Домби и сын.
Глава LIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава LIII. (старая орфография)

Глава LIII. 

Еще известие.

Одиноко и вдали от всех этих треволнений жили в своем углу отверженные брат и сестра преступного беглеца, но его вина обрушилась на них гораздо более тяжелым бременем, чем на человека, которого он оскорбил так безжалостно и так жестоко. Неумолимый свет, при всей своей взыскательности и неотвязчивости, оказал м-ру Домби, по крайней мере, ту услугу, что безпрестанно разжигал его господствующую страсть, колол и пришпоривал его гордость, сосредоточивая все его мысли и чувства на одном предмете, который сделался теперь единственною целью его умственного и нравственного бытия. Вся упругость и чопорность его натуры, весь её мрак и суровость слились теперь, подобно многим мелким ручьям, в одну обширную и быструю реку, которая неудержимо покатила свои бурливые волны в океан тщеславия, гордости и надутого самолиобия, проникнутого преувеличенным сознанием своей личной важности. Сказочный богатырь, доведенный до последней степени геройства и свирепости своими мелкими врагами, был бы теперь кротким агнцем в сравнении с м-ром Домби. Лютый и взбешенный зверь, напущенный на стаю гончих, - ровно ничего перед этим чопорным джентльменом в его накрахмаленном галстуке, на котором нет ни малейшей морщинки.

Но самая взбалмошность его мысли уже заменяла отчасти исполнение её на деле. Покамест он не знал, куда укрылся его отъявленный враг, жажда мщения отвлекала его ум от собственного бедствия, и он на досуге потешался перспективой будущого своего геройства. Но брат и сестра его коварного любимца не имели такого утешения: все явлеиия в ихь истории, прошедшия и настоящия, придавали его преступлению значение самое гибельное для них.

Сестра с горестью думала иногда, что если бы она осталась при нем верной спутницей его жизни, быть может, он избежал бы преступления, в которое впал; но думая таким образом, она отнюдь не жалела о том, что сделала, и ни мало не возвышала цены своего самопожертвования. Напротив, когда эта возможность представлялась её заблудшему и раскаявшемуся брату, она падала на его сердце таким ужасным бременем, которое он мот едва только выносить, и при этомь ни разу не входила в его голову мысль об отмщении своему жестокому брату. Новое обвинение самого себя и глубокое сознание своего нравственного унижения, - вот единственные размышления, возникавшия в его голове по поводу печального события.

В тот самый день, вечер которого склонился на последней главе, когда светские люди суетливо занимались решением разных статей относительно похищения м-с Домби, окно комнаты, где брат и сестра сидели за ранним завтраком, затемнилось неожиданною тенью человека, подошедшого к маленькой калитке. Этот человек, с вашего позволения, был Перч, разсыльный.

- A я к вам с Чистых Прудов, - заголосил м-р Перч, доверчиво заглядывая в комнату и вытирая о половик сапоги, на которых, впрочем, не было грязи. - Раненько, изволите видеть, да мне, м-р Каркер, приказано вручить вам письмецо прежде, чем вы выйдете сегодня со двора. Признаться, мне следовало бы придти сюда получасом раньше, да вот жена-то моя, - что станешь делать? - чуть-чуть не потерял нынешнюю ночь.

- М-с Перч очень больна? - спросила Герриэт.

- Она, вот видите ли, мисс, - сказал Перч, оборотившись нареред к двери, чтобы тщательно ее запереть, - слишком принимает к сердцу все эти обстоятельства, которые повстречались с нашим торговым домом. Нервы y нея очень нежны и удивительно как скоро разструниваются. A и то сказать, тут есть отчего перевернуться и железным нервам. Вы сами, разумеетхя, очень разстроены, мисс.

Герриэт подавила вздох и взглянула на своего брата.

- Я и сам развинтился в эти дни так, что и вообразить не могу, - продолжал Перч, энергически тряхнув головой. - Все это ошеломило меня так, как будто я пьянствовал целую неделю, и право, сударыня, я каждое утро чувствую, что голова моя все равно, что пустой барабан.

Наружность м-ра Перча действительно подтверждала несомненную наличность этих симптомов. Лихорадочный вид и очевидное разслабление всего его организма могли быть объяснены не иначе, как многочастыми и многообразными возлияниями шнапсов, которыми каждый день угощали его на трактирных прилавках, где он имел обыкновение повествовать с одушевленным красноречием о последних приключениях в торговом доме.

- Стало быть, я могу судить, - сказал м-р Перч, тряхнув опять головою и придавая серебристый оттенокь своей речи, - что и как должны чувствовать особы, которые сами некоторым образом соприкосновенны к этим печальным делам.

Здесь м-р Перч поджидал обнаружений дружеской откровенности, но, не дождавшись откровенности, кашлянул из-под руки. Так как это ни к чему не повело, то он поставил шляпу на пол и полез в карман своего жилета за письмом.

- Ответа, кажись, не велено дожидаться, - сказал м-р Перч с ласковой улыбкой, - но вы, может быть, потрудитесь, сэр, пробежать его при мне.

Джон Каркер разломал печать м-ра Домби и, овладев содержанием, котороф было очень коротко, отвечал:

- Нет. Ответ не нужен.

- В таком случае, сударыня, позвольте пожелать вам доброго утра, - сказал Перч, делая шаг к дверям. - Я надеюсь и даже уверен, вы не будете слишком огорчаться последним печальным обстоятельством. В газетах рассказывают такия вещи, о каких вы и не думаете, - сказал Перч, делая от дверей два шага назад и обращаясь с таинственным шепотом к брату и сестре. - Один воскресный газетчик...

Должно заметить, что м-р Перч, по невежеству, свойственному английским лакеям, всех журналистов называл газетчиками, не умея различить писателя от разносчика афиш.

- Один воскресный газетчик, - говорил Перч, - в синей шинели и белой шляпе, не раз собирался меня подкупить и задобрить разными предложениями, да только я всегда отделывал его, как следует честному человеку. Вчера вечером он часа четыре шлялся около нашей конторы, и я сам вадел, как он приставлял свой глаз к замочной щели. Другой газетчик каждый день вертится в знакомом мне трактире. Раз как-то на прошлой неделе сорвалось y меня с языка два-три слова, и что же бы вы думали? Он на другой же день оттиснул их в своей газете, да и как оттиснул, если бы вы знали! Уму непостижимо!

М-р Перч полез в свой карман, как будто с намерением вытащить клочек газеты, но, не гюлучив никакого поощрения, вынул оттуда свои бобровые перчатки, поднял шляпу и простился. Часа через два все его приятели в знакомой харчевне уже знали, каким манером мисс Каркер, заливаясь горючими слезами, схватила Перча за обе руки и сказала: "Ох, Перч! милый, дорогой Перч, видеть вас моя единственная отрада" - и каким способом м-р Джон Каркер, взъерошивая свои волосы, воскликнул строжайшим голосом: "Перч, я отказываюсь от него. Никогдане называй его моим братом в моем присутствии! "

Оставшись одни, брат и сестра сначала не говорили ии слова. Молчание прервала Герриэт.

- Да; но неожиданного нет ничего. Я вчера видел его.

- Его?

- То есть, м-ра Домби, который теперь ко мне пишет. Он вчера два раза проходил по конторе, когда я там был. Мне нельзя было от него долее укрываться, и я знаю, что мое присутствие должно казаться для него обидным. Я это чувствую, как нельзя лучше.

- Он ничего.не сказал?

- Ничего; но я видел, что его взор остановился на мне, и это заранее приготовило меня к тому, что должно было случиться. Мне отказано от места!

Сестра старалась по возможности казаться спокойною, но полученные новости были слишком печальны по многим причинам. Джон Каркер читал:

"Мне, конечно, нет надобности объяснять, почему ваше имя с некоторого времени звучит в моих ушах неестественным звуком и почему невыносим для меня один взгляд на человека, который носит вашу фамилию. С этого дня прекращается всякое обязательство между нами, и я требую, чтобы впредь вы ни по какому поводу не старались придти или поставить себя в соприкосновение с моей фирмой".

- Вот и все, милая Герриэт, - продолжал Джон Каркер. - При письме вложен банковый билет, равносильный моему третному жалованью. Право, сестрица, м-р Домби поступает со мной еще слишком милостиво, если взять в разсчет все, что случилось.

- Да, очеиь милостиво, Джон, если справедливо наказывать одного за проступки другого, - отвечала сестра.

- Мы сделались для него каким-то зловещим отродьем, - говорил Джон. - Нет ничего мудреного, если он дрожит при одном звуке нашей фамилии, и думает, что в крови нашей заключены проклятые семена, плодовитые на несчастья всякого рода. Я сам не прочь от этих мыслей, если бы только не ты, Герриат.

- Перестань, брат. Если y тебя, какь ты думаешь и часто говоришь, наперекор моему личному убеждению, есть особые причины любить меня, пощади мой слух от этих диких возражений!

Он закрыл лицо обеими руками, но сестра, подойдя к нему, нежно взяла его за одну руку.

- Что ни говори, брат, a получить отставку от единственного места, с которым ты связан продолжительной привычкой, вещь очень трудная для нас обоих, особенно, если взять в разсчет несчастный повод к этой непредвиденной беде. Нам нужно позаботиться о средствахь к существованию... впрочем что же такое? Мы оба станем бороться с нашей судьбой без смущения и без страха, и я, с своей стороны, уверена, что победа будет на нашей стороне, если только присутствие духа тебя не оставит.

Ободряя таким образом брата, она целовала его в щеку, и улыбка играла на её губах.

- О милая сестра! Ты по своей собственной благородной воле соединила судьбу свою с погибшим человеком, которого имя осрамлено клеймом безславия! Не имея сам ни одного друга, я в то же время отнял и y тебя всех друзей.

- Джон! - Она поспешно положила руку на его губы. - Ради меня! В воспоминание нашей продолжительной дружбы! - Он молчал. - Теперь, мой милый, мне надобно, в свою очередь, сказать несколько слов. - Она спокойно села подле него. - Я, точно так же, как и ты, готовилась исподволь к тому, что теперь случилось с нами, и была y меня тайна, которую время, наконец, открыть. Дело в том, мой милый, что y нас сверх твоего чаяния, есть один общий друг.

- Как его зовут, Герриэт? - спросил Джон с грустною улыбкою.

- Право я не знаю; но однажды он весьма серьезно уверял меня в своей дружбе и объявиль искреннее желание быть нам полезнымь. Я ему верю.

- Герриэт! - воскликнул удивляющийся брат, - Тде живет этот друг?

- И этого я не знаю, - отвечала сестра, - но он знает нас обоих, и ему в совершенстве известна наша общая история. Вот почему, между прочим, по собственному его совету, я скрыла от тебя, милый Джон, что он был в нашем доме; тебя огорчило бы известие о таком человеке.

- Неужели, Герриэт, он был в нашемь доме?

- Да, в этой самой комнате. Раз только.

- Не молодой. Его волосы седеют и скоро, как он говорил, совсем сделаются седыми. Но он великодушен, добр и, я уверена, неспособен к притворству.

- И ты видела его только однажды, Герриэт?

- Однажды в этой комнате, - отвечала сестра, щеки которой в эту минуту покрылись ярким румянцем, - но, когда он был здесь, он убедительно просил, чтобы я позволила ему видеть себя раз в неделю, когда он будет проходить мимо нашего дома. Это должно было напоминать ему, что мы покамест не имеем нужды в его услугах, потому что, когда он вызвался на эти услуги, я решительно объявила, что мы не нуждаемся ни в чем.

- И раз в неделю...

- Каждую неделю Сь той поры один раэ, и всегда в один и тот же день, в один и тот же час, он проходил пешком мимо нашего дома, всегда по одному и тому же направлению в Лондон, останавливаясь не более, как на минуту, чтобы раскланяться со мной и дать знать движением руки, что он помнит и заботится о нас, как добрый опекун. Он обещал эту аккуратность в свое единственное свидание со мной и выполнял обещание с такою безпримерною аккуратностью, что если сначала я сколько-нибудь и могла сомневаться в искренности его слов, зато впоследствии ни тени сомнения не оставалось в моей душе, и я всегда с радостной уверенностью дожидалась урочного часа, в который должен был неминуемо появиться этот необыкновенный человек. Но в последний понедельник, следовавший за ужасным событием, онь не явился, и я начинаю подозревать, не имеет ли его отсутствие какой-нибудь связи с тем, что случилось в нашей фирме.

- Как же это? - спросил брат.

- Я и сама не знаю; только одновременность происшествий навела меня на эту догадку, и я не старалась отдать себе в ней ясного отчета. Чувствую, впрочем, что он непременно должен воротиться, и если действительно воротится, позволь мне, милый Джон, объявить ему, что я говорила, наконец, о нем тебе, и что ты желаешь узнать его лично. Он, без сомнения, откроет для тебя новый источник существования, потому что в ту пору он именно просил позволения позаботиться об улучшении нашей жизни, и я должна была обещать, что если мы будем иметь нужду в друге, то я вспомню о нем. Тогда, сказал он, и его имя не будет для нас тайной.

Джон Каркерь слушал все это с большим вниманием, и удивление его, казалось, возростало с минуты на минуту.

- Герриэт, опиши мне этого человека. Я, наверно, должен знать человека, который так хорошо знает меня.

Его сестра живо нарисовала все черты, стан и платье своего таинственного посетителя, но Джон Каркер, потому ли, что он не имел понятия об оригинале, или по какой-нибудь ошибке в её описании, или просто от разсеянности в мыслях, не мог угадать портрета, который она представляла перед ним.

Как бы то ни было, вследствие обоюдного решения, Джон Каркер должен был увидеть оригинал при первом его появлении. После этого уговора, сестра, успокоенная откровенным объяснением, принялась за свои домашния дела, a седой её брат, бывший младшим между писарями в купеческой конторе, начал работать в саду в этот первый день своей небывалой свободы.

Была ночь. Брат читал вслух какую-то книгу, сестра сидела за иголкой; внезапный стук в дверь прервал их занятия. В атмосфере необыкновенного безпокойства и страха, паривших над ними в связи с их братом-беглецом, этот звук, необыкновенный сам по себе, казался для них почти возмутительным. Брат подошел к дверям; сестра осталась на своем месте и с робостью прислушивалась. Чей-то голос спрашивал, и Джон Каркер, казалось, отвечал с изумлением. Обменявшись несколькими вопросами и ответами, оба вошли в дверь.

- Герриэт, - сказал брат, представляя поздняго посетителя, - м-р Морфин, джентльмен из конторы Домби.

Сестра отпрянула назад, как будто ей померещился призрак. На пороге стоял её таинственный друг с проседью в черных волосах, с румяным лицом, широким и открытым челом, с глазами, полными огня, - тот самый друг, тайну которого она хранила столь долгое время.

- Джон! - сказала она, едва переводя дух, - это тот джентльмен, о котором я говорила тебе сегодня!

- Этот джентльмен, мисс Герриэт, - сказал посетитель, входя в комнату, - он стоял несколько минут на пороге, - этот джентльмен очень рад слышать от вас эти слова; на пути к этому дому он перебирал тысячи средств, как бы приличнее объясниться, и не остановился ни на одном. М-р Джон, я здесь не совсем чужой. Вы с изумлением встретили меня на этом пороге, и я замечаю, что в эту минуту вы еще более изумлены. Что же такое? Это совершенно в порядке вещей. Если бы мы не были исчадьями привычки, так никто бы из нас не имел и половины причин к обнаружениям своего удивления.

Говоря это, он радушно и вместе почтительно приветствовал Герриэт и, усевшись подле нея, скинул свои перчатки и бросил их на стол в свою шляпу.

- Разумеется, м-р Джон, удивительного ничего нет, если во мне обнаружилось желание видеть вашу сестрицу, и если я по-своему выполнил то, чего желал. Что же касается до аккуратности моих недельных визитов... то есть, я думаю, она вам говорила о них... необыкновенного и тут ничего нет. Эти похождения обратились в привычку, a мы, дело известное, все - исчадия привычки, никак не более!

Залрятав свои руки в карманы и облокотившись на стул, он смотрел на брата и сестру, как будто ему особенно интересно было видеть их вместе.

- Привычка, с вашего позволения, делает все, - говорил м-р Морфин с некоторою раздражительностью, - одни, по милости привычки, укореняются с каждым днем в люциферовой гордости и чопорности, другие делают успехи в низости и подлости, a большая часть из нас все по той же причине равнодушно глазеет на мир и его чудеса, то есть, другими словами, привычка, как искусный ваятель, вырабатывает из глины нашего организма предиковинные болванчики, способные ко всяким впечатлениям и убеждениям. За примерами ходить недалеко, и я указываю вам на самого себя. Целые годы я обнаруживал свое скромное участие в управлении торговым домом, и я видел, м-р Джон, как ваш брат, мерзавец первой руки... мисс Герриэт извинит меня за этот титул... как он распространял больше и больше свое влияние до тех пор, пока контора и её хозяин не сделались игрушками в его руках; и видел я, как в то же время вы каждый день работали за своей скромной конторкой; и я был совершенно доволень, что все вокруг меня шло своим чередом, правильно и стройно, подобно огромной машине, заведенной продолжительной привычкой, и был я очень рад, что меня собственно иикто не отвлекал от моих занятий. Мои вечера по средам приходили и уходили, квартеты наши устраивались дружно, моя виолончель была в полном ходу, и все в моем мире обстояло благополучно, так что, я думаю, никто бы не пожаловался на меня.

- Могу засвидетельствовать, - сказал Джон Каркер, - что во все это время вас любили и уважали более, чем кого-нибудь другого в торговом доме.

- Э, полноте, любезный друг! Мой характер, видите ли, довольно мягок, податлив, может быть, - вот и все тут; a главное, y меня была привычка для всей моей жизни. Привычка управляла главным приказчиком, настраивала чопорное поведение его начальника, и она же шпиговала меня, как нельзя лучше. Я делал тихо и скромно то, что доставалось на мою долю, не спотыкался перед ними и не иадал, и был очень рад, что занимаю теплое местечко, необидное и незавидное ни для кого. Так бы и прошло все это своим чередом, если бы на беду в моей комнате не была слишком тонкая стена. Вы можете сказать вашей сестрице, что комната моя отделялась от кабинета главного приказчика тонкой перегородкой.

-- Я свистел, стучал, барабанил, наигрывал бетховенския сонаты, давая знать м-ру Каркеру, что его могут слышать, но он не обращал на меня никакого внимания. Редко, правда, до моего слуха доходила какая-нибудь важная материя, но как скоро доходила, я старался немедленно куда-нибудь уйти. Так, например, я вышел из своей комнаты в ту пору, когда между двумя братьями завязался разговор, свидетелем которого был сначала молодой Вальтер Гэй. Впрочем, в мое ухо залетело слишком много, прежде чем я вышел из дверей. Может, вы напомните вашей сестрице, о чем тогда шла речь?

- Мы говорили, Герриэт, о наших родственных отношениях и о нашем положении в торговом доме.

- Материя не новая, но она представлялась для меня в новом свете, и тут первый раз повихнулась моя привычка думать, что все вокруг меня идет отличным манером. Я живо припомнил историю двух братьев и начал понемногу вдумываться в их судьбу. Такое раздумье взяло меня едва ли не в первый раз в жизни, и тут мне, по естественному ходу вещей, пришло в голову, что всякий предмет, кроме лицевой стороны, имеет еще, так называемую, изнанку, от которой вовсе не следует отворачивать глаз. После этого утра мне сделалось неловко, и я, что называется, вывихнулся из своей колеи.

С минуту он барабанил по столу, не говоря ни слова, a потом начал скороговоркой, желая, по-видимому, разом покончить свою трудную исповедь.

- Прежде, чем я сообразил, что мне делать, между двумя братьями опять завязался разговор, в котором упоминалось имя их сестры. Тут уже я без зазрения совести навострил уши и вникал во все подробности этой материи, считая ее своей собственностью. Через несколько дней я присвоил себе право сделать визит сестре этих двух братьев. Первый раз я остановился y caдовой калитки под предлогом навести кое-какие справки насчет бедного соседа, но скоро я своротил с этой колеи, и мисс Герриэт, думаю, не поверила мне. Во второй раз я попросил позволения войти в дом, вошел и высказал все, что y меня было на душе. По причинам, которых я не смел опровергать, ваша сестрица отказалась от всякой посторонней помощи, но я установил между нами средства сообщения, остававшияся ненарушимыми вплоть до последняго понедельника, когда вдруг на меня нахлынули важные дела совсем другого сорта, - вы их знаете.

- Как мало я подозревал эти отношения, - сказал Джон Каркер, - между тем я видел вас каждый день, сэр! Если бы Герриэт могла угадать вашу фамилию...

- Сказать правду, Джон, - перебил м-р Морфин, - я скрыл свое имя по двум причинам, и прежде всего потому... вот видите ли, сэр, хвастаться добрыми намерениями никак не следует, и я решился на всякий случай не открывать себя до тех пор, пока не буду в состоянии оказать действительную услугу. Во-вторых, я разсчитывал, что авось еще как-нибудь ваш брат смягчится к вам обоим, a в таком случае, если бы человек с его подозрительным характером проведал о моих тайных сношениях с вами, это было бы поводом к новому и уже роковому разделению. Поэтому я решился лучше навлечь на себя самого гнев - тут еще не было бы беды - и, воспользовавшись благоприятным случаем, оказать вам услугу посредством самого начальника фирмы; но различные обстоятельства - смерть, волокитство, женитьба и домашнее несчастье - надолго оставили вашего брата единственным представителем и властителем конторы. Лучше было бы для всех нас, если бы м-р Домби выбрал вместо себя какого-нибудь бездушного болвана, - заключил Морфин, понизив голос.

Последния слова, казалось, сорвались с его языка против воли, и ему сделалось совестно. Протянув руку брату и подавая другую руку сестре, он продолжал:

- Я сказал все и даже более, чем хотел. Нет нужды высказывать дальнейшия мысли, которые, впрочем, вы понимаете и без меня. Пришло время, Джон, неожиданное и несчастное время, когда я могу помочь вам, не сталкиваясь с этим страшным препятствием, которое продолжалось многие годы. Теперь поздно, и на этот раз я не скажу ничего более. Вы станете здесь хранить свое единственное сокровище, не советуясь со мной и не думая обо мне.

С этими словами онь встал, чтобы идти. Джон Каркер казался слишком растроганным и хотел что-то говорить.

- Идите прежде вы, Джон, со свечею, - добродушно сказал м-р Морфин, - и не высказывайте покамест, что y вас на уме. Мне надобно два, три слова сказать вашей сестрице. Нам уже не в первый раз говорить в этой комнате, хотя разумеется, при вас это было бы естественнее.

Проводив его глазами, м-р Морфии ласково обратился к Герриэт и сказал ей тихим, но вместе серьезным голосом.

- Вы желаете что-нибудь узнать от меня о человеке, который, к несчастью, ваш родной брат?

- Я боюсь разспрашивать, сэр.

- Но вы смотрите с таким безпокойством и с такою выразительностью, что я, кажется, угадываю ваш вопрос. Не взял ли он денег? Так ли?

- Да.

- Не взял.

- О, слава Богу, слава Богу! - воскликнула Герриэт, - я радуюсь за Джона.

- Вы, может быть, не будете изумлены, если услышите, что он слишком злоупотреблял доверием фирмы, замышляя весьма часто такия спекуляции, которые исключительно клонились к его собственным выгодам. Нередко он заставлял фирму рисковать чудовищным образом, и следствием такого риска были огромные убытки. Притом он всегда изо всех сил раздувал и лелеял глупое тщеславие своего хозяина, между тем как ему было очень легко содействовать ослаблению в нем этой несчастной страсти. Он вступал в колоссальные предприятия с единственною целью увеличить до огромных размеров репутацию фирмы и поставить ее в великолепный контраст с другими торговыми домами, для которых были слишком очевидны гибельные следствия всех этих затей. Многочислениые переговоры и сношения фирмы со всеми частями света сделались настоящим лабиринтом, ключ от которого находился исключительно в его руках. Не представляя никогда и никому подробных отчетов, он ограничивался общими сметами и выводами, не исчисляя частных случаев для окончательных соображений; но в последнее вреые... вы хорошо понимаете меня, мисс Герриэт?

- О совершенно, совершенно! Продолжайте, ради Бога.

- В последнее время он употребил, по-видимому, величайшия усилия, чтобы сделать эти выводы и сметы до того чистыми и ясными, что поверка их делается легко доступною при малейшей справке с частными отчетами, мастерски изложенными в конторских книгах. Как будто он хотел одним разом открыть глаза своему хозяину и показать ему яснее солнца, до чего доведен он в торговых делах своею господствующею страстью. A между тем нет никакого сомнения, что сам же он постоянно и подлейшим образом содействовал к возбуждению этой страсти. В этом и состоит его главнейшее преступление по отношению к торговому дому.

- Еще одно слово, м-р Морфин, прежде чем вы уйдете. Во всем этом нет опасности?

- Какой?

- На это я не могу дать вам ясного и вполне успокоительного ответа, - сказал м-р Морфин после некоторого колебания.

- О вы можете, право, можете!

и только в том случае будет опасность, если представитель фирмы не решится придать меньшого объема своим предприятиям и будет попрежнему думать, что Домби и Сын должны бросать пыль в глаза всему торговому миру. Ну, в таком случае, коммерческий дом, пожалуй, пошатнется.

- Но можно ли этого ожидать?

- Послушайте, мисс Герриэт, - полуоткровенности между нами не должно быть, и я считаю долгом выразить вам прямо мою мысль. М-р Домби недоступен ни для кого, и теперешнее состояние его духа дошло до последней степени раздражительности, гордости, самоуправства и безумной чопорности, при которой никакая внешняя сила неспособна его образумить. Но это происходит от чрезмерных потрясений в последнее время, и можно иметь некоторую надежду, что впоследствии, авось, он образумится сам собою. Теперь вы знаете все, и я, безь всяких обиняков, представил вам лучшую и худшую сторону дела. На первый раз довольно. Прощайте.

С этим он поцеловал её руку и поспешно пошел к двери, где стоял её брат со свечею в руках. Он хотел опять начать свою речь, но м-р Морфин слегка втолкнул его в комнату и сказал, что так как они, без сомнения, с этой поры будут видеться очень часто, то он может, если угодно, объясниться в другое время, a теперь уже поздно и некогда. Сказав это, ночной посетитель быстро вышел на улицу, куда до его ушей не могла доходить благодарность отставного конторщика м-ра Домби.

Брат и сестра уселись подле камина и проговорили почти до разсвета. Сон бежал от их глаз перед этим мерцанием нового мира, который так неожиданно открылся перед ними, и они чувствовали себя в положении двух моряков, заброшенных бедственным крушением на пустынный берег, где они пробыли целые годы и потеряли, наконец, всякую мысль о возможности увидеть третье человеческое лицо, как вдруг к их жилищу приплыл спасительный корабль, готовый снова ввести их в общество людей. Но когда таким образом они бодрствовали, ими овладело безпокойство другого рода. Тот самый мрак, из-за которого проглянул на них отрадный луч, сгустился опять над их головами, и тень их преступного брата облегла печальный дом, где ни разу не была его нога.

Джон Каркер вышел со двора по письменному вызову своего друга, назначившого ему свидание, и Герриэт осталась одна в печальном доме. Она пробыла одна несколько часов. Суровый вечер и туманные сумерки всего менее способны были облегчить тучу её сердца. Мысль об этом брате порхала и кружилась вокруг нея в страшных образах и фигурах. Он изнывал в смертельной тоске, страдал, жаловался, умирал, призывал ее к себе, сердился, хмурился и страшно моргал впалыми глазами. Эти картины разстроенного воображения были до того выпуклы и живы, что с настуилением сумерек она боялась поднять голову и заглянуть в какой-нибудь угол, из опасения потревожить чудовищного духа, укрывавшагося где-нибудь подле нея.

Уже смеркалось, и мисс Каркер сидела подле окна, склонив голову на свою руку, как вдруг, пораженная внезапным распространением мрака, она подняла свои глаза и испустила пронзительный крик. Перед окном выставилась бледная, истощенная фигура, сначала с каким-то неопределенным любопытством, но потом глаза её остановились на ней и засветились ярким светом.

- Впустите меня, впустите! Мне надобно с вами говорить! - восклицала фигура, и рука её сильно барабанила по стеклу.

Герриэт тотчас же угадала женщину с черными длинными волосами, которую в одну ненастную ночь она отогрела, накормила и напоила. Естествеино испугавшись при воспоминании её буйной выходки, она огступила от окна и остановилась в тревожной нерешительности.

Энергичное предложение просьбы, серьезное выражение лица, трепетание обеих рук, поднятых для умилостивительных жестов, испуганный и почти замирающий голос, выходивший из её высоко подымающейся груди, - все это слкшком подействовало на Герриэт, и она немедленно отворила дверь.

- Войти мне или я должна объясниться здесь? - сказала женщина, схватив ее за руку.

- Что вам нужно? Что вы намерены сказать мне?

- Очень немного, только позвольте мне высказаться теперь же, или уже ничто в свете не вырвет от меня этого объяснения. Я и без того порываюсь бежать, и какая-то адская рука отталкивает меня от этого порога. Впустите меня, если только можете мне верить!

- Садитесь, - сказала Алиса, становясь перед нею на колени, - и взгляните на мое лицо. Помните ли вы меня?

- Да.

- Помните ли, как я говорила, откуда пришла в ту пору, хромая и в лохмотьях, при буйном ветре и дожде, который хлестал в мою шею? Вы знаете, как я воротилась к вам в ту же ночь, как я бросила в грязь ваши деньги, как я прокляла вас и все ваше племя. Смотрите же теперь: я перед вами на коленях. Думаете ли вы, что я шучу?

- Если вы хотите, - сказала Герриэт ласковым тоном, - просить y меня прощенья...

- О, совсем не то! - возразила женщина, бросив на нее гордый взгляд, - я прошу от вас веры в мои слова, и ничего больше. Размыслите, прошу вас, можно ли мне верить, или нет.

руки.

- Я была молода, прелестна, и нежные руки ласкали этот локон, и страстные губы впивались в это чело, - она с презрением ударила себя по лбу, - родная мать не любила меня, как родного ребенка, но обожала меня, как смазливую девченку, и гордилась мною. Она была скупа, бедна, жадна и устроила из меня род собственности. Никогда, конечно, знатная дама не распоряжалась так своею дочерью, никогда не поступила так, как моя мать, - таких примеров не бывало, мы это знаем, - и это показывает, что чудовищные матери, замышляющия нравственную гибель своим дочерям, встречаются только в нашем скаредном быту. Нищета, порок, гибель - три родные неразлучные сестрицы.

Она задумчиво смотрела на огонь, теребила и обвивала вокруг руки длинный локон своих волос и, забывая, по-видимому, о своей слушательнице, продолжала мечтательным тоном:

- Что из этого вышло, нет надобности говорить. Несчастных супружеств не бывает для нашей сестры: на нашу долю достаются только унижение и гибель. Проклятие и гибель пали на мою долю... на мою долю!.. Я теряю время, слишком дорогое время... a и то сказать, мне бы не быть здесь, если бы я не вдумывалась в эти вещи. Проклятие и гибель, говорю я, выпали на мой пай, сделали из меня хрупкую игрушку; позабавились мной и потом... потом вышвырнули меня за окно с большим равнодушием, чем хрупкую игрушку. Чья рука, думаете вы, вышвырнула меня?

- Зачем вы меня об этом спрашиваете? - сказала Герриэт.

демоном. Меня впутали в кражу - во все её подробности, кроме прибыли - отыскали меня, судили и присудили к ссылке. Не было y меня ни друга, ни копейки за душой. Я была девочкой нежных лет, но скорее согласилась бы отправиться на тысячу смертей, чем идти к нему за словом утешения, если бы даже это слово спасло мою жизнь и честь... Да, сам дьявол мог изобрести для меня адския пытки, я бы вытерпела их, a не пошла бы к нему. Но моя мать, жадная и скупая, как всегда, отправилась к нему, будто от моего имени, рассказала всю историю моего дела и униженно просила милостыни, пустой милостыни, каких-нибудь пять фунтов и даже менее. Что же, думаете вы, сделал этот человек? Ом надругался над моею нищетой, позорно осрамил свою жертву и оставил меня даже без этого бедного знака своего воспоминания. Он был очень рад, что его жертву отсылают за море и не тревожат больше его. Кто же, думаете вы, был этот человек?

- Зачем вы меня об этом спрашиваете? - повторила Герриэт.

- A зачем вы дрожите? - сказала Алиса, положив свою руку на её плечо и пожирая ее своими глазами. - Но я читаю ответ на ваших губах. Это был брат ваш, Джемс!

Герриэт затрепетала всеми членами, но не отворотила своих глаз от её пожирающого взора.

- Когда я узнала, что вы его сестра, вы помните, когда это было, я пришла назад усталая и хромая, чтобы бросить в грязь ваш подарок. Я чувствовала в ту ночь, что y меня, усталой и хромой, достало бы сил идти на тот край света, чтобы пронзить его в каком-нибудь уединенном месте. Верите ли вы теперь, что я не шучу?

- С той поры, - говорила Алиса, продолжая держаться за её плечо, - я видела его. Я следила за ним своими глазами среди белого дня. Если какая-нибудь искра ненависти задремала в моей груди, она превратилась в яркое пламя, когда глаза мои остановились на нем. Вы знаете, чем и как он оскорбил гордого человека, который - теперь его смертельный враг. Каково покажется вам, если скажу, что я доставила этому человеку подробные сведения о нем?

- Сведения? - повторила Герриэт.

- Что, если я отыскала человека, который знает тайну вашего брата, знает подробности его бегства, знает, где теперь скрываются он и его спутница? Что, если этот человек, по моему принуждению, объявил обо всем перед его смертельным врагом, который не проронил ни одного слова? Что, если я, наблюдая этого врага, видела, как лицо его, при этом открытии, изменилось до того, что в нем едва остались признаки человеческого выражения? Что, если я видела, как он, взбешенный до последней степени, опрометью бросился вперед, чтобы, не теряя ни минуты, пуститься в погоню? Что, наконец, если я знаю, что он летит теперь во всю мочь и, быть может, через несколько часов настигнет вашего брата?

- Отодвиньте свою руку! - вскричала Герриэт. - Прочь с моих глаз!

- Верю. Отпустите мою руку!

- Еще минуту. Вы можете судить о силе моей мстительности, если она продолжалась так долго и довела меня до этого поступка.

- Ужасно, ужасно! - сказала Герриэт.

- Стало быть, если я, - продолжала Алиса хриплым голосом, - стою здесь спокойно перед вами на коленях, прикасаясь к вашей руке и не спуская глаз с вашего лица, то вы можете убедиться, что в груди моей совершилась не совсем обыкновенная борьба. Я стыжусь самой себя, но принуждена сказать, что я раскаиваюсь. Презирая саму себя, я боролась с собой весь день и всю прошлую ночь, но жалость без всякой причины прокралась в мое сердце, и я хотела бы загладить, если можно, все, что сделано мною. Я не желаю, чтобы они встретились теперь, когда его враг ослеплен и взбешен свыше человеческой меры. Если бы вы сами видели его в прошлую ночь, вы лучше понимали бы опасность.

- Всю прошлую ночь, бесконечную ночь, мерещилось мне, a я не спала, что он умирает окровавленный. Целый день я видела его подле себя, и мое сердце надорвалось от этих видений!

- Что мне делать? что мне делать? - повторяла Герриэт дрожащим голосом.

- Знаю.

куда-нибудь и как-нибудь, если еще не поздно; встреча грозит позором и убийством! Месяц времени произведет огромную разницу в чувствах его врага. Пусть только не встречаются они теперь и чрез меня. Где-нибудь, только бы не там! Когда-нибудь, только бы не теперь! Пусть его враг настигнет и найдет его сам собою, но не через меня! Довольно и без того позорной тяжести на моей голове.

Каминный огонь перестал отражаться в её черных, как смоль, волосах и пламенных глазах; её рука спустилась с плеча Герриэт, и на месте, где она стояла, не было больше никого и ничего.