Домби и сын.
Глава LIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава LIV. (старая орфография)

Глава LIV. 

Беглецы.

Время - одиннадцать часов ночи. Место - номер во французской гостинице с полдюжиною комнат: темный и холодный коридор, передняя, столовая, гостиная, спальня и еще уборная или будуар, миниатюрная и совершенно уединенная комнатка. Все это запирается с главного подъезда парою огромных дверей, но каждая комната снабжена еще двумя или тремя своими особенными дверями, удобнейшими средствами сообщения с остальною частью комнат или с некоторыми потаенными ходами в стене, откуда, в случае надобности, легко и удобно можно было спускаться, куда следует. Таинственные ходы - вещь самая обыкновенная и необходимая во французских домах. Весь номер расположен в первом этаже огромного отеля, все четыре стороны которого, украшенные стройными рядамитокон, обращены на большой квадратный двор, испещренный множеством пристроек.

В комнатах вообще господствовало великолепие, несколько смягченное меланхолическим видом, но весьма достаточное, чтобы набросить на все подробности яркий блеск пышности и комфорта. Потолок и стены расписаны и раззолочены; полы выровнены, выглажены, вычищены, вылощены; малиновые занавесы развешены фестонами на окнах, дверях, зеркалах; сучковатые канделябры, переплетенные на подобие древесных ветвей или бычачьих рогов, выдавались с удивительным эффектом из стенных панелей. Однако днем, когда прокрадывались сюда лучи солнца через отворенные ставни, повсюду сквозь этот комфорт виднелись явные следы ветхости и пыли, копоти и дыма, обличавшие постоянный недостаток жильцов, и все эти игрушки роскошной жизни представлялись одушевленными пленниками, которым суждено исчахнуть и погибнуть в безвыходной тюрьме. Даже ночью, дюжины зажженных свеч не изглаживали совершенно этих признаков, хотя общий блеск набрасывал на них приличную тень.

Яркий свет, отражавшийся в зеркалах и позолотах, ограничивался на этот раз миниатюрною комнатою, назначенною для будуара. Из коридора, где слабо горела тусклая лампада, она представлялась через темную перспективу отворенных дверей сияющим драгоценным изумрудом. Посреди этого сияния сидела прекрасная женщина - Эдифь.

Она была одна. Тот же гордый вызов и та же гордая осанка во всей её фигуре, хотя щеки немного впали и глаза сделались немного шире. Никакого стыда и никакого поздняго раскаяния на её угрюмом челе. Величавая и повелительная, как всегда, она ни на что не обращала внимания и сидела спокойно, опустив в землю свои черные глаза.

Она кого-то ждала. Не было в руках её ни книги, ни женской работы, и никакия занятия не сокращали для нея скучного времени. Зато мыслительная сила была в полном ходу, и какое-то намерение, казалось, проникало весь её мозг. Её губы дрожали, ноздри раздувались, и грудь от внутренняго напряжения подымалась высоко.

Так сидела и ожидала кого-то во французском отеле м-с Эдифь Домби.

Ключ в наружной двери повернулся, и в коридоре послышались шаги. Эдифь вскочила и вскричала.

- Кто там?

Два человека, отвечавшие по-французски, вошли в комнату с подносами готовить ужин.

- Кто приказал?

- Monsieur, занявший эти покои. Monsieur остановился здесь проездом, en route, только на один час, и оставил для Madame письмо. Madame изволила получить?

- Да.

- Mille pardons, Madame, - продолжал лысый официант, с широкой бородой, из соседняго ресторана, - я был бы в отчаянии, если бы в точности не исполнил данных приказаний. Monsieur изволил сказать, чтобы ужин был приготовлен к этому часу, и я думаю, он предуведомил Madame o своих распоряжениях в этом письме. "Золотая голова" имела честь получить приказание чтобы ужин был отличный. Monsieur изволил усмотреть, что "Золотая голова" умеет высоко ценить лестную доверенность почтенных господ.

Эдифь не сказала ничего и задумчиво смотрела, как накрывали стол для двух персон и ставили вина. Потом вдруг она встала, взяла свечу, прошла спальню и гостиную, где внимательно осмотрела все двери, особенно одну, открытую на потаенный ход в стене. Она выдернула ключ, повесила его с наружной стороны и воротилась на прежнее место.

Накрыв стол, лакеи (другой лакей был желчный коренастый малый в сизой куртке, гладко выбритый и выстриженный, как овца), почтительно остановились y стены и ожидали приказаний. Лысый оффициант спросил, скоро ли, думает Madame, изволит пожаловать Monsieur?

Madame не могла сказать. Ей все равно.

- Как все равно? Mille pardons! ужин приготовлен, и его надобно кушать сию же минуту, Monsieur (говоривший по-французски как Люцифер, или как француз, совершенно все равно) изволил с большим жаром говорить о своей аккуратности. Ба! что за шум! Боже великий, Monsieur изволил пожаловать!

Действительно, в эту минуту Monsieur, сопровождаемый другим лакеем, проходил через амфиладу темных комнат с своими блистательными зубами. Войдя, наконец, в это святилище света и цветов, Monsieur обнял Madame и заговорил с нею по-французски, как с своею очаровательною женою.

Боже мой! Madame в обмороке! Ей от робости сделалось дурно!

спинку кресел. Черты её лица были неподвижны.

- Франсуа побежал за ужином в трактир "Золотой Головы". Он летает в этих случаях, как Люцифер или как птица. Чемодан Monsieur в комнате. Все в порядке. Ужин явится сию минуту.

Излагая эти факты, лысый оффициант кланялся и улыбался. Ужин принесли.

Горячия блюда были на жаровне, холодное поставили на стол; принадлежности сервиза красовались на буфете. Monsieur остался доволен этим порядкомь. Слуги могут поставить жаровню на пол и идти. Monsieur снимет блюда собственными руками.

- Pardon! - учтиво заметил плешивый оффициант. - Нам нельзя идти!

Monsieur был другого мнения. Он мот обойтись без слуги в эту ночь.

- Ho Madame, - заметил оффициант.

- У Madame есть горничная, - возразил Monsieur. Этого довольно.

- Mille pardons, Monsieur! При Madame нет горничной.

- Я приехала одна, - сказала Эдифь. - Так мне было нужно. Я привыкла путешествовать одна. Не надобно прислуги. Пусть они идут и не присылают никого.

Monsieur выпроводил слуг в коридор и заперь за ними дверь. Лысый оффициант, оборачиваясь с низким поклоном назад, заметил, что Madame все еще стоить в прежнем положении. Черты её лица, как и прежде, были неподвижны, хотя она смотрела во все глаза.

Когда звук этого огромного ключа в руке Каркера, запиравшого наружную дверь, раздавался в пустых комнатахь и, умирая постепенно, достигал в заглушенном виде до отдаленного будуара, бой соборных часов, гудевших полночь, смешался в ушах Эдифи с этим звуком. Каркер, делая паузы, вслушивался, по-видимому, так же как и она, и потом тяжелою стопой пошел назад, запирая двери во всех комнатах. Эдифь на минуту оставила бархатную спинку кресел, и рука её пододвинула к себе столовый ножик; потом она опять остановилась в прежней позе.

- Как странно, мой ангел, что вы ехали одна! - сказал он при входе в комнату.

- Что? - возразила она.

Тон её голоса был так суров, и гордая голова с такою живостью повернулась к нему, сверкая своими жгучими глазами, что м-р Каркер, со свечею в руках, остановился неподвижно, как будто она приковала его к месту.

- Я говорю, - начал он, наконец, поставив свечу на стол и стараясь улыбнуться, - как это странно, что вы приехали одна! Предосторожность совершенно лишняя! Вы могли нанять горничную в Руане или Гавре: времени было слишком много, хотя вы самая капризная и упрямая из женщин, которые все затмеваются вашей красотой.

Её глаза засверкали каким-то диким блеском, но она стояла, не переменяя позы и не говоря ни слова.

- Никогда вы не были так прекрасны, как теперь, в эту счастливую ночь. Даже картина, которую я всегда носил в своей душе, любуясь на нее день и ночь в тяжкую годину испытания, - самая слабая копия перед очаровательным оригиналом.

Ни одного слова в ответ, ни одного взгляда. Поникшия веки совсем закрыли её черные глаза, но голова её держалась гордо.

- Тяжелое было время! - продолжал Каркер, начиная улыбаться, - но вот оно прошло, и мы тем безопаснее можем наслаждаться настоящим. Сицилия будет местом нашего убежища. В беззаботной и очаровательнейшей стране Европы мы станем, мой ангел, искать вознаграждения за продолжительное рабство.

М-р Каркер решительно повеселел и уже готовился с отверстыми объятиями приступить к своей красавице. Но Эдифь быстро схватила нож и отступила шаг назад.

Они оба безмолвно смотрели друт на друга.

Изумление и ярость отразились на его лице, но он мгновенно подавил эти чувства и продолжал спокойным тоном:

- Тише, мой ангел, тише! Мы одни, и никто нас не видит и не слышит. Неужели вы думаете запугать меня этой девственной вспышкой!

- A разве ты надеешься запугать меня, когда говоришь об уединении этого места? Думаешь ли отвратить меня от моих намерений, припоминая, что никто здесь меня не услышит, меня, которая нарочно приехала сюда, чтобы стать с тобой лицом к лицу? Отважилась ли бы я на этот поступок, если бы в моем сердце существовала боязнь? Нет, робость не заставила бы меня явиться на этом месте и в этот час, чтобы высказать тебе все, что y меня на уме!

- A что такое y вас на уме, прекрасная упрямица? Право, mon amour, в этом положении вы прекраснее всех женщин на свете. Говорите: я слушаю.

- Я ничего не скажу, - возразила она, - до тех пор, пока ты не сядешь на стул... не то... не подходи ко мне! Ни шагу больше! не то я убью тебя!

- Разве вы принимаете меня за своего супруга? - возразил м-р Каркер, стараясь, но весьма неудачно, улыбнуться.

Не удостаивая его ответом, она протянула руку, указывая ему на стул. Он закусил губы, нахмурился, засмеялся и сел с пораженным, нерешительным, нетерпеливым видом, которого он не мог победить.

Она бросила ножик на стол и, приложив руку к своей груди, говорила:

- Лежит здесь вещь, уверяю тебя, не похожая на любовный медальон, и если раз ты осмелишься осквернить меня своим прикосновением, я испробую ее на тебе как на пресмыкающейся гадине, которую ничего не стоит раздавить. Заметь это хорошенько!

Он попробовал улыбнуться и попросил ее шутливым тоном скорей окончить эту комедию, так как ужин простывает. Но тайный взгляд, брошенный на нее, был очень угрюм и неспокоен; его нога сделала нетерпеливое движение.

- Сколько раз, - говорила Эдифь, склоняя на него свой мрачный взор, - твое безстыдное плутовство подвергало меня оскорблениям и обидам? сколько раз твои обидные слова и взгляды издевались надо мной, как над невестой и несчастной женой? сколько раз ты обнажал и растравлял рану моей любви к этой невинной и беззащитной девушке? Ты с неумолимой злостью раздувал пламя, которое меня пожирало, колол и жалил меня со всех сторон и возбудил в этой груди отчаянное мщенье, которое, быть может, никогда бы не горело с такою яростью.

- Вы вели аккуратный счет всем этим материям, надо отдать вам справедливость. Ну, сударыня, продолжайте. Вперед, прекрасная Эдифь! Для вашего супруга это хоть куда... бедный Домби...

- Ты был его советником, льстецом и другом, и этого слишком довольно, чтобы презирать вас обоих, хотя бы все другия причины роковой ненависти разлетелись в дребезги! - сказала Эдифь с таким гордым презрением, от которого он невольно затрепетал.

- Так неужели только для этого вы убежали со мной? - спросил м-р Каркер, делая судорожное движение.

- Да, и это последний раз мы стоим здесь друг перед другом, лицом к лицу. Злодей! Мы в полночь встретились и в полночь разстанемся. Ни одной минуты не остаюсь я после того, как выговорю свое последнее слово.

Он схватился рукою за стол и бросил на нее свой безобразнейший взгляд, но не тронулся с места и не произнес никакой угрозы.

- Я женщина, закаленная в унижении и безславии с первых лет моего несчастного детства, - продолжала Эдифь, выступая вперед с своими сверкающими глазами. - Меня выставляли на показ и отвергали, навязывали встречным покупщикам, продавали и оценивали до тех пор, пока душа зачахла от стыда и заклеймилась позором. Не было во мне природной грации или приобретенного таланта, которые бы служили для меня утешением и отрадой: их разбрасывали и вывешивали всюду, чтобы надбавить мне цену, точь-в-точь, как делает с своим товаром какой-нибудь площадной крикун. Мои бедные, гордые приятели любовались мною и одобряли эти сцены, и всякая связь между нами замерла в моей груди. Нет из них ни одного, который бы в моих глазах стоил больше комнатной собаки. Я стояла одна во всем свете и отлично понимала, как пуст для меня этот мир, и как, в свою очередь, я пуста для него. Вы это знаете, сэр, и понимаете, что мне нечего было гордиться этой славой.

- Да, я воображал это, - заметил м-р Каркер.

- И разсчитывали на это, - прибавила она, - и преследовали меня. Хладнокровная ко всему на свете и проникнутая совершенным презрением к безжалостным орудиям, истребившим во мне человеческия чувства, я не могла не знать, что супружеская связь, какая бы ни была, прекратит, по крайней мере, этот постыдный торг, доступный для всякого ветрогона, который нагло позволял себе браковать и безславить выставленную жертву. Вот почему, в свою очередь, я сама согласилась на низкий торг, как презренная женщина с веревкою на шее, которую пьяный муж продает на какой-нибудь торговой площади среди белого дня. Вы это знаете.

- И ты разсчитывал на это и преследовал меня, - повторила Эдифь с большой выразительностью. - С первых дней замужества на дороге моей жизни очутился низкий изверг, неслыханный и неожиданный, который опутал меня таким новым стыдом, что мне невольно показалось, будто до той поры я еще не была знакома ни с каким унижением. Его преследования, прикрытые змеиной лестью, были до того безсовестны и наглы, что самые низкия ругательства не могли более унизить выбранной жертвы. Этот стыд сам супруг утвердил за мною, он сам погрузил меня в него собственными руками и по собственной воле сотню раз повторил убийственные условия моего позора. И вот, дикий сумасброд и его палач совместными силами нарушили мой покой, затормошили меня, загнали, перебрасывая, как мячик друг от друга, и, наконец, с неутолимым варварством выгнали меня из последняго убежища любви и благородства, убежища, откуда, скрепив сердце, мне следовало удалиться, под опасением сгубить окончательно невинное создание, чуждое всех этих пронырств и лишенное всякой защиты и покровительства в чудовищном доме. Мудрено ли, что я возненавидела обоих вместе с одинаковой силой.

Она стояла теперь в полном торжестве своей негодующей красоты, и м-р Каркер наблюдал ее с напряженным вниманием. Она была решительна, неукротима, и было ясно, что он казался в её глазах не страшнее червяка.

- Должна ли я говорить о супружеской чести или о сознании своего долга? Зачем? Это - пустой звук для твоих ушей, пустой звук и для меня. Но если я скажу тебе, что малейшее прикосновение твоей руки леденит мою кровь антипатией, что я возненавидела тебя с первых минут нашего свидания, и отвращение мое возростало с каждым днем по мере нашего знакомства; если скажу, наконец, что в настоящую минуту ты в моих глазах самый омерзительный предмет, которому нет ничего подобного между пресмыкающимися гадами, что из этого выйдет?

Каркер улыбнулся кое-как и сквозь зубы проговорил.

- Ну, моя королева, что из этого выйдет?

- Что происходило в ту ночь, когда, ободреныый домашней сценой, ты осмелился придти в мою комнату и говорить со мною?

Каркер пожал плечами и улыбнулся опять.

- Что тогда происходило? - повторила Эдифь.

- У вас отличная память, м-с Домби, и, я не сомневаюсь, вы это помните.

- Да, очень помню. Слушай же. Предложив тогда это бегство, - то есть по твоему выходило, что это бегство должно было состояться, - ты сказал мне, что я погибла, ни больше, ни меньше, погибла потому, что ты был в моей комнате в глухую полночь, что об этом - стоило тебе захотеть - тотчас же узнает весь дом, что и прежде не раз я оставалась с тобой наедине, что я призналась тебе сама в страшной ненависти к своему супругу, что, наконец, одним словом, моя репутация в твоих руках, и ты можешь, при первомь удобном случае, оклеветать жертву.

- Всякия хитрости позволены в любви, говорит старинная пословица, - прервал Каркер, улыбаясь.

- С этой роковой ночи, - продолжала Эдифь, - разом и навсегда окончилась моя продолжительная борьба с тем, что отнюдь не было уважением к моему доброму имени, - я и сама не знаю, что это было, - может, отдаленная надежда приютиться опять как-нибудь в этом последнем убежище, из которого меня выгнали. С этой поры раз и навсегда исчезли в душе всякия чувства, кроме гнева, ненависти и мщения, и вот одним и тем же ударом я повергла в прах твоего горделивого владыку и привела тебя самого в это поэтическое место, где ты смотришь на меня во все глаза, понимая, наконец, чего я добивалась.

Он вскочил с своего стула с ужасными проклятиями. Она опять приставила к груди свою руку; её пальцы не дрожали, и ни один волос не шевелился на её голове. Он и она стояли неподвижно, их разделяли стол и один стул.

- Если я забываю, что этот человек - да простит меня Бог! - прикасался к моим губам своими гадкими губами и держал меня в объятиях в ту роковую ночь, - продолжала Эдифь, указывая на него, - если я забываю гнусный поцелуй, осквернивший мою щеку, это значит, супруг мой, что я с тобою развелась и хочу истребить из своей памяти последние два года своей жизни, хочу исправить, что было сделано и вывести из заблуждения! Забываю и свою встречу с тобою, милая Флоренса, когда ты, в простоте невинного сердца, простирала ко мне свои объятия и хотела приставить свое личико к этой опозоренной щеке, на которой еще пылал адским пламенем гнусный поцелуй этого изверга; забудешь ли ты, в свою очередь, этот роковой позор, которым из-за меня покрылась твоя семья?...

Её сверкающие глаза, при этом последнем воспоминании, устремились кверху, но через минуту опустились опять на Каркера, и её левая рука, в которой были письма, протянулась к цему.

- Смотри сюда! - сказала она презрительнымь тоном. - Эти письма ты адресовал на мое вымышленное имя; одно получено здесь, другое на дороге. Печати не сломаны. Можешь взять их назад!

Она скомкала их в своей руке и бросила к его ногам. Теперь, когда она смотрела на него, на лице её была улыбка.

- Мы разстаемся сию же минуту, - сказала она. - Вы слишком рано, сэр, разсчитали на сицилийския ночи и сладострастную негу. Следовало вам продолжить свою изменническую роль, поподличать, поласкаться и потом уже набить свой карман. Теперь вы слишком дорого платите за свой усладительный покой!

- Эдифь! - воскликнул Каркер, делая угрожающий жест. - Садись, и ни слова об этом! какой дьявол в тебе поселился?

дитяти, фальшивый везде и во всем, ступай теперь вперед, хвастайся, гордись, и пусть скрежет зубов подтверждает всюду, что ты безсовестный лжец!

- Гордись, хвастайся, но будь уверен, что я торжествую, и всякое проявление твоего безстыдства лишь увеличит это торжество. Выбираю в тебе презреннейшого из всех людей, каких только я знаю, чтобы вместе с тем поразить и унизить гордого безумца, при котором ты без устали расточал лесть своим подлым языком. Хвастайся теперь и отмщай мне на нем! Ты знаешь, как прибыл сюда в эту ночь, знаешь, каким трусом стоишь передо мною; ты видишь себя во всех подлейших красках, в каких я видела тебя всегда. Хвастайся, сколько хочешь, и отмщай мне на самом себе!

Его рот покрылся пеной, и холодные капли пота выступили на его челе. Одна секунда разсеянности в ней, и он вцепился бы в нее своими когтями; но она была тверда, как скала, и её сверкающие взоры ни на мгновенье не отрывались от его лица.

- Мы так не разстанемся, - сказал он. - Я еще не оглупел и не обрюзг, чтобы не справиться с бешеной бабой.

- Вот что! Так не думаешь ли ты задержать меня?

- Один шаг вперед - и ты распрощаешься с этим светом!

- A что, - сказал он, если с моей стороны не будет никакого хвастовства и никаких попыток на ребяческое тщеславие? Что вы скажете, если я просто вернусь в Лондон и опять примусь за свои дела? Это очень возможно, м-с Домби, не безпокойтесь.

И зубы Каркера еще раз засияли от торжествующей улыбки.

- Можешь делать, что тебе угодно, - отвечала Эдифь, сверкая своими огненными глазами, - но поздно было бы мне менять свои планы. Моя честь и доброе имя брошены на ветер! Я решилась выносить в своей груди позор, которым до могилы покроет меня мнение света. Пусть сумасбродный муж не знает, наравне с тобою, и не догадывается, что бывшая его супруга не подвергалась никогда новому стыду, которым его низкий льстец разсчитывал запятнать непокорную супругу. Я могу умереть в страшной пытке, но ни слова не произнесу для своей защиты и не сделаю ни малейших усилий, чтобы смыть позорное пятно с его имени. Вот зачем я встретилась здесь с тобою и выдала себя под вымышленным именем за твою жену! Вот зачем смотрели здесь на меня люди и оставили меня здесь! Надеюсь, ничто не может спасти вас, м-р Каркер.

Он готов был все сделать, чтобы пригвоздить к полу эту неукротимую красавицу и овладеть её руками; но она была страшиа для него в этой неприступной позе, и он видел в ней олицетворение несокрушимой силы. Ничто в свете, казалось ему, не могло потушить её адской ненависти, и она в отчаянии готова была на все. Её рука, лежавшая на белой груди, была, казалось, вооружена тою могучею волей, пред которой цепенеет всякая мысль о сопротивлении.

Таким образом, м-р Каркер не осмелился подойти к ней и в раздумьи пошел назад, чтобы запереть дверь, которая была за ним.

- На прощаньи, сэр, не угодно ли вам принять от меня совет, - сказала Эдифь с презрительной улыбкой. - Будьте осторожны и держите ухо востро. Вам изменили, как изменяють вообще всякому изменнику. Дано знать, кому следует, что вы здесь или намерены быть здесь. Сегодня вечером я видела на улице м-ра Домби: он ехал в карете.

В эту минуту в коридоре раздался пронзительный звон колокольчика. Каркеру показалось, что Эдифь была волшебницей, по мановению которой раздаются эти звуки. Он побледнел.

- Слышишь?...

Ему показалось, что она хочет идти, и он заслонил собою дверь; но в то же мгновение Эдифь по другому направлению прошла в спальню, и двери за нею затворились.

Теперь, когда её не было, Каркер почувствовал, что он мог бы с нею управиться. Ему казалось, что внезапный страх, произведенный ночною тревогой, укротил её буйную волю. Немедленно он отворил дверь и пошел вслед за нею.

Нерешительными шагами прошел он столовую, залу, гостяную, безпрестанно озираясь вокруг, заглядывая под занавесы, под ишрмы. Напрасный труд: Эдифь исчезла! Не было её в коридоре, который можно было окинуть одним взглядом!

Между тем колокольчик продолжал заливаться пронзительной трелью, и снаружи начали стучаться в дверь. М-р Каркер поставил свечу на пол и, подкравшись к двери, насторожил уши. Снаружи происходила, казалось, большая суматоха, и раздавались многие голоса. Из двух джентльменов, говоривших по-английски, Каркер слишком хорошо угадал одного.

Он опять взял свечу и быстро пошел назад по всем комнатам, останавливаясь там и сям в смутной надежде отыскать Эдифь, которая, думал он, не могла же провалиться сквозь землю. В спальне он наткнулся на дверь, скрытую в стене, и которая была заперта с другой стороны: между половинками двери торчала вуаль, которую обронила м-с Домби.

Колокольчик дребезжал и десятки рук и ног вламывались в дверь.

Он был не трус, но эти адские звуки в незнакомом месте и в полночный час, особенно если взять в разсчет происходившую сцену, способны были поразить паническим страхом и не такого героя, как м-р Каркер, которому притом представлялось совсем неожиданное наслаждение встретиться лицом к лицу с обманутым мужем и начальником, готовым бешеной рукой сорвать маску с подчиненного бездельника, закаленного в продолжительном мошенничестве. Если бы еще удались замышляемые планы м-р Каркера, и страстные его желания увенчались вожделенным успехом, мы не сомневаемея, хотя это довольно странно, - он был бы в эту минуту смел и дерзок, не смотря на совершенное отсутствие всякой посторонней помощи, между тем, как теперь, вы понимаете, нет ничего удивительного, что теперь м-р Каркер дрожал, как осиновый лист. Он пытался отворить дверь, где торчала женская вуаль, но без всякого успеха. Он открыл одно из окон и взглянул на широкий двор через венецианский ставень; было очень высоко, a внизу торчали безпощадные камни.

и, после новых нечеловеческих усилий, выломал, наконец, половину потайной двери. Увидев маленькую лестницу и почуяв запах ночного воздуха, он прокрался назад за шинелью и шляпой, приставил кое-как половину двери и осторожно спустился с лестницы, которая вывела его на двор. Потушив и бросив за угол свечу, он вздохнул свободно и взглянул на сияющия звезды.