Домби и сын.
Глава LVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава LVIII. (старая орфография)

Глава LVIII. 

Время идет сердитой стопой.

Море приливало и отливало целый год. Облака и ветры приходили и уходили; бесконечная работа времени озарялась солнцем, омрачалась бурей. Целый годь приливы и отливы человеческих деяний вращались в своих определенных орбитах. Целый год знаменитый торговый дом под фирмой Домби и Сын сражался на жизнь и смерть противь непредвиденных событий, сомнительной молвы, безуспешных разсчетов, неурочных предприятий и всего более против упорной слепоты своего представителя, который ни на шаг не хотел отступить от своих планов и отнюдь не слушал благоразумныхь внушений, что корабль, им надорванный, уже слаб и рыхл и не может устоять против грозной бури, готовой переломать его мачты.

Прошел год, и торговый дом пошатнулся.

Было летнее угро. До году после свадьбы в известной церкви оставалось несколько дней. На королевской бирже шепотом толкуют о каком-то страшном подрыве великих затей. Известный гордый джентльмен не явился туда нынешним утром, и никто его не представлял. Еще день, - и на всех рынках заговорили, что Домби и Сын остановился на всем ходу. Еще и еще день, - и весь торговый люд с изумлением увидел в списке опубликованных банкротств имя Домби и Сына, поставленное в первом ряду, на первом месте.

Свет был теперь ошеломлен, и вдруг оказалось много дела для красноречивых языков. Это был до невинной пошлости легковерный свет, непостоянный, прихотливый, ветреный, непоследовательный. Не было в нем никаких других банкротств, кроме банкротства известных богачей. Не было в нем и нет людей, которые смело и отважно торгуют на тленных прилавках. Помилуйте - как это возможно! Свет дорожит лишь известными билетиками, которые дают возможность жить для удовольствия, без всяких процентов, и не было в нем никаких недочетов и убытков, кроме недочетов в звонкой монете. В настоящую минуту свет был очень сердит, и особенно сильное негодование обнаруживали люди, которые в другом, несколько худшем свете, могли бы быть давным давно причислены к несостоятельным торговцам материями известного сорта.

Кутит напропалую м-р Перч, разсыльный, и приводить в отчаяние свою беременную супругу... Что прикажете делать? Судьба, вероятно, определила этому джентльмену играть важнейшия роли на сцене суетного мира. Можно было подумать, что он лишь только вчера угомонился кое-как от треволнений после удивительного похищения супруги м-ра Домби, и вот непредвиденное банкротство выставило его на самое видное место и сделало его просто политическим человеком. Он заседал теперь в передней с особенною важностью на своей красной полке, наблюдая странные лица счетчиков, оценщиков и разных других людей, которые быстро сменили почти всех старых писцов; и стоило ему только взглянуть на двор или, по самой дальней мере, пройтись до буфета "Королевских Гербов", как начинали сыпаться на м-ра Перча самые любопытные вопросы, и он мог разсчитывать наверняка, что последним вопросом непременно будет: "Чего угодно выпить м-ру Перчу"? В этом случае, м-р Перч, по обыкновению, заводил свою длинную песню насчет ужасных страданий, которые он и м-с Перч терпели на Чистых Прудах сь той поры, как впервые начали подозревать, что - "дела идут плоховато". М-р Перч пожимал плечами и значительно понижал голос, как будто труп отжившей фирмы лежал еще непогребенным в смежной комнате. Он рассказывал, как его супруга первая напала на эту мысль, подслушав его ночные вздохи и стенания во сне, прерывавшияся безпокойными восклицаниями: "Двенадцать шиллингов и девяносто пенсов на фунт - ох! Двенадцать шиллингов и девяносто пенсов на фунт - уф!" - Этот сомнамбулизм, - говорил м-р Перчь, - обуял его с того времени, как он начал подмечать быстрые перемены в лице м-ра Домби. Далее м-р Перч повествовал, как однажды, улучив благоприятную минуту, он подошел к м-ру Домби и сказал: "Смею ли спросить вас, сэр, какое горе лежит на вашей душе?" - На это м-р Домби отвечал: "Мой верный Перч... но нет, этого не может быть!" - Затем м-р Домби ударил себя по лбу и прибавил взволнованным тоном: "Оставь меня, Перч, оставь!" - говоря коротко и ясно, не было на свете лжи, самой безсовестной и наглой, на которую бы, эффекта ради, не отважился м-р Перч, приучивший себя даже к слезам, которые, в случае надобности, обильными потоками лились из его глаз, ибо м-р Перч верил, душевно верил, что вчерашния его выдумки, от частых повторений, приобрели на сегодня неоспоримое право истины, не подверженной ни малейшему сомнению.

Все эти конференции м-р Перч заключал всегда умильным и кротким замечанием такого рода:

- Ну, что будет, то будет, против судьбы не устоять! Мое дело оставаться всегда верным своему господину, если нужно, до последней капли крови. Изменники найдутся, спору нет, но Перч, разсыльный, не бывал и не будет изменником! Вот что, джентльмены!

И джентльмены единодушно находили, что такия чувства делают честь м-ру Перчу, который, таким образом, оставлял после себя самые приятные впечатления.

Воротившись на свое красное седалище, м-р Перч опять принимался наблюдать странные лица счетчиков и оценщиков, углубленных в тайны великих книг; или по временам подходил на цыпочках к порожнему кабинету м-ра Домби и раздувал каминный огонь; или иной раз выходил за дверь, чтобы покалякать на свежем воздухе с каким-нибудь приятелем; или, всего чаще, делал кое-какие маленькия угождения главному счетчику, которого считал нужным задобрить в свою пользу, надеясь промыслить через него теплое местечко в конторе страхового от огня общества, как скоро совсем и безнадежно оборвется этот торговый дом.

Для майора Багстока банкротство было совершеннейшим бедствием. Само собою разумеется, майор Багсток не имел особенной наклонности к соболезнованиям о судьбах своих ближних, - его внимание было исключительно сосредоточено на старикашке Джое, - и нельзя сказать, чтобы он отличался особенной чувствительностью или восприимчивыми впечатлениями, за исключением разве его бесконечных припадков астмы и других энергичных проявлений совершенно физического свойства. Но он всегда тщеславился в клубе приятелем своим Домби и всегда надсаживался в уверениях и доказательствах. Клуб, в свою очередь, не отличавшийся филантропическими видами, был теперь очень рад позабавиться над майором, и почтенные члены спрашивали его, с видом искренняго участия, мог ли он ожидать этого страшного удара, и как, вообще, приятель его Домби переносит свою горькую судьбину. Майор пыхтел, синел, краснел, багровел и на все эти вопросы отвечал таким образом:

- Свет, судырь мой, лукав, хитер, пронырлив и надует, кого угодно. Старикашка Джоз довольно на своем веку слонялся по земле, и в голове его имеются кое-какие запасцы; но на этот раз, судырь мой, он поглупел, решительно и просто поглупел, как ребенок. Если бы, примером будучи, перед тем, как Джой умчался с этим Домби за границу, чтобы рыскать с ним по всей Франции, гоняясь за этим трусом, если бы, говорю, вы предсказали ему, что Домби на дороге к банкротству, я бы, судырь мой, вам не поверил. Что тут делать? Провели старикашку Джоза, надули, судырь мой, проюртили; но зато теперь он опять смотрит во все глаза и держит ухо востро. Пусть, примером будучи, выскочит из могилы старикашкин батька и скажет: "Здравствуй, сынок! нет ли y тебя, любезный, пяти фунтов? Дай взаймы, на недельку, возвращу с процентами!" - Не даст старикашка Джой, не даст, хоть тресни и разсыпься. Нет, судырь мой, старого воробья не обманывают на мякине в другой раз! Он подозрителец, истерт, истаскан и жесток, как кремень. Знает он виды, судырь мой! Старикашка Джой имел счастье в старые годы пользоваться личным знакомством их королевских высочеств, герцогов кентского и иоркского. Если бы было сообразно с достоинством старого майора залезть в бочку и жить в ней, я бы, сударь мой, всю жизнь катался в бочке, чтобы показать свое презрение к людям.

Все эти и другия подобные вариации иа тот же лад сопровождались сильным раскачиванием головы, хрустеньем суставов и такими апоплексическими признаками, что младшие члены клуба серьезно начали подозревать, что майор Багсток плложил свои деньги в контору приятеля своего Домби и потерял их, хотя старые и более опытные мужи, знакомые с характером Джоя, не хотели и слышать о такой догадке. Несчастный туземець, не выражавший никаких личных мнений, терпел страшные пытки не только в своих нравственных чувствах, которые регулярно разстреливались майором каждый день, но и в своей чувствительности к подзатыльникам, зуботычинам, пинкам и встряскам, приводившим в сотрясение все его фибры, вены и артерии. Целых шесть недель после банкротства на несчастного туземца падали проливным дождем ботфорты, банки, щетки, чубуки и другия более или менее могучия орудия гнева.

В голове м-с Чикк по поводу страшной катастрофы возникло три замечательных идеи. Во-первых, она не могла этого понять. Во-вторых, её брат не сделал усилия. В третьих, если бы ее пригласили на обед в день первого семейного празднества, этого бы не случилось. "Впрочем, - прибавляла м-с Чикк, - этого надобно было ожидать".

Но, само собою разумеется, людской говор не останавливал хода событий, не улучшал их и не делал хуже. Было ясно для всех, что дела торгового дома ревизуются коммерческим порядком, что м-р Домби благородно передал все, что имел, и не просил ни от кого никакой пощады, никакого снисхождения. О возобновлении торговли нечего было и думать, так как м-р Домби отказался от всяких переговоров и услуг, какие ему предлагали, и отнюдь не хотел разсчитывать на экстренный кредит, которым он мог бы еще пользоваться, как человек, уважаемый в коммерческом мире. Одни говорили, что м-р Домби умирает, другие - что он сошел с ума; но все согласно утверждали, что м-р Домби пропащий человек.

Конторщики и писаря задали великолепный обед в ближайшем трактире и распрощались дружелюбно, расходясь в разные стороны. Одни заняли места в заграничных конторах, другие перешли в английские торговые дома, третьи напечатали в газетах предложения своих услуг; нашлись и такие, которые вдруг припомнили милых и достолюбезных родственников, готовых принять их с отверстыми объятиями в своих скромных жилищах. Во всем заведении остался один и только один м-р Перч, продолжавший заседать на своей красной полке и делать маленькия угождения главному счетчику, который наконец-таки обещал ему место разсыльного в страховой конторе.

Опустели помещения конторы Домби и Сына и утратили свою сановитую важность. Степенный продавец собачьих ошейников и виндзорского мыла, присутствовавший на углу площадки, не решился бы теперь приставить указательный палец к полям своей шляпы, если бы м-р Домби прошел мимо. Витиеватый разносчик афиш, засунув руки под свой белый передник, по целым часам премудро разглагольствовал насчет пагубных следствий заносчивой амбиции, которая - говорил он - в английском языке не напрасно рифмует с благозвучным словом - пердиция (perdition - гибель).

М-р Морфин, сероглазый холостяк, с проседью в волосах и бакенбардах, был, может быть, в атмосфере торгового дома - за исключением, разумеется, его представителя - единственным человеком, который был сердечно и глубоко огорчен роковым несчастиемь. Он многие годы оказывал м-ру Домби истинное уважение и преданность, но никогда не надевал маски на свой личный характер, не унижался, не подличал и не раздувал господствующей страсти своего хозяина из видов интереса. Стало быть, в его сердце не было приюта для личной мести, не было натянутых струн, которые теперь следовало отпустить. С ранняго утра до поздняго вечера он постоянно корпел и рылся в конторских бумагах, и всегда, по первому требованию, готов был объяснить все, что требовало объяснений. Он повозможности щадил м-ра Домби от неприятных переговоров и, просидев в своей комнате до вечера, возвращался в свою квартиру в Ислингтоне, где, перед отправлением в постедь, услаждал унылую душу печальными мотивами своей виолончели.

ко всяким музыкальным тонам - доложила о прибытии какой-то леди.

- Леди в трауре, - добавила она.

М-р Морфин, приостановленный на самом поэтическом месте, с отеческою нежностью положил свою виолончель на софу и сделал знак, что поздняя гостья может войти. Затем он вышел сам и встретил на пороге мисс Гэрриет Каркер.

- Одне! - сказал он. - В такую пору! Джон был здесь поутру. Не случилось ли чего, моя милая? Но нет, - прибавил он, - ваша физиономия не предвещает беды. Совсем напротив, если не ошибаюсь.

- Быть может, м-р Морфин, вы читаете на моем лице неуместную откровенность, эгоистическую, конечно; но так и быть, я все-таки пришла.

- И прекрасно, эгоизм к вам очень бы шел, мисс Каркер, и был бы интересен; но беда в том, что никакой хиромантик не открыл бы эгоистических линий в ваших чертах.

Говоря это, он подал стул своей гостье и самь уселся насупротив нея. Виолончель уютно покоилась между ними на софе.

- Джон ничего вам не сказал о моем визите, и вы, надеюсь, не будете изумлены, что я пришла одна, когда узнаете зачем. Объяснить вам причину поздняго визита?

- Сделайте милость.

- Вы не заняты?

Он указал на виолончель, лежавшую на софе, как будто немой инструмент мог дать за него полный и совершеннейший отчет.

- Я был занят весь день, мисс Гэрриет. Свидетель - моя виолончель, которой я поверяю все свои заботы.

- Фирма разорилась в конец? - спросила Гэрриет серьезным тоном.

- Разорилась окончательно и радикально.

- И никогда не возобновить торговых операций?

- Никогда.

Светлое выражение её лица ни мало не омрачилось этим словом. М-р Морфин, казалось, заметил это с некоторым изумлением, и повторил опять:

- Никогда. Припомните, что я вам говорил. Не было во все это время никаких средств его образумить; невозможно было разсуждать с ним, и даже, иной раз, невозможно было к нему подойти. Случилось то, что должно было случиться. Дом обрушился, упал, и никакая сила его не поднимет.

- И м-р Домби лично разорился?

- Разорился.

- Он не оставит для себя никакого частного имения?

Какая-то особенная живость в её голосе и выражение глаз почти веселое, казалось, изумляли его больше и больше. Он забарабанил по столу правой рукой, покачал головой, и взглянув на нее внимательно, сказал:

- Мне еще неизвестны в точности все источники доходов м-ра Домби. Они велики, спору нет, но и обязательства его огромны. М-р Домби благороден и честен в самой высокой степени. Многие, конечно, на его месте решились бы, для собственного спасения, устроить некоторые сделки; но в таком случае незаметно, почти нечувствительно, могли бы возрасти до огромных процентов убытки домов, которые имели с ним долговременные торговые связи. М-р Домби этого не сделает. Он решился платить всем и каждому до истощения последних средств, которые в его руках. Он сказал: пусть берут и очищают все; дом погибнет, но мои кредиторы потеряют не много. Гордость м-ра Домби представляется теперь в благоприятном свете.

Она слушала его спокойно и почти без всякой перемены на своем лице. Казалось, её внимание было занято отчасти собственными мыслями. Когда он перестал, она спросила его торопливым тоном:

- Видали вы его в последнее время?

- Он недоступен ни для кого. Когда, вследствие этого кризиса в делах, ему необходимо выходить из дому, он выходит один и по возвращении запирается в своем кабинете, не допуская к себе никого. Он написал мне письмо, отзываясь в самых лестных выражениях о нашей прошедшей связи и прощаясь со мною. Неделикатно было с моей стороны навязываться теперь, так как я и в лучшия времена не имел с ним частых переговоров; однако я попробовал. Я писал, ходил в его дом, просил, умолял. Все напрасно!

Он продолжал ее наблюдать, в надежде пробудить в ней большее участие к этому предмету. Он выражался с одушевлением и чувством, чтобы тем сильнее действовать на свою слушательницу; но в её лице не было ни малейшей перемены.

- Ну, мисс Гэрриет, - сказал он с огорченным видом, - об этом, кажется, я распространяюсь не кстати. Вам, конечно, не совсем приятно слышать эти истории. Переменим разговор. У вас на душе какие-то веселые мысли, начните, и я постараюсь войти в ваш предмет.

- Вы ошибаетесь, м-р Морфин, - возразила Гэрриет с легким изумлением, - моя голова занята тем же, чем и ваша. Неужто вы думаете, что я и Джон не разсуждали в последнее время обо всех этих переменах? Он служил так долго м-ру Домби, который теперь доведен, по вашим словам, до ужасной крайности, между тем как мы разбогатели.

Теперь только м-р Морфин, сероглазый холостяк, заметил, что лицо его собеседницы озарено каким-то лучезарным восторгом. Сначала ему казалось, что она просто весела, в хорошем расположении духа, и больше ничего.

- Мне нет надобности говорить вам, - продолжала Гэрриет, опустив глаза на свое собственное платье, - отчего и как переменились наши обстоятельства. Вы, конечно, не забыли, что брат наш Джемс, в тот страшный день не оставил никакого завещания, и y него нет других родственников, кроме Джона и меня.

Её лицо на минуту затуманилось грустными воспоминаниями, но скоро м-р Морфин заметил на нем тот же лучезарный восторг.

- Вы знаете нашу истсрию, - историю двух братьев в связи с несчастным джентльменом, о котором вы говорите с таким искренним, благородным участием... Теперь, после жизни, какую мы вели в продолжение стольких лет, я и мой брат не имеем никакой нужды в деньгах, между тем как доходы наши слишком огромны. Понимаете ли, о чем я хочу вас просить.

- Нет, моя милая мисс, не совсем!

- Нечего говорить о моем покойном брате. Если бы покойник знал, что мы намерены сделать... но вы понимаете меня. О живом брате считаю нужным сказать только то, что он, по собственной воле и по глубокому сознанию своего долга, решился выполнить намерение, которое требует вашего неизбежного содействия.

Мисс Гэрриет опять подняла глаза, и м-р Морфин сделал новое наблюдение, что она была прекрасна в своем лучезарном восторге.

- Сэр, это дело требует глубокой тайны. Ваша опытность и познания укажут на необходимые средства. Можно, например, навести м-ра Домби на догадку, что неожиданно спасены какие-нибудь непредвиденные источники его доходов, или, что ему, как честному человеку, оказывают этим невольную дань уважения торговые дома, с которыми он вел продолжительные связи, или какой-нибудь заимодавец вздумал уплатить ему старый долг. Средств много, и я уверена, вы изберете самые лучшия. В этом-то и состоит одолжение, о котором я пришла вас просить. Вы будете так добры, что не станете говорить об этом Джону, который хочет, чтобы все эти распоряжения были сделаны тайно и без малейших одобрений, которые бы относились собственно к нему. Мы сбережем для себя весьма незначительную часть этого наследства, предоставляя его м-ру Домби, который в таком случае будет счастлив и спокоен на всю свою жизнь. Позвольте быть уверенной, что вы не станете об этом часто говорить даже со мною, и что наща общая тайна будет погребена в вашем сердце.

Слезы радости достойным образом заключили эту речь, внушенную благороднейшим сердцем, какое когда-либо существовало на земле. Её брать смывает навсегда позорное пятно, которым заклеймил свою жизиь, как же не порадоваться его сестре? Вот почему лучезарный восторг озаряет прекрасное чело девицы Каркер.

- Милая Гэрриет, - сказал Морфин после продолжительного молчания, - я вовсе не был приготовлен к этим речам. Вы желаете, если не ошибаюсь, уделить и собственную часть от наследства, которое досталось на вашу долю, так ли я вас понял?

- О да, как же иначе? Мы так долго жили вместе, разделяя радость и горе, труды и заботы. Наши мысли, надежды и желания всегда были общия, и мы все делили пополам. Как же мне отказаться от удовольствия быть его соучастницей в этом великодушном поступке?

- Избави меня Бог оспаривать ваше намерение!

- Мисс Гэрриет, я был бы дурным человеком... то есть, я дурной и теперь, но был бы еще хуже, если бы не поспешил от всего сердца предложить полную готовность к вашим услугам. Да, я принимаю все ваши условия и клянусь честью, ничто в свете не вырвет y меня вашей тайны. Итак, если м-р Домби действительно будет доведен до крайности, неизбежной в его положении, то я с полною охотой принимаю на себя привести в исполнение великодушный план, на который вы и брат ваш Джон решились с общого согласия.

Она подала ему свою руку и поблагодарила.

- Мисс Гэрриет, - сказал он, удерживая ее, - говорить вам о достоинстве великой жертвы, или, правильнее, самоотверженности, на которую вы решились, было бы делом праздным и большою дерзостью с моей стороны. Советовать вам внимательнее обсудить и обдумать свой план - было бы опять безразсудно и дерзко. Я не имею никакого права останавливать или ограничивать великий конец великой истории неуместным представлением своих собственных соображений и разсчетов. Смиренно склоняю голову перед вашей доверчивостью, счастливый и довольный сознанием, что она происходит от высшого и чистейшого источника вдохновения. Скажу только одно: я - ваш верный управитель, и если бы мне предоставили выбирать свое положение в свете, я бы хотел только остаться избранным вашим другом и ничем более.

Она поблагодарила опять от чистого сердца и пожелала ему покойной ночи.

- Очень вам благодарна, м-р Морфин. Я не прямо домой. Мне надобно еще сделать визит. Не угодно ли вам пожаловать завтра?

- С большим удовольствием; завтра я приду. A между тем я подумаю, как лучше взяться за ваши дела. Вы, конечно, сами будете думать о них, милая Гэрриет, и... и... могу ли надеяться, что в связи с ними подумаете немножко и обо мне?

Он проводил ее до кареты, стоявшей y вороть. Не будь его хозяйка глуха, как тетерев, она бы пременно услыхала бы, как м-р Морфин, взбираясь к себе наверх, бормотал про себя, что все мы исчадия привычки, и что самая скверная привычка - оставаться до старости холостяком.

Он взял виолончель, лежавшую на софе между двумя стульями, и уселся на свое прежнее седалище, не спуская глаз с порожняго стула, который стоял перед ним. Инструмент не замедлил издать звуки нежные, патетические и сладостные до чудовищной степени совершенства; но эта музыкальная экспрессия ровно ничего не значила перед выражением, которое м-р Морфин сообщил своему лицу, умиленному и разнеженному до того, что он не раз принужден был прибегать к обычному врачеванию капитана Куттля и растирать свой нос рукавом изношенного сюртука. Но мало-по-малу лицо его прояснилось, глаза осмыслились, и виолончель начала издавать гармонические звуки одной из национальных песен, где важнейшую роль играет, так называемый, "гармонический кузнец", который несколько сродни камаринскому мужику. Эта песенка повторилась несколько раз сряду, и виолончель, в связи с порожним стулом, оставалась до глубокой полночи единственным товарищем старого холостяка.

Когда Гэрриет оставила жилище м-ра Морфина, кучер её наемной кареты принялся разъезжать по грязным переулкам и закоулкам одного из лондонских предместий, пока, наконец, не выехал на какую-то площадку, где торчало несколько старых домов, расположенных между садами. Здесь он остановился y одной садовой калитки, и Гэрриет, очевидно, привыкшая к этим путешествиям, вышла из кареты.

Вскоре на звон колокольчика явилась женщина пожилых лет, с унылым и болезненным ь лицом, с глазами, поднятыми кверху, и с головою, опущенною вниз. При виде Гэрриет, она сделала болезненный книксен и через сад провела ее в дом.

- Здравствуйте, м-с Виккем. Как ваша больная? - спросила Гэрриет.

- Плохо, матушка, плохо. Я ужасно боюсь. Она, видите ли, сударыня, с некоторых пор напоминает мне Бетси Джанну моего дяди, - заключила м-с Виккем, испуская болезненный вздох.

- В каком отношении? - спросила Гэрриет.

- Да во всех, матушка. Разница лишь та, что Бетси Джанна умирала ребенком, a эта уж большая.

- Но вы сказали мне прошлый раз, что ей гораздо лучше. Стало быть, еще можно надеяться, м-с Виккем.

- Не говорите, матушка. Надежда хороша для тех, кто не видал кручины в своей жизни, a я на своем веку довольно натерпелась и нагляделась всякой всячины, сударыня моя. О, вы еще не знаете, что такое всякая всячина: это, с позволения сказать, такая подлая вещь, что Боже упаси!

- Вам надобно стараться быть веселее.

- Благодарю вас, матушка. Если бы еще и оставалась какая веселость в моей голове, - вы извините, что я откровенничаю, - так я потеряла бы ее в одни сутки в этом скаредном месте. Скука такая, хоть беги из дому! Впрочем, я никогда не видала красных дней. Одно житье в Брайтоне за несколько лет перед этим укоротило, я думаю, мою жизнь на целый десяток годов.

Превосходная старая система, утвержденная на древнейшем похвальном обычае удалять от общества скучнейших и безполезных членов, назначая им весьма комфортные должности филантропического свойства, доставила м-с Виккем возможность утвердиться и усовершенствоваться в звании сиделки и вместе няньки, в звании, которое, как нарочно, изобретено для её особы.

Склонив голову на одну сторону и подняв свои глаза к потолку, м-с Виккем провела ночную посетительницу наверх в чистую, опрятную комнату, смежную с другою, где стояла постель, освещенная тусклою лампадой. В первой комнате безсмысленно сидела грязная, безобразная старушенка, глазевшая на улицу через открытое окно. Во второй лежала в постели фигура, или точнее, тень той фигуры, которая некогда в зимнюю ночь презрела дождь и бурю, чтобы, после продолжительного путешествия, бежать в отдаленное предместье для изъявления своего бешеного негодования. Невозможно было бы угадать в ней ту самую женщину, если бы не черные длинные волосы, разбросанные по безцветным и мертвенным щекам.

- Не поздно ли я пришла, Алиса? - сказал кроткий голос посетительницы.

- Поздно, как всегда, но слишком рано для меня.

Гэрриет села подле постели и взяла её руку.

- Вам теперь лучше?

М-с Виккем, стоявшая насупротив, как безотрадное привидение, решительно и самым отрицательным способом покачала головой.

- Какая до этого нужда! - отвечала Алиса, стараясь улыбнуться. - Лучше или хуже, - все равно. Может быть один день разницы, не более.

М-с Виккем, как серьезный характер, поспешила выразить свое полное одобрение болезненным стоном. Затем, ощупав ноги своей пациентки, вероятно, в надежде найти их окаменелыми, она поковыляла к столу и зазвонила целебными пузырьками и бутылками, как будто желая сказать: так и быть, дадим еще микстуры для проформы.

- Нет, - шептала Алиса своей посетительнице, - нужда, труды, порок, угрызения совести, буря внутри и буря снаружи истощили мои силы, и железное здоровье разстроилось в конец. Мне не долго жить. Я здесь лгу иной раз, думая, что мне хотелось бы еще немного пожить для того только, чтобы показать, как я умею быть благодарной. Это, конечно, слабость, и она скоро проходит. Пусть будет так, как есть. Лучше и для вас, и для меня.

Это ли та женщина, которая некогда в ненастный и бурный вечер сидела подле камина, вызывая на бой судьбу со всеми её ужасами? Злоба, мщение, отвага, буйство - прощайтесь с своей жертвой: наступил её конец!

определенно и ясно, что никакия пытки не заставят ее проболтаться насчет безнадежного положения пациентки.

- Сколько прошло с той поры, - сказала Алиса, - как я приходила к вам последний раз известить о погоне, которую я устроила?

- Слишком год, - отвечала Гэрриет.

- Слишком год! - повторила Алиса задумчивым тоном. - И прошли целые месяцы, как вы перенесли меня в это место?

- Да.

- Перенесли силою своей доброты и великодушия. Перенесли меня! - говорила Алиса, закрывая рукою свое лицо. - Ваши женствениые слова и взоры, ваши ангельские поступки сделали меня человеком!

- Мать, скажи ей, что ты знаешь.

- Сегодня, моя лебедушка?

- Да, мать, - отвечала Алиса слабым, но вместе торжественным голосом, - сегодня!

Старуха, взволнованная, по-видимому, угрызением, безпокойством или печалью, приковыляла к постели по другую сторону от Гэрриет, стала на колени, чтобы привести свое чахлое лицо в уровень с одеялом, и, протянув свою руку к дочерниному плечу, начала:

Великий Боже! Что это быль за крик, вырвавииийся из груди старухи, когда она взглянула на развалину тела, лежавшого на этом болезненном ь одре!

- Переменилась твоя красотка, матушка, давно переменилась! - сказала Алиса, не обращая на нее своих глаз. - Безполезно тужить об этом теперь.

- Дочка моя, - продолжала старуха, - скоро оправится, встанет и пристыдит их всех своими прекрасными глазами.

Алиса обратила грустную улыбку на Гэрриет, пожала её руку, но не сказала ничего.

мою дочку, отринули, вышвырнули, загнали; но есть y ней родство - ох, какое родство! - и она могла бы им гордиться, если бы хотела! Да, славное родство! Тут не было пастора и обручальных колец, но родство заключено, и не сломать, не уничтожить его злым людям! Покажите мне м-с Домби, и я вам укажу первую двоюродную сестрицу моей Алисы!

Жгучие глаза больной, обращенные на Герриет, подтвердили истину этих слов.

- Как? - кричала старуха, страшно мотая головой, которая хотела, как будто, выскочить из грязного туловища. - Я стара теперь, безобразна, видите ли, a бывали встарину праздники и на моей улице! Состарили меня не годы, a всего больше эта проклятая жизнь и привычки. Но и я была молода, хороша была, и посмотрели бы вы, как ласкали меня в старые годы! Раз прибыли в нашу сторону отец м-с Домби и его брат, веселые джентльмены; оба они умерли, Господь с ними! ох, как давно умерли! Брат, который был отцом моей Алисы, умер прежде. Они заезжали к нам из Лондона, и нечего сказать, весь народ любовался на них, a они любовались на меня... вот как бывало в старые годы!

Она приподняла немного свою голову и обратилась к дочерниному лицу, как будто воспоминания молодых лет привели ее невольно к воспоминанию о своей дочери.

- Они оба были похожи друг на друга, как две капли воды, - кричала старуха, - одних лет, одинакового нрава, и разницы между ними, если не ошибаюсь, был только один год. О, если бы вы видели, как моя Алиса тогда сидела рядком с дочерью другого джентльмена - я это видела и никогда не забуду! Оне были точь в точь, как родные сестры, несмотря на разницу в своих платьях и привычках. О, неужто прошло это сходство! Неужто только одна моя дочь изменилась и пропала!

- Очередь! Зачем же так рано пришла очередь моей дочери, a не её! Её мать изменилась, это правда, и превратилась, с позволения сказать, в такую же хрычовку, как я, прости Господи; но и она была красавицей встарину. Что такое я сделала против нея? Неужто она дурила меньше, чем я? Не меньше и не лучше, a вот только моя, одна только моя дочка захворала и зачахла.

И вдруг, испустив пронзительный крик, она бросилась в ту комнату, откуда пришла, но немедлеино воротилась опять, подковыляла к Гэрриет и сказала:

- Вот все, о чем Алиса просила меня сказать вам. Все до тла. Я проведала о ней в одно летнее время, когда слонялась по Уорвиксширу, где и она тогда проживала с своей матерью, с той хрычовкой, видите ли, которая все белилась да румянилась. Все я проведала. Но такия родственницы, сказать по правде, для меня не годились. Оне не дали мне ни полушки. Если бы этак я заикнулась перед ними на счет деньженок для моей Алисы, которая ей двоюродная сестра, оне, я думаю, придавили бы меня, как лягушку. Вот и дочка-то моя, сказать по правде, горда, пожалуй, еще болыьше, чем она, - продолжала старуха, с робостью прикасаясь к лицу Алисы. - Теперь она присмирела, касатушка моя; но дайте-ка ей встать, она пристыдит их своими прекрасными глазами и осрамит так, что им не собрать костей. Не правда ли, моя лебедка, ты ведь осрамишь их?

Старуха захохотала, и этот хохот был гораздо отвратительнее, чем её крик, и гораздо страшнее, чем взрыв безсильного воя, которым он окончился. Она встала, вышла из комнаты и опять уселась на прежнее место, чтобы глазеть на темноту ночную через открытое окно.

- Мне казалось, я буду несколько спокойнее, когда вы узнали эту историю. Она, думалось мне, объяснит вам отчасти крайности разврата, который меня сгубил. Мне слишком часто толковали, что я нарушаю свои обязанности, и я, в свою очередь, невольно утвердилась в мысли, что другие люди не исполнили своих обязанностей по отношению ко мне. Семя как посеяно, так и взошло. Дочери богатых, но дурныхь матерей могут, в свою очередь, сбиваться с прямой дороги, но путь их никогда не может быть так гадок, как мой. Теперь все прошло. Все это представляется мне каким-то сном, которого теперь я не могу ни хорошенько вспомнить, ни отчетливо понять. И этот сон виделся мне каждый день с того времени, как вы начали сидеть здесь и читать для меня. Пересказываю его вам, сколько могу помнить. Не потрудитесь ли вы еще почитать для меия?

Гэрриет тихонько отстранила свою руку, чтобы открыть книгу, но Алиса удержала ее опять.

- Вы не забудете моей матери? Я простила ей все, в чем, по моему, она виновата. Я знаю, что она прощаеть меня и слишком тужит обо мне. Вы не забудете её?

- Никогда, Алиса!

одна женщина, слепая, хромая, прокаженная, оскверненная всякими недугами души и тела, получила прощение и такую награду, которой не отнимет от нея никакая человеческая сила.

- Завтра поутру, Алиса, - сказала Гэрриет, закрывая книгу, - я приду как можно раньше.

Светлые глаза сомкнулись на минутку, но при этих словах открылись опять. Алиса с набожным благоговением поцеловала руку своей благодетельницы.

Те же светлые глаза следили за нею к дверям. В их блеске и на спокойном лице промелькнула прощальная улыбка.

На месте, где была Алиса, лежал бездыханный труп.