Домби и сын.
Глава LV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава LV. (старая орфография)

Глава LV. 

Благотворительный точильщик потерял свое место.

При железных воротах, отделявших гостиницу от улицы, дворника не было; он ушел, беэ сомнения, поглазеть на суматоху и к счастью не запер маленькой калитки. Тихонько приподняв защолку, м-р Каркер выполз на улицу и, осторожно заперев за собою ворота, поспешил вперед.

При лихорадочной, безполезной и безсильной злобе, панический страх овладел им совершенно и обуял его до такой степени, что он, в крайнем случае, решился бы скорее отважиться на какой-нибуд отчаянный риск, нежели встретиться с человеком, о котором не далее, как два часа тому назад, он решительно не думал. Его неожиданный приход, шумный и буйный, звук его голоса, ожидание близкой и неизбежной встречи лицом к лицу, - все это презрел бы зубастый джентльмен после первого минутного потрясения и, как опытный мошенник, смело и дерзко смотрел бы на свои проделки. Но теперь - совсем не то. Подкоп, так долго и так тщательно устраиваемый, обрушился на собственную его голову и вырвал с корнем из его груди самонадеинность и иаглость. Так искусно и с такимь старанием разставлял он шелковые сети и обделывал силки, уже совсем готовый заманить дорогую птицу, но вот его самого заманили в западню и прихлопнули в ту самую минуту, когда ничто, казалось, не могло бы вырвать захваченной добычи. Гордая женщина презрела его, осмеяла, сорвала с его лица тигровую шкуру, раздавила его, как ползущую гадину, - и что мудреного, если теперь м-р Каркер унизился, смирился и бежал вперед, как робкий зайчик?

И когда он бежал, таким образом, по улицам чужого города, страх совсем другого рода, независимый от мысли о преследовании, пронзил его с быстротою электрического удара, страх непонятный, необъяснимый, произведенный, как будто, дрожанием земли под его ногами или ангелом смерти, который летел над его головою в зараженном воздухе, отравляя его дыхание. Он вздрогнул, встрепенулся, остановился, чтобы дать дорогу фантастическому призраку; но не исчезло страшное видение - его и не было - и смертный ужас продолжал сковывать его члены.

Он поднял свое грешное лицо, полное тревоги, к ночному небу, где сияли звезды, полные мира, и приостановился, чтобы подумать, наконец, что делать. Страх, что его застанут и захватят на чужой и далекой стороне, где законы не могут ему оказать никакого покровительства, ему, который стоял теперь одиноко в этом свете на развалинах своих планов; ужасная мысль, что его там где-нибудь в Италии, в Сицилии, застигнет под углом какой-нибудь подкупленный злодей и пырнет ножем в беззащитное горло, - все эти и другия опасения, имевшия более или менее непосредственную связь с разрушением его надежд, заставили его решиться на возвращение назад и ехать в Англию.

- Там я безопаснее, во всяком случае, - думал он. - Там, по всей вероятности, этот сумасброд не будет меня преследовать с таким бешенством, как здесь, в чужих краях, и уж если нельзя избежать этой встречи, я буду, по крайней мере, не один, как здесь, без приятелей и без советников. Меня прикроют, защитят и не заведут в ловушку на подобие какой-нибудь крысы.

Он сжал кулак и пробормотал имя Эдифи. Пробираясь далее в тени массивных зданий, он выставил свои зубы и принялся накликать страшные заклинания на её голову, оглядываясь в то же время по сторонам, как будто в намерении застигнуть ее подле какого-нибудь забора. Наконец, он добрался до ворот постоялого двора, где уже давно спали крепким сном. На звон колокольчика скоро явился дворник с заспанными глазами и с фонарем в руках. М-р Каркер отправился с ним в темный сарай, чтобы уговориться насчет найма лошадей.

Торг был очень короткий, и распорядились немедленно послать за лошадьми. Приказав коляске догонять себя, где следует, он опять прокрался за ворота и скоро вышел за город мимо старых валов на большую дорогу, которая змеилась, как ручей, по темной равнине.

Куда течет эта река, и где её конец? Задумавшись над чем-то вроде этого вопроса, он окинул взором мрачную долину, где торчали чахлые деревья, и опять призрак смерти пронесся над его головой, стремительный и бурный, опять неизъяснимый ужас обуял его душу, мрачный и неопределенный, как отдаленный край предстоявшого пути.

Тихо и прохладно. Ветер не смел колыхать растрепанных волос взволнованного пешехода, и никакой шум не возмущал таинственного безмолвия ночи. Город скрылся вдали, и никакая башня не скрывала от глаз светозарных миров, несшихся стройно и плавно в безпредельном океане, но еще можно было слышать бой часового колокола, и слабое замиравшее гуденье дало знать одинокому страннику, что миновало два часа за полночь.

Долго шел он вперед, останавливаясь и прислушиваясь, пока, наконец, безпокойное и жадное ухо не разслышало дребезжанья извозчичьих колокольчиков, попеременно слабого и громкого, то пронзительного, то вовсе неслышного при переправе через дурную почву и, наконец, превратившагося в веселый звон, исполненный радушного привета. Дюжий ямщик, нахлобучивший шапку до самых глаз, сдержал четверку ярых лошадей и поехал шагом.

- Кто идет? Monsieur?

- Да.

- Monsieur прошелся далеконько по этой темной дороге. Monsieur любит гулять в глухую полночь.

-- Ничего. У каждого свой вкус. Что, любезный, других лошадей никто не нанимал в почтовом доме?

- Тысячи чертей! Других лошадей? в этот час? Никто, сударь.

- Послушайте, любезный, я тороплюсь. Посмотрим, как скоро бегут ваши кони. Чем скорее, тем больше на водку. Едем! Пошевеливайтесь!

- Гэй! гоп! гуп!

Вперед через темный ландшафт с быстротою вихря, разсекая пыль и грязь, как морскую пену, вперед и в галоп!

Движенье, стук и тряска завторили теперь верным и громкимь эхом безпорядочным мыслям беглеца. Ничего нет ясного снаружи и ничего нет ясного внутри. Предметы пролетают мимо, погружаются один в другом, сливаются, мелькают и скользят от глаз в исчезающем пространстве. За перемежающимися лоскутьями изгороди y фермы, юркнувшими посреди дороги, опять и опять пустота, мрачная и дикая. За фанигастическими образами, мелькнувшими в душе и вдруг изглаженными невидимой силой, опять и опять мрачная картина ужаса и страха, намалеванная яркой краскою сознания безсильной злобы. Вот пахнул воздух с отдаленной Юры и на минуту освежил надорванную грудь; но вот в то же мгновенье перед фантазией беглеца адский звон и стук тысячи враждебных рук, готовых раскрыть его вены и выцедить всю его кровь.

его мыслям. Вот перед ним целые группы знакомых чучел, согнутых в три погибели в лондонской конторе, a вот и сам сумасброд, от которого он бежит, и тут же подле него м-с Домби в торжествующей позе; они говорят, смеются, пляшут, прыгают и вдруг умолкают все и пропадают от крутого поворота. Время и место, лица и предметы, мысли и грезы, действительность и полусонная мечта, прошедшее, настоящее, Лондон и дорожный чемодан, Париж и кучерская шляпа, родина, Сицилия, тюрьмы, - все это слилось, смешалось, оторопело, омрачилось, расползлось в его душе, и все поддает ему толчки для усиленного бегства. Гэй! гой! Вперед и в галоп через темный ландшафт с быстротою вихря, разсекая пыль и грязь, как морскую пену! Лошади дымятся, фыркают, прядают, несутся, как будто сам дьявол взгромоздился на их спины и в бешеном триумфе гонит их по мрачной дороге в самый тартар!

"В тартар" - звучить дребезжащий колокол в его ушах! "В тартар", с ревом повторяют колеса, и панический страх овладевает беглецом с новой силой! Свет и тень, как чертенята, меняются и прядают на головах вспененных коней, и нет им отдыха ни на минуту! Вперед и вперед по мрачной дороге - в тартар!

Он не думал ни о чем в особенности, и его ум неспособен был отделить один предмет оть другого. Ниспроверженный план наградить себя сладострастною жизнью за долговременное принуждение, подлая измена человеку, который в отношении к нему всегда был справедлив и честен, но которого он презирал и ненавидел всем своим сердцем, разсчитывая со временем отмстить ему сторицей за каждое грубое слово или гордый взгляд, - вот главнейшия мысли, возникавшия в его мозгу. Низкий, пресмыкающийся льстец, он вполне сознавал мелкую роль, которую принуждал себя играть столь долгое время, и тем глубже вкоренилось в нем желание поразить наповал чопорное чучело, перед которым он пресмыкался. Он думал о женщине, которая так жестоко провела его и одурачила, приискивал средства разстроить её торжество и покрыть ее позором; но все эти думы, темные и сбивчивые, не достигали зрелости в его мозгу и отскакивали одна от другой при первом энергическом толчке. Была, впрочем, одна постоянная идея, преобладавшая в разгоряченной голове, идея - отложить обдумывание всех этих планов до другого удобнейшого времени.

Проносились перед ним старые дни, предшествававшие браку м-ра Домби. Он думал, как ревновал он к молодому человеку, как ревновал он к молодой девушке, как ловко отдалял всех незваных гостей и как искусно очертил вокруг своего властителя заветный кругь, в который не вступал никто, кроме его самого.

- Для чего же я пускался на все эти проделки? - спрашивал он, ударяя себя в лоб. - Неужели для того, чтобы бежать, как вору, от бешеного дурака?

Он зарезал бы себя за собственную трусость, если бы мог спокойно обсудить, что он делает; но его парализованная мысль отстраняла возможность ясного сознания, и он смотрел на себя через густой туман недавняго поражения. Проникнутый безсильною злобою к Эдифи, ненавистью к м-ру Домби и презрением к самому себе, он ехал вперед и ничего больше не делал.

Опять и опять он прислушивался к звукам экипажа, который, будто, ехал позади, и опять показалось ему, что этот звук раздается громче и громче. Наконец, он решительно уверил себя, что за ним погоня, и закричал: "Стой!" - Лучше, - думал он, - потерять секунду времени, чем мучиться такою неизвестностью.

Это слово мгновенно остановило лошадей, коляску, кучера среди дороги.

- Дьявол! - вскричал кучер, оглядываясь через плечо. - Что там такое?

- Слышите? Чу!

- Что?

- Этот шум.

- Угомонишься ли ты, проклятый разбойник? - Воззвание относилось к одному из коней, бренчавшему своими колокольчиками. - Какой шум?

- Да позади. Разве за нами не скачуть? Чу! Что там такое?

- Какой чорт тебя давит, окаянный? - Обращение к другому коню, положившему морду на товарища, который расшевелил остальных двух лошадей. - Ничего нет за нами.

- Ничего?

- Ничего, кроме разве зари.

- Ваша правда. Теперь ничего не слышно.

Экипаж, полуоткрытый, в дымящемся облаке от лошадиных спин, едет медленно в первый раз, потому что кучер, остановленный без нужды на всем ходу, брюзгливо вынимает из кармана ножик и навязывает новую нахлестку на свой бич. Затем опять: гэй! гой! гуп! и быстроногие кони понеслись, как вихрь.

Но теперь звезды побледнели, замерещился день. М-р Каркер, ставший на ноги среди коляски, мог, оглядываясь назад, различить след, которым он ехал, и видеть, что вдали не было никакой погони, никакого путешественника. Скоро сделалось совсем светло, и солнечный луч заиграл на виноградниках и обширных нивах; одинокие работники, покинувшие свои каменные постели, выступили из своих временных лачуг и принялись за работу на большой дороге, уплетая мимоходом корки хлеба. Мало-по-малу закопошились крестьяне, вызванные из своих хижин дневными работами; по местам стояли y ворот ротозеи и с глупым любопытством смотрели на проезжавший экипаж. Вот и почтовый двор, завязший в грязи, с своими помойными ямами и общирными полуразрушенными сараями, вот и каменный замок, огромный, старый, лишенный тени и света, выглядывающий, словно сторож, своими пирамидальными окошками и сверху украшенный теперь синим дымом, который вьется и кружится около фонарей на башнях.

глазели праздные зеваки.

Раскаяние, стыд и злоба терзали его грудь, и опасение быть настигнутым или встреченным врезалось гвоздем в его разстроенный мозг, он, без всякого основания, боялся даже путешественников, которые встречались с ним на дороге. Тот же несносный страх и ужас, который забрался к нему ночью, воротился и днем с неистощимым запасом свежих сил. Однообразный гул колокольчиков и топота коней, однообразие безсильной злобы и душевной муки представляли однообразное колесо, которое он, палач самого себя, вертел без устали и без пощады, раздираемый страхом, сожалением, страстью. День, как и ночь, был для него фантастической грезой, где только его собственная пытка была действительным явлением.

И вот мерещились ему длинные дороги, которые тянулись без конца в безпредельный горизонт, дурно вымощенные города на холмах и в долинах, где выставлялись y дверей и темных окон разноцветные фигуры с гримасами и без гримас, и где по длинным, тесным улицам с ревом, гвалтом и мычаньем гнали на продажу коров и быков, забрызганных грязью, избитых дубиной, исцарапанных собачьими клыками. Мерещились мосты, кресты, магазины, амбары, лавки, церкви, почтовые дворы, новые лошади, впрягаемые насильно в дышла, и старые кони с последней станции, взмыленные, вспененные, с понурыми головами и раздутыми ноздрями, сельские погосты с черными крестами, искривленными на могилах, обложенных засохшею травою и увядшими цветами; потом опять и опять длинные, предлинные дороги, выгнутые змейками на долинах и холмах и протянутые без конца в безпредельный горизонт.

Грезит м-р Каркер утром, в полдень, вечером, ночью, при закате солнца и новом восходе солнца, и мерещится ему, будто длинные дороги там и сям остаются назади, сменяемые жестокой мостовой, по которой хрустит, трещит, качается, ныряет и подпрыгивает его коляска, вихрем проносясь между пестрыми жильями, на самый конец к большой церковной башне; будто здесь он выскакивает сам, закусывает на скорую руку и выпивает залпом рюмку джину, утратившого для него горячительное и ободрительное свойство; будто затем виляют и финтят перед ним слепые калеки с дрожащими веками, ведомые нищими старухами в жалких лохмотьях, безсмысленными, полунагими идиотками; хромыми, изуродованными, исковерканными: будто все это прокаженное отребье нищей братьи окружает его с плачем, воем, визгом, протягивает к нему руки, умоляет, грозит и отскакивает прочь, разсыпаясь и стреляя крупной дробью отборных ругательств; будто, наконец, он опять взгромождается на свое обычное место, съеживается, скорчивается и летит с быстротою вихря по той же бесконечной дороге, замечая в полусне, что луна бросает слабый свет на верстовые столбы, и оглядываясь по временам назад в смутном страхе наткнуться робким глазом на мнимую погоню. И мерещится ему, будто не спит он никогда, и только дремлет с открытыми глазами, вздрагивая и вскакивая по временам, чтобы прокричать громкий ответ на мнимый голос; будто он рвется, мечется, кривляется, кружится и проклинает самого себя за то, что напрасно прискакал на изменническое rendezvous, что выпустил ее из своих рук, за то, что бежить теперь сломя шею, что не посмел явиться на его глаза, чтобы сделать ему безстрашный вызов, за то, что перессорился со всем светом, безумно разорвав дружеския и родственные связи, и за то, что нашел в себе самом непримиримого врага, пораженного нравственной проказой, отравляющей дыхание всякого близкого человека.

И видит он в лихорадочном бреду картины прошедшей и настоящей жизни, сбивая и перепутывая их с настоящим мгновением бешеной езды. Старые сцены мелькают перед ним, незванные и непрошенные, между новыми предметами, которые насильственно лезут в глаза. И бредит м-р Каркер о том, что миновало и покончилось давным давно, не обращая, по-видимому, никакого внимания на встречаемые лица, которые однако отуманивают его голову и вдавливают свои фигуры в его разгоряченный мозг.

И видит м-р Каркер в лихорадочном бреду буйные и странные сцены, за которыми опять монотонный звон колоколов, бесконечный стук колес, лошадиных копыт и никакого покоя. Фантастическими призраками мелькают перед ним города и деревни, почтовые дворы, лошади, холмы и долины, свет и тьма, дороги и мостовые, лощины и горы, ведро и ненастье, тишина и буря, и опять тот же монотонный звон колоколов, бесконечный стук колес, лошадиных копыт, и никакого покоя.

И видит он сквозь сон, что подъезжает, наконец, шумными дорогами к шумной столице, вихрем пробегая города и деревни с их редкой стариною, корчась в три погибели в своем безпокойном углу и плотнее закрываясь толстою шинелью, чтобы не наткнуться робким взором на густые толпы бурливого народа.

Бредит м-р Каркер, и тем быстрее мчится вперед, стараясь ни о чем не думать, и всегда колесуемый безпокойной мыслью. Мерещится ему, будто он не знает, сколько часов пробыл в дороге, и не умеет сообразить точно местностей на своем пути. Голова его кружится, в глазах темнеет, ум, воображение и память парализованы в своей деятельности, но нет ему остановки и покоя на трудном пути; и вот, наконец, он в Париже, где мутная река неудержимо катит свои быстрые волны среди двух ревущих потоков движения и жизни.

И мерещатся ему нескончаемые улицы, набережные, мосты, погреба, подвалы, водопроводы, фонтаны, своды, арки, крытые пассажи, густые толпы черни, солдаты, омнибусы, фиакры, барабаны, и опять монотонный звон колоколов, бесконечный стук колес и конских копыт, которые теперь теряются во всеобщей суете и суматохе. И вот смолкнул этот гвалт, когда м-р Каркер в другом экипаже очутился за парижской заставой; но в его ушах опять однообразный звон колоколов, бесконечный стук колес, лошадиных копыт, и нет ему никакого покоя.

Раз и еще раз солнечный закат, длинные дороги, ужас ночи, слабый свет фонарей, и опять однообразный звон колоколов, бесконечный стук колес, лошадиных копыт и никакого покоя. Раз и еще раз взошло жгучее. солнце на высоком горизонте, и бредит м-р Каркер, будто кони его с большим трудом взбираются на верх горы, спускаются вниз, будто вдруг обдало его прохладной свежестью морского ветра, и он увидел утренний свет на краях отдаленных волн. Мерещится ему, будто при полном приливе он входит в гавань, видит рыбачьи лодки на поверхности далеких волн и веселых женщин с их детьми на берегу; будто местами разбросаны рыбачьи сети вместе с платьем рыбаков, будто впереди кишат и снуют толпы матросов на самых вершинах корабельных мачт, и будто вся эта картина исчезает во всеобщем блеске и колыхании воды.

Берег дальше и дальше от глаз, и грезит м-р Каркер, будто он наблюдал с пароходной палубы, как редел туман, исчезая в солнечных лучах, и как позолотилась, наконец, вся поверхность тихого моря. Берег потемнел и скрылся от глаз, но вот впереди, по другую сторону, мерещатся утесы, строения, ветряная мельница, церковь, и все это подходит ближе и ближе, становится виднее и виднее. Новая гавань, новый шум и новые лица с радостными криками на новом берегу. Бредит м-р Каркер, будто с новым паническим страхом он сходит с пароходной лестницы, и вот его нога опять на родной земле.

И задумал он в своем тревожном сне удалиться куда-нибудь в знакомую деревню, успокоиться, отдохнуть, свести прошедшее с настоящим и сообразить свои будущие планы. Загроможденный безпорядочными грезами, он припомнил, наконец, какую-то станцию на железной дороге с уединенным и спокойным трактиром и туда решился направить свой дальнейший путь.

С этой целью он пошел в контору железной дороги, взял билет, сел в карету, закутался щинелью, притворился спящим, и скоро паровой гигант с быстротою стрелы умчал его от морского берега во внутренность континента. Прибыв к назначенному месту, он тщательно осмотрел окрестность с её малейшими подробностями. Разсчет его оказался верным: это было совершенно уединенное место, на краю небольшого леса. Здесь стоял всего только один вновь выстроенный домик, окруженный красивым садом; до ближайшого маленького городка было несколько миль. Незамеченный никем, м-р Каркер вошель в трактирь и нанял на верху две уютных уединенных комнатки, сообщающихся одна с другой.

Его главнейшим намерением было успокоиться, привести в порядок свои мысли и потом уже действовать, смотря по обстоятельствам. Разстройство его душевных сил, омраченных злобой, достигло теперь до последняго предела, и он скрежетал зубами, расхаживая по своей комнате. Его мысли, не направленные ни на что в особенности, блуждали наудачу и кружили его голову. Он бесновался и вместе чувствовал смертельную усталость.

При всем том он не мот забыться ни на минуту. Его изнеможденный дух утратил возможность терять сознание, и, казалось, его чело было заклеймено роковым проклятием, которому суждено навсегда лишить его покоя. Он не имел никакой власти над собственными своими чувствами, как будто они принадлежали другому, постороннему лицу. Какая-то невидимая сила отталкивала его внимание от настоящих образов и звуков и насильственно вбивала в его голову все смутные видения и призраки оконченного путешествия. Мстительная женщина в своей гордой и грозной позе безпрестанно представлялась его умственному взору, и в то же время он продолжал лететь сломя голову через города и деревни, по горам и оврагам, по дорогам и мощеным улицам, в дождь и бурю, в ведро и ненастье, всегда и везде оглушенный однообразным звоном колоколов, бесконечным стуком колес и лошадиных копыт, всегда и везде осужденный на пытку безсильной злобы и мучимый презрением к самому себе.

- Какой нынче день? - спросил он трактирного слугу, приготовлявшого ему обед, - среда?

- Помилуйте, какая среда. Сегодня четверг, сэр!

- Ну да, я забыл. A сколько времени? Мои часы не заведены.

- Да.

- По железной дороге?

- Да.

- Безпокойно, сэр!

- Довольно, сэр, нечего жаловаться. Только сегодня никого не было. Бывает, сэр, дела идут не так, чтобы того. Плохо, сэр.

и смутных картин. Сон решительно бежал от его глаз.

Он выпил после обеда рюмку вина, другую, третью, но без всякого успеха; никакия искусственные средства не могли сомкнуть усталых очей. Его мысли, безсвязные и смутные, волочили его без пощады по пятам диких лошадей, как злодея, осужденного на мучительную пытку без отдыха и забвения.

Как долго он сидел, преданный, таким образом, своим диким мечтаниям, никто не мот сказать с большею неправильностью, чем сам он. Однако ему было известно, что он пил долго и пил много при слабом свете нагоревшей свечи, как вдруг он вскочил с своего места и, пораженный внезапным ужасом, начал вслушиваться.

Не мечта обманула его. Земля дрожала, дом грясся, воздух наполнялся дымом и ревом, и когда м-р Каркер, подходя к окну, увидел причину всех этих явлений, его ужас не утих, и он отпрянул от окна, как будто неуверенный в своей безопасности.

ГИроклятие раздалось в ушах его и прогремело по окрестной долине, извергаясь в искрах и клубах дыма. Одна минута, и смолкло все. Каркер почувствовал, что бешеный демон отведен в свою обычную колею и зажал свою пасть; даже теперь, когда рельсы железной дороги, освещенные лунным светом, были пусты и безмолвны, как пустыня, он трепетал всем телом и едва переводиль дух.

на пути. Пробродив минут тридцать в этом направлении, он вернулся назад и побрел мимо трактирного сада, все-таки придерживаясь краев железной дороги и с любопытством разсматривая на досуге мосты, сигналы и лампы. Ему хотелось видеть, как промчится здесь другая машина, которой ждали с минуты на минуту.

И вот она искрится, визжит, дымится и рвет, изрыгая пламя, угли, пепел и озирая красными глазами дрожащее пространство. За её хвостом причалены грузные массы, и кажется, что оне готовы взлететь на воздух. М-р Каркер дрожит и робким, неверным шагом идет к воротам.

Еще и еще машина с новым грузом и неистовым свирепством. М-р Каркер приходил и уходил, гулял, дожидался, наблюдал и глазел с каким-то диким любопытством, переходя от одной к другой и удивляясь их медным лбам и массивным колесам. "Какая в них гигантская сила! - думал м-р Каркер, - что, если подвернется кто под эти чудовищные колеса? Уф! разлетится вдребезги!".

Отуманенный вином и продолжительною безсонницею, м-р Каркер чаще и чаще возвращался к этим идеям, и оне громоздились в его мозгу наравне с другими фантастическими призраками. Было около полуночи, когда он воротился в свою комнату, но страшные грезы отстраняли всякую возможность покоя, и он сидел, и думал, и мечтал, и ждал с каким-то судорожным нетерпением приближения к станции новой машины.

Он лег в постель, почти без всякой надежды на сон, и насторожил свои уши. Заслышав через несколько минут колебание земли и дрожь своей спальни, он вскочил с быстротою кошки, подбежал к окну и принялся наблюдать, с напряженнымь любопытством, страшного гиганта с багровыми глазами и открытой пастью, из которой с шумом, треском, грохотом и ревом извергались пылающие угли, дым и пепел, разсыпаемый по ровной и гладкой стезе на далекое пространство. Потом, протирая глаза, он смотрел вперед на дорогу, по которой думал ехать на солнечном восходе, так как здесь уже нельзя было разсчитывать на отдых; затем он ложился опять, как будто для того, чтобы яснее слышать умственным ухом однообразный звон колоколов, бесконечный стук колес и конского топота, впредь до прибытия на место нового гиганта, который расшевелит и растревожит его вещественное ухо. Так продолжалось во всю ночь. Вместо успокоения и власти над собой, он утратил, казалось, и последнюю надежду обуздать встревоженные чувства. С наступлением разсвета он почувствовал невыносимую пытку разгоряченной мысли: прошедшее, настоящее и будущее волновались перед ним в смутных образах, лишенных всякой связи, и он потерял всякую возможность останавливать на них свой взор.

- В четверть пятого, сэр. Ровно в четыре приходит, сударь, экстренная машина, но она здесь не останавливается никогда. Летит напролом, сэр.

Каркер приставил руку к своей пылающей голове и взглянул на свои часы. Было около половины четвертого.

- Кажись, сэр, никто с вами не поедет, - заметил слуга. - Есть тут два джентльмена, но они дожидаются лондонского поезда.

- Вы, помнится, говорили, что y вас никого не было, - сказал Каркер с призраком своей старинной улыбки, назначавшейся для выражения его подозрений.

- Нет. Унесите назад свечу. Светло и без огня.

Едва ушел лакей, он вскочил с постели и подошел к окну. Холодный утренний свет заступал место ночи, и небо покрывалось уже багровым заревом перед солнечным восходом. Он умыл холодною водой свою голову и лицо, оделся на скорую руку, спустился вниз, расплатился и вышел из трактира...

Утренний воздух повеял на него прохладой, которая, как и вода, не имела для него освежительного свойства. Он вздохнул. Бросив взгляд на место, где он гулял прошлую ночь, и на сигнальные фонари, безполезно теперь бросавшие слабый отблеск, он поворотил туда, где восходило солнце, величественное в своей утренней славе.

приветом бросает свои лучи на добродетель и порок, красоту и безобразие, - кто скажет, что в его, даже в его грешной душе не родилась мысль о другой надзвездной жизни, где всемогущая рука положит несокрушимые преграды распространению зла? Если он вспоминал когда-нибудь о сестре и брате с чувством нежности или угрызения, кто скажеть, что это не было в такую торжественную минуту?

Он заплатил деньги за поездку в то село, о котором думал, и до приезда машины гулял покамест один около рельсов, углубляясь по долине и переходя чрез темный мост, как вдрут при повороте назад, недалеко от гостиницы он увидел того самого человека, от которого бежал. М-р Домби выходил из двери, через которую только что онь вышел сам. И глаза их встретились.

В сильном изумлении он пошатнулся и отпрянул на дорогу. Спутываясь больше и больше, он отступил назад несколько шагов, чтобы оградить себя большим пространством, и смотрел во все глаза на своего преследователя, насилу переводя ускоренное дыхание.

Он услышал свисток, другой, третий, увидел, что на лице его врага чувство злобной мести сменилось каким-то болезненным страхом, почувствовал дрожь земли, узнал, в чем дело, испустил пронзительный крик, наткнулся на багровые глаза, потускневшие от солнечного света, - и огненный гигант сбил его с ног, растиснул, засадил в зазубренную мельницу, разорвал его члены, обдал кипятком, исковеркал, измолол и с презрением выбросил на воздух изуродованные кости.

Оправившись от изумления, близкого к обмороку, путешественник, узнанный таким образом, увидел, как четверо убирали с дороги что-то тяжелое и мертвенное, как они положили на доску этот груз, и как другие люди отгоняли собак, которые что-то обнюхивали на дороге и лизали какую-то кровь, подернутую пеплом.