Домби и сын.
Глава XLVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава XLVII. (старая орфография)

Глава XLVII. 

Громовой удар.

Время не укоротило барьера между м-ром Домби и его женой. Утешитель скорбящих и укротитель гневных, благодетельное время нисколько не помогало этой чете, связанной не розовою цепью, a железными кандалами, натиравшими до крови и костей их крепкия руки, стремившияся с каждым днем высвободиться от насильственного ига и разойтись в противоположные стороны. Разнородная их гордость, обращенная на разные предметы, была однакож совершенно равна в степени своей упругости и силы, и от их кремнистого столкновения мгновенно вспыхивал между ними огонь, который горел или тлелся, смотря по обстоятельствам, но сожигаль непременно все, к чему ни прикасался, и осыпал, таким образом, грудами пепла тернистый путь злополучного брака.

Будемь к нему справедливы. Надменный до чудовищного ослепления, возроставшого и усиливающагося по мере сопротивления, он принуждал и всегда готов был принуждать ее к чему бы и как бы то ни было; но, в сущности, он не переменил о ней своего мнения, и его чувства были всегда одни и те же. Она, нечего и говорить, вела себя очень дурно, не признавая над собой его верховного влияния и отказываясь от всякой подчиненности, поэтому следовало ее исправить и привести в приличные границы; но все же нет никакого сомнения, что при другом поведении, она была бы отличным украшением его дома и могла бы сообщить удивительный блеск знаменитому имени Домби и Сына.

Она между тем.... но её положение не изменилось с того вечера, когда она сидела одна подле мерцающого пламени, в мрачной и грозной красоте, наблюдая темные тени на стене, как будто в них обрисовывались её собственные мысли. Проникнутая страшным отвращением, она чаще и чаще обращала теперь свой мрачный взгляд на отвратительную фигуру, направлявшую против нея всевозможные роды нравственного унижения. Это была опять фигура её супруга.

Да неужели, в самом деле, мог в роде нашем образоваться такой характер, как y м-ра Домби? Естественно ли это?

Уже полгода прошло после бедственного приключения, a они не изменились в своих отношениях друт к другу. Она стояла на его пути мраморной скалою, несокрушимою никакими ударами грома, a он лежал на её дороге холодным болотом душного погреба, куда не проникал и не проникнет никогда луч дневного светила.

Что касается до Флоренсы, в её сердце исчезла теперь всякая надежда на лучшую будущность, надежда, основанная на водворении в новом доме прекрасной маменьки. Новый дом постарел почти двумя годами, и тяжелые опыты каждого дня задушили тоскливое предчувствие отдаленного счастья. Если еще в глубине её души оставался отблескь угасавшей надежды, что Эдифь и её отец со временем, быть может, как-нибудь сделаются счастливее, зато она была убеждена, что отец никогда не будет ее любить. Раз, и только раз в жизни, показалось ей, что она читает в глазах отца что-то, похожее на раскаяние, но это мгновение давно исчезло в продолжительном воспомииании о его холодности, мрачной и упорной.

Флоренса еще любила его, но с некоторого времени её любовь начала мало-по-малу принимать какой-то странный характер. Думая об отце, она представляла его не действительным существом, a отжившим членом вымершого семейства, который для нея очень дорог по воспоминаниям об этом семействе. Тихая грусть, с какой она любила память маленького Павла или своей матери, казалось, входила теперь частью в её представления о нем, имевшия вид милых сердцу воспоминаний, и, таким образом, отец, любимый ею, становился для нея неопределенною мечтою без всякой связи с действительною жизнью, как образ милого брата, которому следовало со временем достигнуть зрелого возраста и сделаться её естественным покровителем. Флоренса сама не могла отдать себе ясного отчета в этих представлениях, но нет ничего мудреного, если она считала своего отца умершим для себя: мысль о нем всегда соединялась с мыслью о погибщих надеждах и желаниах, умерщвленных его холодностыо.

Такая перемена в молодой девушке произошла незаметно для нея самой, точно так же, как незаметно перешла она от младенчества к детству и от детства к периоду полного расцвета женской красоты. Флоренсе было почти семнадцать лет, когда в своих уединенных размышлениях она мало-по-малу начала сознавать свое действительиое отношение к окружающим предметам.

Она часто оставалась теперь наедине, потому что её прежняя связь с её прекрасной матерью значительно изменилась. Во время несчастия, случившагося с отцом, когда он лежал одинокий в своей спальне, Флоренса в первый раз заметила, что Эдифь её избегает. Огорченная до последней степени и не умея никак согласить этой холодности сь её любовью, обнаруживающеюся при каждой встрече, Флоренса однажды вечером пошла еще раз в её комнату.

- Матушка, чем я вас оскорбила? - сказала Флоренса, с робостью остамавливаясь подле нея.

- Ничем, мой ангел.

- Отчего же вы переменились ко мне, милая матушка? Вероятно, я что-нибудь сделала: скажите, ради Бога, и я постараюсь загладить свою вину. Мне трудно сказать, с какою скоростью я в состоянии заметить каждую, даже малейшую перемену, потому-что я люблю вась от всего сердца.

- Так же, какь и я тебя, мой ангель, - отвечала Эдифь. - Ах, Флоренса, поверь мне, никогда я не любила тебя больше, чем теперь.

- Отчего же вы так часто удаляетесь от меня? И отчего иной раз вы так странно смотрите на меня? Не правда ли, вы странно на меня смотрите?

Эдифь дала утвердительный ответ своими черными глазами.

- Скажите мне, отчего, и я употреблю все средства, чтобы заслужить вашу благосклонность.

- Флоренса, - отвечала Эдифь, взяв руку, обвивавшую её шею, и бросая на нее такие нежные, такие любящие взоры, что молодая девушка стала перед нею на колени, - милая Флоренса, я не могу тебе сказать, отчего. Не мне это говорить, и не тебе слушать; но будь уверена, мой ангел, это должно быть так, a не иначе. Разве я поступала бы так, если бы это не было нужно?

- Неужели мы должны быть отчужденными, матушка? - спросила Флоренса, обратив на нее испуганные глаза.

В безмолвных глазах Эдифи обозначился утвердительный ответ.

- Флоренса, жизнь моя! - восклицала Эдифь, - послушай меня. Я не могу больше смотреть на эту сцену. Успокойся, мой другь. Ты видишь, как я тверда и спокойна, a разве это ничего для меня?

При последних словах грудь её выпрямилас, глаза засверкали и голос сделался твердым. Она продолжала:

- Не совсем отчужденными. Только отчасти, и притом лишь для виду, Флоренса, потому что в душе я остаюсь такою же в отношении к тебе, как прежде, как и всегда. Но то, что я делаю, сделано не для меня.

- Неужели для меня, милая матушка?

- Довольно, - сказала Эдифь после некоторого размышления, - довольно знать дело, как оно есть, и не спрашивать, почему оно так. Милая Флоренса, мы должны видеться с этой минуты как можно реже: это необходимо, это неизбежно, этого требует роковая судьба. Искренность, утвердившаяся между нами, должна быть прекращена.

- Когда? - вскричала Флоренса, - о, милая матушка, когда?

- Теперь, - отвечала Эдифь?

- Неужели навсегда?

- Я не говорю этого. Я и сама не знаю. Наша дружба при лучших обстоятельствах, могла бы сделаться священным союзом, благодетельным для обеих; но что выйдет из нея теперь, мне неизвестно. Я пришла сюда по таким дорогам, по которым никогда теперь не идти, но путь мой отсюда.... я ничего не вижу.... Бог знает....

Голос её замер, и она взглянула на Флоренсу с каким-то диким испугом, который быстро перешел в мрачную гордость, и вдруг все черты её лица выразили гнев, неукротимый гнев, готовый разразиться при первой вспышке. И между тем как эти чувства сменялись с неуловимою быстротой, подобно струнам на дикой арфе, общее выражение гнева оставалось господствующим, и ничего похожого на нежность не обрисовывалось её позой. Она не опустила своей головы, не заплакала и не сказала, что вся её надежда только на Флоренсу. Напротив, она держала голову вверх, готовая стать перед ним лицом к лицу, чтобы иоразить его смертью, Да и она бы поразила, если бы в её глазах заключалась чарующая сила.

- Матушка, - сказала Флоренса, проникнутая ужасным безпокойством, - есть в вас какая-то перемена, страшная перемена, которая сильно тревожит меня. Позвольте мне остаться с вами.

- Нет, мой друг, мне гораздо лучше одной, и всего менее я могу остаться с тобою. Не спрашивай меня, но поверь, что все эти капризы зависят не от собственной моей воли. Поверь, что в душе я нисколько не переменилась, хотя, быть может, нам следует казаться впредь еще больше отчужденными друг от друга. Прости мне, если своим присутствием я еще больше омрачила ваш мрачный дом.... я здесь лишняя тень.... мне это известно.... не станем больше говорить об этом.

- По крайней мере мы не разстанемся, матушка? - рыдала Флоренса.

- Мы для того и делаем это, чтобы не разстаться, - отвечала Эдифь, - не спрашивай больше. Ступай, Флоренса! Моя любовь и мое угрызение последуют за тобой!

Оне поцеловались и простились. Когда Флоренса выходила из комнаты, Эдифь воображала, что в лице этой невинной девушки ее покидает добрый ангел, услаждавший горькия минуиы её жизни, и вот теперь она опять оставлена на произвол страстей, заклеймивших своею печатью её гордое чело.

С этого часа Эдифь и Флоренса никогда не навещали друг друга. Днем оне встречались редко, только за столом, когда м-р Домби обедал дома. В эту пору Эдифь, повелительная, непреклонная, никогда не смотрела на нее и ни с кем не говорила ни слова. Когда с ними обедал Каркер, неразлучный спутник м-ра Домби во время и после его выздоровления, Эдифь еще больше удалялась от скромной девушки и никаким движением не обнаруживала, что замечает её присутствие. Но как скоро иикого не было подле, Эдифь спешила броситься в объятия Флоренсы и целовала ее с такою же нежностью, как в былые времена. Случалось, хотя довольно редко, Эдифь прокрадывалась в спальню молодой девушки, покоившейся тихим сном, и, склоняясь над её подушкой, произносила шепотом: "Прощай, мой ангел". Флоренса, не подозревавшая таких визитов, просыпалась иногда при этих словах и, казалось, чувствовала прикосновение губ на своем лице. Но реже и реже становились эти ночные посещения.

Опять пустота в сердце Флоренсы, и опять мрачное уединение вокруг нея. Как образь отца нечувствительно сделался для нея отвлеченною мечтою, так и Эдифь, разделяя судьбу всех, на кого обращались её нежные чувства, с каждым днем становилась безцветнее и бледнее для её воображения. Мало-по-малу она отступала от Флоренсы, подобно удаляющемуся духу, которого не в состоянии удержать никакая человеческая сила; мало-по-малу пропасть между ними расширялась больше и больше, становилась глубже и глубже; мало-по-малу вся сила искренности и любви, обнаруженная ею прежде, оледенела в сердитой дерзости, с какою она измеряла своим взором бездну, незримую для Флоренсы.

Таким образом потеряв Эдифь, Флоренса находила для себя одно только утешение, слабое, ничтожное утешение для растерзанного сердца. Теперь ся сердцу не было надобности оказывать предпочтение матери или отцу, и она могла любить их обоих с равною силой, не делая обиды никому. Теперь никто не оскорбит Флоренсы своими подозрениями, и не будет больше теней на её любящем воображении.

Так она и старалась делать. По временам, и довольно часто, она размышляла о странной перемене своей прекрасной матери, и эти мысли ее устрашали; но вообще она старалась подавить в себе этот пытливый дух и с полным самоотвержением переносила свою горемычную долю. Было ясно, что её обетованная звезда еще раз закатилась в общем мраке, которому, видно, суждено было тяготеть над злосчастным домом.

Живя, таким образом, отчасти в мечтах, где переполненная любовь её нежного сердца обращалась на фантастическия формы, и отчасти в действитвльном мире, где сильный прилив этого чувства не находил для себя никакого русла, Флоренса достигла, наконец, семнадцати лет. Задумчивая и робкая от затворнической жизни, она однако не утратила ни одной черты, которая служила украшением её нежной, любящей натуры. В прекрасном её лице и во всей осанке грациозно соединялись свойства девочки и взрослой женщины: она была дитя по невинной простоте сердца, и взрослая женщина по глубокой сосредоточенности чувства; казалось, весна её жизни неохотно уступала свое место наступавшему лету и покрывала новыми цветами созревшие плоды. Но в её звучном голосе, кроткихе глазах, иногда в каком-то странном эфирномь свете, который, казалось, покоился над её головой, и, наконец, в самой её красоте, всегда проникнутой грустным, меланхолическим отпечатком, было такое же чудное выражение, какое некогда замечали в маленьком Павле, и по этому поводу на кухонном парламенте перешептывались очень многозначительно и кивали головами, и кушали, и пили в ознаменование теснейшого дружественного союза.

Этот наблюдательный сейм имел полную волю говорит о м-ре и м-с Домби, и о м-ре Каркере, который, по-видимрму, был посредником, старавшимся водворить между ними мир и тишину, но без успеха. Все и каждый оплакивали такое безотрадное положение, и все вообще единогласно полагали, что м-с Пипчин принимала здесь большое участие, ибо, как всему свету известно, Пипчин - старуха безпокойная, и нахальство её выходит из границ. Словом, почтенные сочлены кухонного сейма были очень, рады такому неистощимому предмету для совещаний, столь пользительных и душе, и телу.

Молодая шестидесятилетняя дама с горбиком на спине, после смерти м-с Скьютон прекратила на несколько времени свои визиты и рассказывала своим коротким приятельницам, что она не может думать об этой семье, не представляя в то же время катафалков, могильных памятников и других подобных ужасов; a впрочем, когда потомь возобновились её визиты, она ничего дурного не находила, кроме лишь того, что y м-ра Домби слишком много печатей на часовой цепочке. Флоренса, по её замечаниям, была девушкой с норовом, но все-таки не то, чтобы что-нибудь этак такое, хотя не мешало бы иметь ей талию покруглее. Другие, навещавшие негоцианта только в торжественных случаях, едва знали, кто была Флоренса, и, воротясь домой, обыкновенно говорили: "Вот что! Так это мисс Домби сидела в уголку! она мила, только уж слишком задумчива и, кажется, слабой комплекции".

От всех этих толков Флоренсе было, разумеется, ни лучше, ни хуже. Приближался торжественный день, когда её батюшка и матушка должны были праздновать свою свадьбу.... в первый год праздник не состоялся по случаю паралича м-с Скьютон. Накануне этого дня Флоренса села за обеденный стол с особенною неловкостью, доходившей до испуга. Единственным поводом к этому были выражение лица её отца, оледенившого ее своим взглядом, и присутствие м-ра Каркера, который в этот день почему-то был для нея особенно неприятен.

Эдифь была в богатом и пышном наряде, потому что она и м-р Домби были в тот вечер приглашены на какое-то большое собрание и обедали очень поздно. Уже все сидели за столомгь, когда она появилась в залу. М-р Каркер встал и поспешил подать ей руку, чтобы довести ее до места. Прекрасная и блистательная, как всегда, она, однако, не могла скрыть на своем лице чего-то вроде безнадежной тоски и вместе упорной решимости, удалявшей ее оть Флоренсы и от всего мира

Однако, Флоренса заметила на мгновение луч нежности в её глазах, когда они обратились к ней, как будто отыскивая на милом лице успокоения после неприятных впечатлений, произведенных ненавистными предметами.

Почти никакого разговора за столом. Флоренсе послышалось, будто бы отец заговорил с Каркером о коммерческих делах, и будто Каркер что-то отвечал вкрадчивым голосом, но она не обращала внимания на их слова и только желала, чтобы обед кончился поскорее. Когда на стол поставили дессерт, и слуги удалились из столовой, м-р Домби крякнул два, три раза таким способом, который не предвещал ничего доброго, и повел следующий разговор:

- Вы, полагаю, знаете, м-с Домби, что к завтрашнему обеду приглашены гости, и ключнице отданы приказания, соответствующия случаю.

- Я не обедаю дома, - отвечала Эдифь.

- Гостей не много, - продолжал м-р Домби, притворяясь не слыхавшим ответа, - особ двенадцать или четырнадцать. Моя сестра, майор Багсток и еще кое-кто. Вы знаете всех.

- Я не обедаю дома, - повторила Эдифь.

- Как бы ни были, м-с Домби, сомнительны причины, заставляющия меня праздновать этот день, посвященный известному воспоминанию, - величественно продолжал м-р Домби, как будто ему ничего не было сказано, - однако, здесь, как и во всем, есть приличия, которые должны быть строго соблюдаемы перед светом. Если вы, м-с Домби, не имеете никакого уважения к себе самой...

- Не имею никакого, м-р Домби.

- Сударыня, - вскричал м-р Домби, ударив рукою по столу, - угодно ли вам меня слушать? Я говорю: если вы не имеете никакого уважения кь себе самой...

- A я отвечаю: никакого, м-р Домби!

Он взглянул на нее, но лицо, к нему обращенное, не изменилось бы от рокового глаза самой смерти.

- Каркер, - сказал м-р Домби, обращаясь к этому джентльмену, - так как в предшествовавших случаях вы служили для меня средством сообщения с м-с Домби, и так как я привык соблюдать приличия в отношении, по крайней мере, к моему собственному лицу, то, по всем этим причинам, Каркер, я намерен и теперь просить вас об одолжении довести до сведения м-с Домби, что если она не имеет никакого уважения к себе самой, то я имею некоторое уважение к себе самому и, следовательно, требую, чтобы распоряжения, сделанные на завтрашний день, состоялись во всей силе.

- Скажите, сэр, вашему верховному владыке, что я намерена объясниться с ним после и без свидетелей.

- Каркер может избавить себя от сообщения мне таких поручений, потому что ему известны причины, препятствующия мне соглашаться на ваши условия.

Говоря это, м-р Домби заметил, что глаза его жены обращались на какой-то предмет.

- Здесь ваша дочь, сэр, - сказала Эдифь.

- Пусть она остается здесь, - отвечал м-р Домби.

- Моя дочь, сударыня... - продолжаль он.

Эдифь остановила его таким голосом, который хотя не повысился ни одной нотой, но был так ясен, выразителен и силен, что его не могли бы заглушить и громовые удары.

- Я имею, сударыня, полную власть говорить с вами, где хочу и когда хочу. Мое настоящее намерение - объясниться с вами здесь и сию же минуту.

Она встала, как бы намереваясь выйти из залы, однако, села опять и, взглянув на него с наружным спокойствием, сказала тем же голосом:

- Говорите!

- Я должен сначала сказать вам, милостивая государыня, что ваши манеры принимают какой-то угрожающий вид. Это вам вовсе не пристало.

Она захохотала, и с этим хохотом затряслись и задрожали бриллианты в её волосах. Драгоценные камни в известных сказках становятся бледными, как скоро их хозяин подвергается опасности. Будь это сказочные бриллианты, лучи света сбежали бы с нихь в эту минуту, и они потемнели бы, как свинец.

Каркер слушал с глазами, опущенными в землю.

- Что касается моей дочери, сударыня, - сказал м-р Домби, продолжая нить разговора, - её обязанности в отношении ко мне такого рода, что ей необходимо заранее знать, каких поступков должно остерегаться. В этом отношении вы теперь для нея назидательный пример, и я хочу, чтобы она им воспользовалась.

- Говорите. Я не останавливаю вас, - отвечала Эдифь, как будто приросшая кь месту, так что самый голос и глазаея остались неподвижны. - Я не тронусь с места и не произнесу ни слова, если бы даже эта комната загорелась.

М-р Домби саркастически кивнул головою, как будто благодаря за обещанное внимание, и продолжал свою речь, но уже не с такою твердостью, как прежде. Живое безпокойство Эдиеи в отношении к Флоренсе и совершенное равнодушие к нему самому и к его верховному суду были глубокою раною для его гордой души.

- М-с Домби, я полагаю, что не будет никакого противоречия обязанностям или нравственности моей дочери, если она узнает, что высокомерие и гордость бывают в известных случаях пороками, которые достойны осуждения и которые должны быть искореняемы всеми зависящими оть нас средствами. Особенно, я полагаю, неуместны эти свойства, если с ними соединяется неблагодарность за удовлетворенный интерес и честолюбивые виды. A мне кажется, м-с Домби, что интерес и честолюбие входили в ваши разсчеты, когда вы собирались занять настоящее место при этом столе.

- Вперед! вперед! вперед! я не тронусь с места и не скажу ни слова, хотя бы загорелся весь этот дом!

- В порядке вещей, м-с Домби, что вам неприятно слышать при других эти горькия истины, хотя я не понимаю, почему некоторые особы, - здесь он бросил пасмурный взгляд на Флоренсу, - могут придать им большую силу и важность, нежели я сам, до кого оне касаются ближайшим образом. В порядке вещей, вам иеприятно слышать в присутствии свидетелей, что в натуре вашей кроется дух сопротивления и буйства, который, к великому моему неудовольствию, я замечал в вас еще прежде вашего замужества, когда вы оспаривали мнения покойной вашей матушки. Вы должны, м-с Домби, исправиться в этом отношении совершеннейшим образом. Средства в ваших руках, и вам стоит только захотеть, чтобы явиться во всех отношениях дамой, достойной имени, которое вы носите. Я отнюдь не забыл, начав это объяснение, что дочь моя здесь, м-с Домби. Не забывайте и вы, что завтра y нас будут гости, которых вы должны принять приличным образом, как леди, заслуживающая уважение по своему высокому положению в свете.

- Итак, - начала Эдифь, - не довольно вам знать, что происходило между мной и вами; не довольно, что вы можете смотреть на него, - она указала на Каркера, который все еще слушал с глазами, опущенными в землю, - и вместе с ним припоминать обиды, которым вы меня подвергаете; не довольно, что вы можете смотреть на нее, - здесь она указала на Флоренсу, и рука её на этот раз затрепетала, - и думать в то же время об адской муке, которую я испытываю от вас постоянно, каждый день и каждый час; не довольно, что этот день из всех дней в году памятен для меня по этой демонской борьбе, от которой я желала бы отправиться на тот свет! Всего этого тебе не довольно, гордый безумец! К этому ты прибавляешь последнюю низость, делая ее свидетельницей бездны, в которую я упала, когда ты знаешь, что для её спокойствия я пожертвовала единственным благороднымь и нежнымь чувством, привязывавшим меня к жизни, когда тебе известно, что я хотела бы теперь ради нея, если бы могла - но я не могу, моя душа слишком гнушается тебя - хотела бы, говорю, совершенно подчиниться твоей воле и сделаться твоею безответною рабою!

Как мало м-р Домби был приготовлен кь таким возражениям!.. Его неприязнь, никогда не погасавшая, достигла теперь от этих слов последней степени своего развития. Как? Неужели и теперь, на этой трудной дороге жизни, отверженная дочь еще раз будет для него камнем преткновения? Какой сверхъестественной силой покорила она эту неукротимую женщину, которая окончательно вырывается из собственных его рук? Неужели здесь, подле этой женщины, она значит все, между тем, как он, всемогущий м-р Домби, не значить ничего!..

Он обернулся к Флоренсе, как будто она произнесла эти слова, и приказал ей оставить комнату. Флоренса повиновалась. Её рыдания, при выходе из комнаты, не расшевелили ожесточенного сердца.

- Я понимаю, сударыня, - сказал м-р Домби, побагровев от сильного волнения, - почему и вследствие чего ваши нежные наклонности обратились к этому предмету; но, к счастью, вас предупредили, м-с Домби, и теперь ваша чувствительность не найдет более удобного канала.

- Тем хуже для тебя! - отвечала Эдифь, не изменяя ни голоса, ни своей позы.

М-р Домби сделал судорожное движение.

- Да, что дурно для меня, - продолжала она, - то в двадцать миллионов раз хуже для тебя. Заметь это хорошенько, если ты что-нибудь способен замечать.

Бриллиантовая дуга, украшавшая её волосы, заблестела и заискрилась, подобно звездному мосту. Это ничего: бриллиантам следовало бы потускнеть, если бы им суждено было подавать зловещие сигналы. Каркер все еще сидел и слушал с глазами, опущенными в землю.

- М-с Домби, - сказал м-р Домби, принимая по возможности самую величественную позу, - вы разсчитали на дурное средство для приобретения моей благосклонности. Таким поведением вы не заставите меня отказаться от своих распоряжений.

его ни за какие блага в свете. Можете быть спокойны, сэр, я не сделаю того, о чем вы просите.

- Я не привык просить, м-с Домби. Я повелеваю.

- Ни завтра, ни после завтра, ни через двадцать лет, м-р Домби, я не намерена занимать назначаемых мне мест. Ни для кого я не намерена быть вывеской, как покорная раба, которую вы купили тогда-то и за столько-то. Я очень помню день моей свадьбы, постыдный, позорный день! Иметь уважение к самой себе! соблюдать принятые приличия! Зачем? для чего? Ты сделал все, чтобы уничтожить в моих глазах всякое самоуважение и всевозможные приличия.

- Каркер, - сказал м-р Домби, нахмурив брови, - м-с Домби до того во всем этом забывает себя и меня и ставит меня в положение, столь неприличное моему характеру, что я вынужден окончить немедленно этот иеестественный ход вещей.

- Так разорвите же цепь, которая меня связывает с вами. Позвольте мне идти.

- Сударыня! - воскликнул м-р Домби.

- Освободите меня! пустите меня! пустите меня!

- Сударыня! м-с Домби!

- Скажите ему, сэр, - продолжала Эдифь, обратив на Каркера свое гордое лицо, - скажите, что я желаю развода, - что разводу давно следовало быть между нами, - что я предлагаю ему развод. Скажите, что я заранее соглашаюсь на все его условия и требую только, чтобы формальности были окончены как можно скорее.

- Боже небесный, м-с Домби! - воскликнул супруг, проникнутый необыкновенным изумлением. - С чего вы взяли, что я могу слушать такия вещи! Знаете ли вы, что я представляю? Слыхали ли вы когда о Домби и Сыне? И люди станут говорить, что Домби, Домби! - развелся сь женою! И толпа станет разсуждать о м-ре Домби и его делах? Неужели вы серьезно думаете, м-с Домби, что я позволю помыкать моим именем на всех площадях и переулках? Фи, сударыня! как не стыдно? Да это такая нелепость, такая нел-л-лепость...

М-р Домби решительно захохотал.

Но не так, как она. Лучше бы ей умереть, чем разразиться таким. хохотом в ответь на слова своего супруга! Лучше бы ему умереть, чем сидеть здесь в таком великолепии и слушать хохот своей супруги! Безумцы! лучше бы вам обоим броситься в воду, чем заковывать себя в ненавистные кандалы!..

- Неть, м-с Домби, - продолжал м-р Домби, - нет, сударыня. Нечего и думать о разводе между нами. Советую вам выбросить из головы эти сумасбродные мысли и возвратиться к своему долгу. Теперь, Каркер, с вами пару слов.

Каркер, сидевший во все это время и слушавший с глубокомысленным вниманием, поднял теперь свои глаза, заблиставшие необыкновенным светом.

- Пару слов, Каркер. Теперь, когда мы защли так далеко, потрудитесь довести до сведения м-с Домби, что я не привык в своей жизни встречать противоречия от кого бы то ни было, и всего менее от особ, которые, по своему положению и по своим отношениям к моему дому, обязаны мне безпрекословным повиновением. Обхождение с моей дочерью и употребление из нея, сделанное вопреки моей воле, нелепы и чудовищны до последней крайности. Я не знаю и не хочу знать, находится ли моя дочь в действительном согласии с м-с Домби; но после того, что м-с Домби говорила сегодня и что моя дочь слышала, я должен просить вас, Каркер, довести до ясного и точного сведения этой дамы, что если она еще разь осмелится в моем доме повторить сцену раздора, то я принужден буду думать, что ответственность в этом деле равномерно падает и на мою дочь, которая, следовательно, подвергнется заслуженному гневу и строгим выговорам с моей стороны. М-с Домби спрашивала, довольно ли она наделала сумасбродств своим поведением. Можете отвечать ей, что еще не довольно.

- Остановитесь! - воскликнул Каркер, перебивая своего властелина, - остановитесь, ради Бога! Как ни мучигельно теперь мое положение, и как ни ужасна одна мысль о противоречии вам, однако, сэр, я вас всепокорнейше прошу, умоляю вас пересмотреть еще раз ваше собственное мнение о разводе. Я знаю, как он несовместим с вашим высоким положением в свете, и очень хорошо понимаю решительный смысл ваших слов, когда вы даете знать м-с Домби, что одна только смерть может разлучить вас. Смерть, - и ничего больше.

Последния слова м-р Каркер произносил медленно и внятно, и при этом свет из его глаз упадал прямо на лицо Эдифи.

вместе с тем и мисс Домби, подвергая ее опасности каждый день заслужить вашу опалу (кто не знает вашей решительности?), то неужели вы не согласитесь освободить вашу супругу от этого безпрестанного раздражения и вместе от убийственного сознания, что она, против своей воли, отравляет счастье других? Не будет ли это значить - я не говорю этого утвердительно, a только в виде предположения - что вы решаетесь принести м-с Домби в жертву общественным приличиям, от нарушения которых компрометируется ваше положение!

И опять свет из его глаз упал на её лицо, когда она неподвижно смотрела на своего супруга. Теперь на её щеках обрисовалась какая-то необыкновенная и даже страшная улыбка.

- Каркер, - сказал м-р Домби, презрительно нахмурив брови, и таким решительным тоном, который исключал всякую возможность противоречия, - Каркер, вы ошибаетесь в своем положении, осмеливаясь предлагать советы, где их не требуют, и вы ошибаетесь, к великому моему изумлению, в самом характере ваших советов. Больше я ничего не имею сказать.

- Это, быть может, вы, сэр, не поняли вашего положения, удостаивая меня доверенности в переговорах, которые мы ведем здесь относительно...

При этом Каркер указал на м-с Домби.

- Как ваш подчиненный, для унижения м-с Домби. Я и забыл. О, да, вы в совершенстве понимали ваше положение. Прошу извинить.

Он поклонился м-ру Домби с видом уважения, очень дурно согласовавшагося с его словами, которые, впрочем, были произнесены с достодолжным смиренномудрием. Затем голова его обратилась к м-с Домби, и, казалось, с этой минуты он впился в нее своим тигровым взором.

Лучше бы подурнеть ей до отвратительного безобразия или просто умереть, чем стоять с такой улыбкой на лице в падшем величии гордости и красоты. Она подняла свою руку к тиаре драгоценных камней, сиявших на её голове, и, сорвав ее с такою силою, от которой развеялись и разсыпались по плечам её черные волосы, бросила камни на пол. Она сорвала с каждой руки брилиантовые браслеты и с яростью придавила их ногами. Потом, не говоря ни слова и не стараясь подавить своей страшной улыбки, она еще раз взглянула иа м-ра Домби и вышла из дверей.

Из того, что слышала Флоренса, оставаясь в комнате, она знала теперь, что Эдифь еще любила ее, что она терпела из-за нея и приносила страшную жертву, чтобы не нарушить её спокойствия. Обо всем этом она не стала бы ей говорить, чтобы не компрометировать отца, но тем не менее она желала заключить ее в свои нежные объятия, и этим безмолвным способом уверить ее, что она все чувствует и понимает.

входила уже давно, и теперь не смела идти из опасения подать для нея повод к новому безпокойству. Перед отправлением в постель она еще раз начала переходить из одной комнаты в другую, не останавливаясь нигде.

Проходя по галлерее, выходившей на лестницу, которая освещалась только в чрезвычайных случаях, она увидела через отверстие фигуру человека, тихонько спускавшагося вниз по лестничным ступеням. Думая, что это её отец, она остановилась в темноте под аркой, через которую проходило отверстие, и с трепетом продолжала смотреть. Но это был м-р Каркер, который шел один по направлению к швейцарской. Ни один слуга не провожал его, и звон колокольчика не возвещал о его уходе. Он спокойно сошел вниз, сам отворил дверь и прокрался на улицу без всякого шуму.

Проникнутая непобедимым отвращением кь этому человеку, Флоренса дрожала с головы до ног, и кровь её, казалось, застывала от внутренняго холода. Не смея дышать и едва передвигая ноги, она кое-как доплелась до своей спальни и заперла дверь; но даже здесь, в своей комнате, запертая вместе с Диогеном, она чувствовала невыразимый ужас, как будто над её головой висел кинжал, готовый поразить ее при малейшем движении.

Полувидения, полугрезы промучили ее всю ночь. Встав поутру с тяжелой головой и тяжелыми воспоминаниями о домашних бедах, она опять стала искать Эдифь по всем комнатам и проходила таким образом все утро. Но Эдифь опять оставалась на своей половине, и Флоренса ничего не узнала о ней. Услыхав однако, что предполагаемый обед отменен, Флоренса разсчитала, что её прекрасная мама к вечеру, вероятно, отправится в гости, как она говорила, и потому решилась ждать ее около галлереи, чтобы встретиться с нею на лестнице.

К вечеру она услыхала из своей засады чьи-то шаги на лестнице и не сомневалась, что это Эдифь. И точно, ей удалось, наконец, встретить ее.

- Не подходи ко мне! Дальше, дальше от меня! Прочь с дороги.

- Матушка, милая матушка!

- Не называй меня этим именем! не говори со мною! не смотри на меня!

Однако Флоренса с громким плачем и распростертыми объятиями хотела броситься к ней.

Когда Флоренса остановилась в остолбенении перед её взволнованным лицом и блуждающими глазами, она заметила, как будто во сне, что Эдифь прижала свою голову руками, затрепетала всеми членами и, прислонившись к перилам, вдруг прошмыгнула мимо нея с быстротою кошки, спрыгнула через несколько ступеней и побежала к дверям, ни разу не оглянувшись назад.

Флоренса упала в обморок, и через несколько минут ее отыскала на лестнице, кажется, м-с Пипчин. Больше она ничего не знала до тех пор, пока опомнилась в своей комнате на постели. Подле нея стояли слуги и м-с Пипчин,

- Где матушка? - был её первый вопрос.

- Уехала на обед, - отвечала м-с Пипчин.

М-р Домби в своем кабинете, и вы, мисс Домби, всего лучше сделаете, если скинете ваше платье и сейчас же ляжете в постель.

ребята отправлялись на сон грядущий в десять часов утра.

Не обещая безпрекословного повиновения, Флоренса изъявила желание успокоиться и отделалась кое-как от усердного надзора м-с Пипчин и её служителей. Оставшись одна, она принялась думать о том, что случилось на лестнице, сперва с некоторым сомнением в действительности этой сцены, потом со слезами, и, наконец, с неописуемым ужасом, как будто предстоявшая будущность грозила ей страшными бедами.

Она решилась сидеть в своей комнате, не смыкая глаз, до возвращения Эдифи, и потом или объясниться с нею, если можно, или, по крайней мере, увериться собетвенными глазами, что она возвратилась благополучно. Как и для чего образовалась в ней эта странная решимость, Флоренса сама не знала и не смела анализировать своих неопределенных догадок. Она знала только одно, что до возвращения Эдифи не будет более покоя для её страждущей головы и взволнованного сердца.

Флоренса не могла ни читать, ни спокойно сидеть на одном месте. Она ходила взад и вперед по своей комнате, отворяла дверь, гуляла по галлерее, опять входила в спальню, открывала окно, смотрела на опустелую улицу, прислушивалась к завывающему ветру и к дождевым каплям, садилась перед камином и наблюдала игру пламени, вставала опять и наблюдала луну, плывшую, подобно кораблю, через море облаков.

Весь дом давно покоился в глубоком сне, кроме двух лакеев, которые дожидались в швейцарской приезда барыни.

Час. Запоздавшие экипажи останавливались перед подъездами ближайших домов или проносились мимо. Ночная тишина изредка перерывалась отдаленным стуком или зловещим завыванием ветра. Два часа. Нет Эдифи.

Флоренса, более взволнованная, опять прошлась по комнате и опять вышла на галлерею. Она наблюдала темную ночь со слезами на глазах, которые были теперь подъстать к дождевым каплям на стекле. На небе была тревога между облаками, вовсе не похожая на спокойствие земли. Три часа. В камине на углях шевелились и трещали какие-то чудные страшилища. Эдифи нег как нет.

Но теперь в доме исподволь поднимался осторожный шелест, и Флоренса слышала, как собирались будить м-с Пипчин, как она встала, оделась и отправилась в комнату её отца. Спустившись потихоньку вниз по лестнице и замечая, что происходило вокруг, она видела, как её отец вышел из кабинета в утреннем платье, и как он задрожал, когда сказали, что его жена еще не воротилась из гостей. Он послал в конюшню осведомиться, там ли кучер, a сам между тем поспешил одеться на скорую руку. Флоренса все это видела.

Скоро посланный воротился и привел с собою кучера, который сказал, что он был дома с десяти часов и давно уже спал на своей постели. Он отвез барыню в её старый дом на Брук-Стрите, где ее встретил м-р Каркер, который, то есть, м-р Каркер, сказал ему, то есть, кучеру, что барыне карета больше не нужна для возвращения домой, и отпустил его, давши ему на водку два шиллинга и шесть пенсов. Добрый барин!

Флоренса видела, какь отец её побледнел, и слышала, как он приказывал дрожащим голосом позвать к нему горничную м-с Домби. Весь дом теперь всполошился и все живое было на ногах. Явилась горничная, бледная, растрепанная, городившая какую-то околесицу, в которой едва могли добраться толку.

Она сказала, что одела барыню очень рано, часа этак за два до её отъезда; потом барыня приказала ей уйти и не показывать глаз до другого дня.

- Ну, ну, что же там такое? Ну! ну!

Эти восклицания принадлежали м-ру Домби, который был теперь, как помешанный. Флоренса все это слышала.

- Но уборная барыии заперта, и ключ вынут из замка.

М-р Домби схватил свечу, забытую кем-то на полу, и побежал по лестнице вверх с такою поспешностью, что Флоренса едва успела посторониться. Она слышала потом, с какою яростью отец её начал разбивать дверь и руками, и ногами. Бедная девушка сама теперь была, как помешанная. Она опрометью бросилась в свою собственную комнату, вцепившись руками в свои растрепанные волосы.

но никто не знал и не видел, что нашел м-р Домби в будуаре своей супруги. На полу дорогими блестящими массами валялись её платья, шляпы, ленты, браслеты, драгоценные каменья, - все, что ей было куплено, подарено, и что она носила со времени своего замужества. Такова была комната, где некогда он надеялся подчинить своей власти эту неукротимую женщину, удостоенную высокого титула его супруги. Такова была комната, где некогда в безмолвном изумлении он видел гордую руку, указывавшую ему на дверь.

Собственными руками м-р Домби уложил все это в шкапы и запер их с отчаянным неистовством, от которого задребезжали стекла. Продолжая далее ревизовать ненавистный будуар, он увидел на столе несколько бумаг. То были - свадебный контракт, заключенный перед их венчанием, и письмо. М-р Домби прочел, что она ушла. М-р Домби прочел, что он был обезчещен. М-р Домби прочел, что она убежала в день празднования свадьбы с человеком, которого он выбрал для её унижения. Он опрометью бросился из комнаты и из дому, с бешеною мыслью захватить ее на месте, откуда она взята.

Флоренса, сама не зная, что делает, надела шлянку и шаль, в смутном намерении отыскать на улице Эдифь, и, бросившись в её объятия, привести назад домой. Но когда она выскочила на лестницу и увидела испуганных слуг, бегавших со свечами взад и вперед и робко сторонившихся от её отца, когда он проходил мимо, бедная девушка сознала чувство собственного своего безсилия и, скрывшись в одной из великолепных комнат, почувствовала, что её сердце готово надорваться от печали.

всей обширности его несчастья, но, тем не менее, он был в её глазах отверженным страдальцем, и её любящее сердце опять устремилось к нему с новой силой.

Недолго пропадал м-р Домби. Флоренса еще не перестала плакать и предаваться горьким думам о несчастии отца, как шаги его опять послышались внизу. Он приказал слугам приняться за свои обыкновенные занятия и отправился в свой кабинет, где начал ходить взад и вперед такими тяжелыми шагами, что Флоренса могла слышать каждое движение.

Уступая единственно влечению своего сердца, Флоренса, робкая во всякое другое время, но смелая в этот день страшного злополучия, поспешно сошла вниз, одетая кое-как в свое вечернее платье. В этот роковой час она не помнила и не хотела помнить прошедших оскорблений. Лишь только она переступила порог гостиной, отец вышел из своего кабинета. Она поспешила к нему с распростертыми руками и с криком - о папа, милый папа! - хотела обнять его за шею.

И обняла бы, но отец в бешенстве поднял свою руку и... и ударил ее с такой силой, что бедная девушка зашаталась и чуть не упала на мраморный пол. Занося этот удар, м-р Домби сказал, чем была Эдифь, и велел своей дочери следовать за ней, так как оне обе всегда были в заговоре.

Она не упала к его ногам, не закрыла своих глаз трепещущими руками, не заплакала, не произнесла ни одной жалобы, но она взглянула на него, и крик отчаяния вырвался из её груди, ибо при этом взгляде она увидела, что он окончательно уничтожил ту любимую идею, которую она питала в своей душе, несмотря на его решительное отвращение к себе. Она увидела его жестокость, пренебрежение и ненависть, господствовавшую над всеми его чувствами. Она увидела, что нет для нея отца на зтом свете, и, отверженная сирота, она побежала из дому м-ра Домби.