалась к его комнате, откуда он тотчас же вывел ее назад.... но это было давно, давно... a теперь?.. но вот увидим.

С тем же детским сердцем, как и прежде, с теми же робкими глазами и распущенными волосами, Флоренса теперь, как и тогда, робко спустилась с лестницы, прислушиваясь к шуму собственных шагов, и подошла к его комнате. В доме никто не шевелился. Дверь была приотворена, и все вокруг так было тихо, что она могла слышать треск каминного огня и считать бой часов, стоявших на камине.

Она отважилась заглянуть в комнату. Ключница, закутанная в одеяло, дремала с закрытыми глазами в вольтеровском кресле перед камином. Дверь в другую комнату была приотворена и заставлена ширмами; но оттуда светился огонек, и свеча, казалось, стояла перед постелью отца. Все тихо, все спокойно, и по дыханию больного можно было судить, что он спит. Это придало ей духу пробраться за ширмы и заглянуть в его комнату.

Она на цыпочках прокралась к его постели, взглянула на спящее лицо и.... задрожала всем телом, как будто вовсе не ожидала его увидеть. Проснись он в эту минуту или сделай инстинктивное движение, Флоренса осталась бы прикованною к месту.

На его лице был глубокий шрам. Вспрыснутые цолосы неправильными прядями разбросались по подушке. Одна рука, свесившаяся с постели, была перевязана. М-р Домби был очень бледен. Но не это приковало к месту робкую девушку, после того как она бросила быстрый взгляд на отца и уверилась, что он спигь. Была в его глазах и во всей фигуре какая-то резкая особенность, вовсе незнакомая Флоренсе.

Во всю жизнь ни разу не видала она его лица свободным от какойто дикой угрюмости, близкой к негодованию. Везде и всегда отражался на нем этот дикий отпечаток, и при взгляде на него, Флоренса невольно потупляла глаза, и всякая надежда замирала в её сердце перед этим суровым, отталкивающим, нелюдимым взором. Но теперь... первый раз теперь это лицо было свободно от облака, омрачившого всю жизнь отверженного детища. Тихая, спокойная ночь отражалась на нем, и, казалось, он заснул, благословив наиеред свою дочь.

Пробудись, чудовищный отец! Пробудись теперь, чопорный варвар! Время летит быстро, и час идет сердитою стопою. Пробудись!

Никакой перемены на лице. Его неподвижное спокойствие напомнило наблюдавшей девушке милые лица, которых уже нет. Вот как бывало смотрели они, так и он бы мог смотреть! A почем знать? может, и придет пора, когда она, бедная сиротка, встретит ласковый взор отца, и когда вместе с тем прояснеют пасмурные лица всех, окружающих м-ра Домби. Как скоро наступит это блаженное время, ему, конечно, не будет тяжелее оттого, что теперь хотелось бы ей сделать, a она - Боже мой - как она была бы счастлива!

Она ближе подкралась к его постели и, притаив дыхание, тихонько поцеловала его в щеку. Потом она осмелилась даже на короткое время положить свое лицо подле его головы и обвить рукою подушку, на которой он лежал.

Пробудись, обреченная жертва, пока дочь твоя близко! Время летит быстро, и час идет сердитою стопою. Вот уже он шагает в твоем доме. Пробудись!

Она мысленно молилась Богу, чтобы он благословил её отца и смягчил его сердце, если можно; a если нельзя, то чтобы он простил ему его вину и простил ей самой её молитву, быть может, безразсудную. Потом, взглянув еще раз на спящее лицо, она робко прокралась из комнаты и незаметно прошла назад мимо дремавшей ключницы.

Спи теперь, м-р Домби, спи спокойно, сколько хочешь и можешь! Но ты проснешься, чудовищный отец, и блого тебе, если тот же взор, исполненный любви и грусти, встретит твое пробуждение!

Тоскливо и болезненно сжималось сердце Флоренсы, когда она опять взбиралась наверх. Спокойный дом, казалось, сделался еще угрюмей и мрачней. Общее усыпление среди глубокой полночи имело для нея торжественность смерти и жизни. Таинственность её собственной поступи усугубляла стеснительный ужас ночи. Её ноги дрожали, подкашивались, и она не смела пройти в свою спальню. Отворив двери гостиной, куда прокрадывался через сторы бледный свет луны, она села под окном и смотрела на безлюдную улицу.

Ветер уныло завывал перед окнами сонных домов. Фонари бледнели и дрожали, как будто от стужи. На высоком небе мерещилось что-то такое, чего нельзя назвать ни мраком, ни светом, и ночь, чреватая зловещим предчувствием, безпокоилась и дрожала, как нечестивец, испускающий в предсмертных судорогах последнее грешное дыханье. Было пасмурно, очень пасмурно, a Флоренса чувствовала какую-то враждебную антипатию к другой погоде.

Её прекрасная мама не заходила в этот вечер в её комнату, и вот почему, между прочим, она так долго не ложилась в постель. Томимая сколько общим безпокойством, столько и пламенной жаждой с кем-нибудь поговорить, чтобы разрушить эти страшные чары молчания и мрака, Флоренса направила свои шаги к той комнате, где спала Эдифь.

перегорелый пепел. В её пламеневшем взоре, обращенном на потолок, её лице, в манере, с какой она облокотилась на ручку кресел, во всей её фигуре, Флоренса увидела такое гордое выражение, которое привело ее в трепет.

- Мама! Что с вами?

При звуке этого голоса Эдифь быстро вскочила с места и взглянула с таким странным изумлением, что Флоренеа испугалась еще более.

- Мама, милая мама! что с вами? - повторила Флоренса, поспешно подвигаясь вперед.

- Мне нездоровилось, - сказала Эдифь, продолжая смотреть на нее тем же странным образом. - Мне грезились дурные сны, мой ангел.

- Сны наяву. Полугрезы, гадкие призраки.... Ты не понимаешь, мой ангел.

Черты её лица постепенно приняли ласковое выражение, и, когда Флоренса бросилась в её объятия, она спросила с нежностыо:

- Но что сделалось с моей птичкой? Чего здесь надобно моей птичке?

- Мне грустно, мама. Сегодня вы не заходили ко мне, и я не знаю, что там с папенькой...

- Поздно теперь? - спросила Эдифь, лаская кудри девушки, разсыпавшияся по её лицу.

- Очень поздно, мама. Уже светает.

- Светает?! - с изумлением повторила Эдифь.

- Что вы сделали с вашей рукою, маменька? - спросила Флоренса.

- Ничего, мой ангел, ничего. Удар.... царапина.... О Флоренса, милая Флоренса!

И грудь её волновалась, и горькия слезы полились из её глаз.

- Что мне делать, мама?.. о, скажите, милая мама, что мне делать? Неужели мы не будем счастливее? Неужели я не могу помочь? Неужели нет никаких средств?

- Никаких! - отвечала Эдифь.

- Безполезно, мой друг. Это ни к чему не поведет. Я сказала, что мне грезились страшные сны. Они могут воротиться опять, и ничто их не изменит!

- Я вас не понимаю, - сказала Флоренса, устремив глаза на её взволнованное лицо, которое теперь, казалось, принимало мрачное выражение.

- Грезилась мне гордость, безсильная в добре, всемогущая в зле, гордость, пропитанная желчью, накопившеюся в продолжение многих годов, гордость, подавившая грудь, где она гнездилась сознанием глубокого унижения, и никогда не одушевлявшая ее решимостью избегнуть поводов к этому унижению и сказать в свое время: "этого не должио быть!" И видела я спутников этой гордости, тащившихся по её пятам с криком и проклятиями, и имя этим спутникам - самопрезрение, ожесточение, гибель.

Она не смотрела более ма Флоренсу и продолжала так, как будто разговаривала сама с собой.

мановению дрожащей, дряхлой и безстыдной материнской руки! О мать моя, мать моя! встрепенутся ли грешные кости твои в глубине могильного склепа!

Её глаза налились кровью, и рука с грозным жестоме протямулась к камину.

- И грезилось мне, что подлая, презренная нога попирает эту проклятую гордость при её первом усилии поднять голову. И вот она затоптана, изранена, опозорена, и целая стая борзых собак ждет мгновения, чтобы вцепиться в нее острыми клыками. Но еще барахтается истерзанная жертва и не хочет уступить. Она встает, должна встать, она не может не встать; и пусть миллион проклятий разразится над извергом, который осмелится явиться пред ней со своим презренным вызовом!

Она судорожно сжала трепещущую руку молодой девушки и, прижав ее к своей груди, успокоилась мало-по-малу.

- О Флоренса! - сказала она. - Мне казалось сегодня, что я с ума сойду!

- Не оставляй меня, мой друг! Будь подле меня! Вся моя надежда лишь в тебе одной! О, не оставляй меня!

Эти восклицания много раз повторялись.

Скоро она успокоилась и, проникнутая материнской нежностью, сжалилась над слезами Флоренсы и над тем, что она принуждена бодрствовать в такие неурочные часы. Разсвет между тем с своим бледным, безстрастным лицом уже смело заглядывал в окна. Эдифь взяла ее на руки, положила на постель и, усевшись подле, уговаривала ее заснуть.

- Ты устала, мой ангель, ты несчастна! Тебе нужен покой.

- Да, но не теперь, когда ты спишь подле меня.

Оне поцеловались, и Флоренса мало-по-малу погрузилась в тихий сон. Её лицо сохранило задумчивое выражение, и рука во сне часто прижималась к Эдифи, но с какою-то робостью, как будто этим движением она боялась оскорбить отца. Казалось, она старалась помирить их обоих и показать, что любит их обоих, но не знала, как это сделать. Так и во сне тревожное состояние духа отразилось на её печальной фигуре.

Эдифь сидела подле и с болезненным замиранием сердца смотрела на эти темные веки, омоченные слезами. Эдифь знала истину. Бледный разсвет сменился ясным днем, и солнечный луч прокрался чрез сторы, но Эдифь не ложилась и не смыкала глаз. Часто она целовала руку спящей девушки и еще чаще шепотом повторяла:

- Будь подле меня, Флоренса! На тебя вся моя надежда!