Домби и сын.
Глава LIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Домби и сын. Глава LIX. (старая орфография)

Глава LIX. 

Час пробил.

Опять перемены в большом доме, на длинной скучной улице, где Флоренса проводила свое одинокое детство. Это все тот же огромный дом, надежный оплот против непогоды и ветров, без проломов на кровле, без разбитых окон, без продавленных стен, но тем не менее он - развалина, и крысы бегут из него.

Сначала м-р Таулисон и компания никак не хотят верить злой молве, которая расиространяется вокрут них. Кухарка говорит решительно и прямо, что подорвать наш кредит, благодаря Бога, не так легко, как других богачей, a м-р Таулисон положительно утверждает, что, пожалуй, станут после этого болтать, будто подорвался английский банк или взлетели на воздух все сокровища лондонской башни. Но скоро приходит газета, и с нею м-р Перч, в сопровождении своей почтенной супруги, которая пришла на кухню покалякать и провести приятный вечер.

Как скоро темное дело было приведено в известность, м-р Таулисон главнейшим образом безпокоился насчет убытка и полагал, что он круглым числом простирается, по крайней мере, до сотни тысяч фунтов. М-р Перч убежден, с своей стороны, что, пожалуй, не покрыть его и сотнею тысяч фунтов. Женщины, под предводительством м-с Перч и кухарки, часто с благоговейным удовольствием повторяют: "Сотня тысяч фунтов!" - как будто перед их глазами лежали самые деньги. Горничная, не спуская глаз с м-ра Таулисона, изъявляет желание иметь хотя бы сотую часть этого капитала, чтобы наградить им любимого человека. М-р Таулисон, проникнутый, как известно, непримиримою ненавистью к иностранцам, держится того мнения, что достанься эти деньги какому-нибудь сухопарому французу, он бы не знал, бестия, что с ними делать, разве только профинтил бы их на усы и свою треклятую бороденку. При этом горьком сарказме горничная хохочет до упаду и удаляется на свежий воздух.

Скоро, однако, она возвращается опять, ибо кухарка, издавна пользовавшаяся репутациею расторопной и умной дамы, говорит, что теперь-то собственно им надо держаться друг друга, - не так ли, Таулисон? - Ведь еще неизвестно, скоро ли им придется разойтись на все четыре стороны.

- Мы видели, - продолжает кухарка, - в этом доме похороны, видели свадьбу и при нас же скрылись эти беглянки. Пусть не говорят о нас добрые люди, что мы не могли ужиться в это несчастное время. Станем жить по-прежнему тише воды, ниже травы, не вынося соринки из этого дома, не так ли, Таулисон?

М-с Перч приведена в трогательное умиление этой речью и открыто замечает, что кухарка - настоящий ангел. М-р Таулисон отвечает, что он, с своей стороны, всего менее способен противоречить таким благородным чувствам, и в доказательство... он берет горничную за руку, шепчет ей несколько слов и, становясь с этой юной леди среди комнаты, торжественно извещает всю кухонную компанию, что он и она решились, наконец, сочетаться законным браком и завести на Оксфордском рынке, в травяном ряду, свою собственную лавку, куда в свое время будут иметь честь покорнейше просить всех своих старых знакомых. Это объявление принято с превеликимь восторгом, и м-с Перч, прозирая душою в будущее, торжественно шепчет на ухо кухарке: "Разведут девченок!"

Фамильное несчастие, само собою разумеется, в этих нижних слоях без пиршества обойтись не может. На этом основании кухарка изготовляет для ужина два горячих блюда, a м-р Таулисон, для той же гостеприимной цели, сочиняет раковый салат на огромном блюде. Даже м-с Пипчин, взволнованная этой редкой оказией, звонит отчаянной рукой с высоты своего покоя и посылает сказать, чтобы ей подогрели к ужину сладенький пирожок и прислали на подносе стакан крепкого глинтвейну с хересом пополам, так как она чувствует себя несколько нездоровой.

Поговаривают насчет м-ра Домби, но весьма немного. Главный предмет разсуждения состоит собственно в том, смекал ли этот джентльмен, как идут дела, и давно ли начал подозревать, что ему не миновать банкротства. Кухарка выражает свое мнение таким образом:

- Я готова присягнуть, что он готовился к этому целые годы; и если сказать всю правду, его приказчик бежал именно тогда, когда уж ничего нельзя было поправить.

Обратились к м-ру Перчу, и вышло, что м-р Перч таких же мыслей. Затем предстоял другой, не менее важный вопрос: что станет делать м-р Домби и выпутается ли кое-как из своей беды? Таулисон полагает, что не выпутается, и основательно заключает, что м-р Домби удалится в какую-нибудь богадельню, устроенную для джентльменов.

- Вот что! - восклицает кухарка жалобным тоном. - Там, вероятно, y него будет маленький садик, и он станет разводить весною сахарный горох!

- Именно так, - подтверждает Таулисон, - притом, думать надо, его причислят к разряду каких-нибудь братий.

- Все мы - братия, - говорит м-р Перч, выпивая свою рюмку.

-- Только уж никак не сестрия, - остроумно замечает м-с Перч, поглядывая с лукавым видом на всю веселую компанию.

- Вот как падают сильные мира сего! - воскликнула кухарха с трепетным благоговением.

- Гордецы падали всегда и будут падать: туда им и дорога! - с негодованием говорит горничная, невеста м-ра Таулисона.

Нельзя было достойным образом надивиться дружелюбию всей этой компании и тому твердому единодушию, с каким она переносила ужасный удар судьбы. Но вдруг неожиданно маленькая девочка, ремеслом судомойка, разразилась следующими словами:

- A что, если нам не заплатят жалованья?

- Как тебе не стыдно, - сказала она, - г обижать благородную фамилию, которая тебя кормит и поит, такими безчестными подозрениями? Неужто, думаешь ты, найдутся на свете окаянные люди, которые захотят отнять последний кусок хлеба y бедной прислуги? Стыдись, прощалыга ты этакая! С этакими чувствами, я не знаю, право, где ты отыщешь себе другое место.

М-р Таулисон тоже не знал, и никто не знал. Бедная девочка, в свою очередь, не смыслила ничего и принуждена была забиться в темный уголок, осыпанная градом безпощадныхть упреков.

Через несколько дней какие-то странные люди начинают заходить в этот дом и назначают один другому свидания в большой столовой, как будто они здесь и жили. Между ними особенно бросается в глаза джентльмен иудейской породы, толстый и курчавый, с массивными часами в кармане. Он похаживает и посвистывает в ожидании другого джентльмена, y которого за пазухой всегда перья и чернила, a между тем, для препровождения времени, обращается к м-ру Таулисону с каким-нибудь вопросом, например:

- Не знаете ли вы, какой вид имели первоначально эти малиновые занавеси, когда их только что купили? Вы ведь здесь - старый петух.

И название старого петуха, неизвестно ради какой причины, навсегда утвердилось за камердинером м-ра Домби.

Эти визиты и свидания в большой столовой день-ото-дня становятся все чаще и чаще, и каждый джентльмен имеет, по-видимому, в своем кармане перья и чернила. Наконец, разносится слух, что дело идет о продаже с аукциона, и тогда вламывается в дом целая группа серьезных джентльменов, сопутствуемая отрядом странных людей в странных шапках, которые начинают стаскивать ковры, стучать мебелью и делать своими туфлями тысячи разнородных оттисков на лестницах и в корироде.

Между тем кухонный комитет постоянно заседает в своем нижнем департаменте и от нечего делать кушает и пьет от ранняго утра до поздняго вечера. Наконец, в одно прекрасное утро, м-с Пипчин потребовала к себе всех членов и адресовалась к ним таким образом:

- Ваш хозяйн находится в затруднительном положении. Это, конечно, вы знаете?

М-р Таулисон, как председатель комитета, дает за всех утвердительный ответ.

- Всем вам, каждому и каждой, не мешает позаботиться о себе, - продолжает перувианская вдовица, окидывая собрание своим серым глазом и качая головой.

- Так же, как и вам, м-с Пипчин! - восклицает пронзительный голос из арриергарда.

- Это вы так думаете, безстыдница, вы? - кричит раздражительная Пипчин, приподнимаясь во весь рост, чтобы яснее равглядеть дерзкую грубиянку.

- Я, м-с Пипчин, я, с вашего позволения! - храбро отвечает кухарка, выступая вперед.

- Ну, так вы можете убираться, и чем скорее, тем лучше. Надеюсь, я не увижу больше вашей гадкой фигуры.

С этими словами храбрая вдовица вынимает из сундука полотняный мешок, отсчитывает деньги и говорит, что она может получить свое жалованье вплоть до этого дня и еще вперед за целый даровой месяц. Кухарка расписывается в домовой книге, и с последним почерком пера ключница бросает ей деньги. Эту хозяйственную формальность м-с Пипчин повторяет со всеми членами кухонной компании до тех пор, пока все и каждый сполна получили свое жалованье, с прибавкой даровой месячной награды.

- Можете теперь идти на все четыре стороны, - говорит м-с Пипчин, - a y кого нет места, тот может прожить здесь еще неделю, больше или меньше. A вы, негодница, сейчас же долой со двора, - заключает раздражительная Пипчин, обращаясь к кухарке.

- Иду, матушка Пипчин, можете быть спокойны, - отвечает кухарка. - Счастливо оставаться и кушать на сон грядущий сладкие пирожки с горячим глинтвейном.

- Пошла вон! - кричит м-с Пипчин, топая ногой.

Кухарка удаляется с видом высокого достоинства, который приводит в отчаяние старуху Пипчин, и через минуту присоединяется в нижнем департаменте к остальным членам комитета.

Тогда м-р Таулисон говорит, что теперь, прежде всего, не мешает что-нибудь перекусить и пропустить за галстук, a потом он будет иметь удовольствие предложить некоторые советы, необходимые, по его мнению, для всех сочленов благородной компании. Выпили, перекусили, еще выпили и еще закусили, и когда, наконец, эта предварительная статья была приведена к желанному концу, м-р Таулисон излагает свои мнения таким образом:

распоряжения взбалмошной бабы, какова м-с Пипчин...

Общее негодование. Некоторые из почтенных сочленов перемигиваготся и смеются. Горничная аплодирует.

- Много лет мы жили дружелюбно и единодушно, не выставляясь вперед и не выскакивая друг перед другом, и если бы хозяин этого несчастного дома соблаговолил когда-нибудь удостоить своим вниманием наше общее согласие, нет никакого сомнения, каждый и каждая из нас удостоились бы не такой награды, какую, словно голодным псам, бросила жадная старуха Пипчин.

Общие вздохи. Судомойка обнаруживает безсмысленное удивление. Горничная всхлипывает.

Кухарка приходит в сильнейшее волнение и, озирая быстрым взором почтенное собрание, неоднократно повторяет: "Слушайте! слушайте!" м-с Перч, упоенная и упитанная по горло, проливает горькия слезы. - Таулисон продолжает:

- Итак, мое мнение и мой душевный, искренний совет состоят собственно в том, что, вследствие обиды, нанесенной всем нам в лице почтенной изготовительницы хозяйских блюд, мы все, без малейшого изъятия, должны удалиться из ь этого неблагодарного дома сейчас же и куда бы то ни было. Идем, бежим отсюда без оглядки, отряхивая прах от ног наших, и пусть узнает свет, что бедные слуги, там, где нужно, не менее господ умеют поддерживать свое достоинство, если требуют этого честь и совесть!

- Вот что значит быть благородным человеком! - восклицает горничная, отирая слезы. - О Таулисон, милашка Таулисон, как я люблю тебя, мой розан!

- Я, с своей стороны, особенно должна благодарить вас, м-р Таулисон, - говорит кухарка с видом высокого достоинства, - Надеюсь, впрочемь, кроме комплиментов мне, y вас были и другия побуждения говорить с таким благородным одушевлением.

- Само собою разумеется, - отвечает Таулисон, - были и другия. Признаться, если сказать всю правду, так по моему, не совсем-то благородное дело оставаться в таком доме, где идет продажа с публичного торгу.

- Именно так, душечка Таулисон, - подхватывает горничная. - По моему, жить среди этой суматохи, значит, решительно не иметь никакой амбиции. Мало ли какого народу тут насмотришься? И все такие грубияны, такие нахалы! Не далее как сегодня поутру один сорванец вздумал было меня поцеловать!

- Как?! - заревел во все горло м-р Таулисон. - Где этот нахал, где он? Да я расшибу его в дребезги, да я...

И, не докончив фразы, м-р Таулисон стремительно вскочил с своего места и бросился вон с очевидным намерением казнить обидчика, но дамы, к счастью, во время ухватили его за фалды, успокоили, уговорили, заключая весьма основательно, что гораздо приличнее совсем убраться из этого скандалезного дома, чем заводить в нем неприятные сцены. М-с Перч, представляя это обстоятельство в новом свете, осторожно намекает, что даже, в некотором роде, деликатность к самому м-ру Домби, постоянно запертому в своем кабинете, требует, чтобы они немедленно удалились.

- Ну, скажите, на что это будет похоже, говорит м-с Перчь, - если он как-нибудь проведает, что и бедные слуги перестали его уважать?

Все согласились, что это точно будет ни на что не похоже, и кухарка была так растрогана этой сентенцией, что в порыве душевного умиления несколько раз обняла и поцеловала дорогую м-с Перч. Итак решено - единодушно и единогласно - выбираться сейчас же, чем скорее, тем лучше. Чемоданы увязаны, сундуки уложены, телеги наняты, навьючены, и к вечеру этого достопамятного дня в знаменитой кухне не остался ни один из членов дружелюбного сейма.

Огромен дом м-ра Домби, крепок и надежен, но тем не менее он - развалина, и крысы бегут из него.

Странные люди в странных шапках гремят и шумят по всем комнатам, перебирая и опрокидывая мебель; джентльмены с перьями и чернилами важно беседуют друг с другом и делают подробную опись. Они распоряжаются всем и хозяйничают так, как никогда бы не хозяйничали y себя дома. Они сидят на таких местах, которые никем и никогда не предназначались для сиденья; пьют и едят трактирные порции на таких предметах мебели, которые никогда не предназначались для обеденных столов, и это присвоение странного употребления дорогих вещей, по-видимому, доставляет им душевное наслаждение. Из перестановок мебели сооружаются самые хаотическия комбинации. Наконец, в довершение эффекта, вывешено с балкона огромное печатное объявление, и такими же добавочными прелестями украшены все половинки наружных дверей.

Потом, во весь день, стоят перед домом длинные ряды карет, шарабанов, колясок, кабриолетов, и целые стада жадных вампиров снуют и бегают по всем комнатам, стучат по зеркалам щиколками своих пальцев, выбивают нестройные октавы на фортепьяно, вырисовывают мокрыми пальцами на картинах, дышат на черенки лучших столовых ножей, взбивают грязными кулаками бархатные подушки на креслах и диванах, тормошат пуховые постели, отпирают и запирают шкафы и комоды, взвешивают серебряные ножи и вилки, вглядываются в самые нити драпри и полотен, - и все бракуют, все отбрасывают прочь. Нет в целом доме ни одного неприкосновенного и неприступного места. Слюнявые незнакомцы, пропитанные табаком и пылью, заглядывают под кухонные решетки с таким же любопытствомь, как и под атласные одеяла. Дюжие джентльмены в истертых шляпах самодовольно выглядывают из окон спален и перебрасываются презабавными шуточками с своими приятелями на улице. Спокойные, разсчетливые головы, с каталогами в руках, удаляются в уборные комнаты, чтобы делать на стенах математическия заметки кончиками своих карандашей. Два оценщика пробираются даже через трубу на самую кровлю дома и любуются окрестными видами. Возня и стукотня, сумятица и гвалт продолжаются несколько дней сряду. "Превосходная, новейшая хозяйственная мебель" - и прочее подвергается осмотру.

Затем учреждается в парадной гостиной род палисадника из столов и кушеток, и на испанских обеденных столах из красного дерева, перевернутых вверх ногами, воздвигается кафедра аукционера. Его обступают толпища жадных вампиров, слюнявые незнакомцы, пропитанные табаком и пылью, дюжие джентльмены в истертых шляпах и широких шароварах. Все это садится где ни попало, - на косяках, тюфяках, комодах, письменных столах и даже на каминных полках. Начинается торг. Комнаты душны, шумны, пыльны весь день, к при этой духоте, тесноте, быстроте говора и движений, весь день неутомимо работают голова и плечи, голос и молоток аукционера. Странные люди в странных шапках, под хмельком и с красными носами, бросают жребий, кричат, толкают один другого и опять бросают по мановению неугомонного молотка. Иногда по всей комнате раздается смешанный гвалт и хохот. Так продолжается во весь день и в следующие три дня. Превосходная, новейшая, хозяйственная мебель и прочее - продается с аукциона.

Затем появляются опять шарабаны, коляски, кабриолеты и за ними длинный ряд фур и телег с целым полчищем носильщиков, навьюченных узлами. Весь день странные люди в странных шапках развязывают и привязывают, винтят и развинчивают, отдыхают целыми дюжинами на ступенях лестницы, согбенные под тяжелым грузом, или сваливают с своих плеч на фуры и телеги целые громады из красного и черного дерева всякого рода и вида. Здесь целый рынок всевозможных ломовых колесниц от огромных фур до мелких двухколесных таратаек и тачек. Постельку маленького Павла увезли на осле, впряженном в одноколку. Около недели, превосходная, новейшая, хозяйственная мебель и прочее - развозится по местам.

Наконец, все разъехалось, и все увезено. Остались около дома разорванные бумаги каталогов и счетов, грязные клочки сена и соломы и целая батарея оловянных кружек на дворе и в коридорах. Нашествие окончилось, и огромный дом м-ра Домби превратился в развалину, и крысы бегут из него.

Апартаменты м-с Пипчин, вместе с запертыми комнатами в нижнем этаже, где всегда опущены сторы, пощажены от общого опустошения. В продолжение этой суматохи м-с Пипчин пребывала в своей комнате, спокойная и важная, или по временам заходила на аукцион посмотреть распродажу и похлопотать для себя насчет какого-нибудь спокойного креслица. М-с Пипчин - большая охотница до спокойных кресел, и теперь, когда к ней приходит м-с Чикк, она заседает на своей собственности.

- A я-то почему знаю? Он никогда не изволит разговаривать со мной. Ему приносят есть и пить в ту комнату, что подле кабинета, и он кушает, когда там никого нет. Иной раз он и выходит, да никому не говорит. Нечего меня об этом спрашивать. Я знаю о нем не больше того южного чучела, которое ожгло свой рот холодным габер-супом с изюмом и коринкой.

Так ответствовала язвительная м-с Пипчин, проникнутая, очевидно, сильнейшим негодованием против домовладыки.

- Да что же это такое? - говорит м-с Чикк. - До которых пор это продолжится, желала бы я знать? Если брат не сделает усилия, что из него выйдет? Ну, как вы думаете, м-с Пипчин, что-таки из него выйдет?

- Что выйдет, то и выйдет; нам какое дело?

- И добро бы еще он не видел примеров на своем веку, - продолжает м-с Чикк, припрыгивая на своем стуле. - A то, ведь, если сказать правду, почти все беды в его семействе произошли именно оттого, что не умели в свое время делать усилий. Пора бы образумиться. Беда, право, совсем беда!

- Ахти вы, Господь с вами, м-с Чикк! - восклицает м-с Пипчин, дергая себя за нос. - На всякое чиханье не наздравствуешься, говорит пословица, и вот уж тут-то, по-моему, беды нет никакой. Потерял свою мебель: - экая важность! Бывали добрые люди и до него, которые разставались с своим имением, да не тужили, не запирались в свою берлогу.

- Мой брат, скажу, я вам, престранный человек! - продолжает м-с Чикк с глубоким вздохом, - то есть, он такой в своем роде оригинал, какие едва ли еще найдутся на белом свете. Вообразите, м-с Пипчин, кто бы мог поверить!.. да это, право, такая история, что даже страшно и рассказывать.

- Ну, и не рассказывайте, если страшно.

- Да нет, мне все-таки хочется с вами поделиться. Вот видите ли, когда он получил известие о замужестве и бегстве этой своей чудовищной дочери... ну, еще, слава Богу, я могу утешать себя, по крайней мере, тем, что никогда не ошибалась в этой девченке. Не выйдет из нея пути, говорила я, не выйдет и не выйдет. Что делать? не хотели меня слушать... Так вот, говорю я, кто бы мог поверить, что мой-то любезнейший братец вздумал после этой штуки отнестись ко мне, да еще с угрозами! Я, говорит, думал, что она живет в твоем доме, что ты, говорит, за нею смотришь, что это, говорит, было твое дело! Каково? Признаться, я вся задрожала и едва собралась с духом. "Павел, говорю я, любезный братец, или я просто с ума сошла, или я вовсе не понимаю, каким это способом дела твои пришли в такое состояние". Вот только я и сказала. A он-то? Кто бы мог поверить, что он подскочил ко мне, как сумасшедший, и сказал напрямик, чтобы я не смела показывать ему глаз, покамест он сам не позовет! Каково?

- Жаль, - возражает м-с Пипчин, - что ему не привелось иметь дела с перувианскими рудниками, они бы повытрясли эту спесь из его головы!

- Вот так-то! - продолжает м-с Чикк, не обращая ни малейшого внимания на замечания м-с Пипчин. - Чем же все это кончится, желаю я знать? Что станет делать мой брат? Разумеется, он должен же что-нибудь делать. Нет никакой надобности запиратьея в своих комнатах и жить медведем. Дела не придут к нему сами. Никак нет. Ну, так он сам должен к ним идти. Хорошо. Так зачем он не идет? Он знает куда идти, я полагаю, так как он всю жизнь был деловым человеком. Очень хорошо. Так почему же он не идет? Вот что я желаю знать.

Молчание. М-с Чикк, очевидно, удивляется этой могучей цепи умозаключений, которую она с таким искусством выковала.

- И притом, слыханое ли дело - оставаться y себя взаперти во время всех этих страшных неприятностей? Упрямство непостижимое! Как будто уж ему некуда было головы преклонить! Ах ты, Боже ты мой, Боже, да он мог идти прямо в наш дом! Он знает, я полагаю, что он y нас, как y себя. М-р Чикк, признаться, даже надоел мне, да и сама я говорила собственными устами: "Павел, любезный братец, ты не думай, что мы уж какие-нибудь этак... вот ты теперь в крайности, ну, и приходи к нам, так-таки и приходи. Разве ты полагаешь, что мы так себе, как и все люди? Никак нет. Мы всегда твои родственники, и дом наш к твоим услугам! " - Так нет, прости Господи, сидит себе, как байбак, и хоть бы словечком заикнулся! Ну, a если предположить, что дом вздумают отдать внаймы, тогда что?.. Что тогда, м-с Пипчин? Ведь ему нельзя будет здесь оставаться. Никак нет. Иначе его поневоле выживут, заставят уйти, и он должен будет уйти. Так зачем уж лучше он не идет теперь, чем тогда? Не придумаю, право не придумаю. Как же вы думаете, м-с Пипчин, чем все это кончится?

- Я знаю только то, - возражает м-с Пипчин, - чем все это кончится для меня. Этого и довольно. Я убираюсь отсюда на кондицию.

- И прекрасно, м-с Пипчин, ей Богу! Лучше вы ничего не могли выдумать. Я нисколько не осуждаю вас за это. Никак нет.

- Еще бы! - отвечает сардоническая Пипчин. - Мне, впрочем, все равно, если бы вы и осуждали. Во всяком случае, я ухожу. Оставаться мне нельзя. Умрешь со скуки в одну неделю. Вчерашний день я принуждена была сама жарить свои котлеты, a к этому, с вашего позволения, я не привыкла, не так воспитана, да и здоровье-то мое не на ту стать. Притом в Брайтоне y меня отличное заведение. Одни маленькие Панки доставляли мне каждый год около восьмидесяти фунтовь чистого барыша. Нельзя же мне все это оставить. Я писала к своей племяннице, и она ждет меня с часу на час.

- Говорили вы об этом моему брату?

- Да, это очень легкое дело говорить с вашим братцем, - возражает м-с Пипчин. - Доберешься до него, держи карман! Вчера, правда, я заходила к нему и сказала, что не мешало бы послать за м-с Ричардс, так как мне нечего здесь делать. Он прохрюкал что-то себе под нос и был таков. Я распорядилась и без него. Прохрюкал; a как смеет хрюкать, желала бы я знать? Он не м-р Пипчин, я надеюсь. Нет уж, с вашего позволения, тут лопнет и дьявольское терпенье!

С этими словами, неустрашимая дама встает с своей мягкой собственности, чтобы проводить м-с Чикк к дверям. М-с Чикк удаляется без всякого шуму.

на окружающий мрак и пустоту.

- Вот что, Полли, душа моя, - говорит м-р Тудль, - так как я попал теперь в машинисты и зажил хорошо на свете, то, пожалуй, мне бы и не следовало пускать тебя на такую скуку, если бы не прошлая хлеб-соль. Прошедших благодеяний, мой друг, забывать не должно. Притом, y тебя такое радушное лицо, и авось ты развеселишь немного добрых людей. Поцелуй меня еще разок, душа ты моя; вот так! Ты сделаешь доброе дело, я знаю, a уж я как-нибудь промаячу без тебя. Прощай, Полли!

Между тем м-с Пипчин увеличивает вечерний мрак своим бомбазиновым черным капотом, черной шляпой и шалью. Её личная собственность упакована, и спокойные креслица - последния любимые кресла м-ра Домби, проданные с аукциона - стоят подле уличной двери. М-с Пипчин ждет с минуты на минуту покойного экипажа, который нанят довезти до Брайтона её особу вместе со всею собственностью.

Приезжает покойный экипаж. Гардероб м-с Пипчин отправляется первый и занимает теплое местечко; затем шествуют спокойные кресла и располагаются в спокойном углу между охапками сена; любезная дама имеет намерение сидеть на креслах в продолжение своего путешествия. Затем ществует сама м-с Пипчин и угрюмо занимает свое седалище. Змеиный блеск в её одиноком сером оке и крокодлова улыбка на устах, - содержательница воспитательно-учебно-образовательного заведения, очевидно, мечтает о поджаренных хлебцах с маслом и сметаной, о горячих котлетах в связи с молодыми ребятами, которым она будет задавать горячия бани, о бедной мисс Беринтии, хранительнице вечного девства, которую она будет тузить от ранняго утра до поздняго вечера, и о других не менее вожделенных утехах своей одинокой и безпомощной старости. Обложенная подушками на своем сиокойном кресле и закрытая черным бомбазином, м-с Пипчин чуть не хохочет от полноты душевного восторга, когда ретивые кони двинулись с места.

И дом м-ра Домби превратился в такую развалину, что все крысы из него разбежались и теперь не осталось ни одной.

Одинока и печальна м-с Ричардс в опустелом доме, и не с кем отвести ей душу, так как м-р Домби не говорит ни с кем и вечно сидит с поникшей головой в своих запертых покоях. Не долго однако она остается одна.

Ночь. М-с Ричардс сидит за работой в комнате ключницы, стараясь забыть унылую пустоту и печальную историю огромного дома. Вдрут раздается громкий звон по всему пространству пустого коридора. Полли отворяет дверь, и через минуту возвращается с какой-то женской фигурой в черной шляпке. Это - вы угадали, мисс Токс, и глаза y мисс Токс красны и пухлы.

- Сию минуту, Полли, - говорит мисс Токс, - я покончила уроки с детьми и привела в порядок хозяйство, которое вы оставили на мои руки. Теперь я свободна и пришла вас навестить. Ну, что, здесь никого нет кроме вас?

- Ни души!

- Вы видели его?

- Благослови вас Бог, - отвечает Полли, - как это можно? Его не видал никто уже несколько дней. Мне сказали, что он никогда не оставляет своей комнаты.

- Разве он болен?

- Нет. Болен разве душевно. Бедный джентльмен, должно быть, он очень печален!

Мисс Токс соболезнует до того, что не может говорить. Годы и безбрачная жизнь не очерствили её и не ослабили её сил. Её сердце очень иежно, сострадание очень наивно, уважение истинно и глубоко. Несмотря на свой медальончик с рыбьим глазом, который всегда y нея на груди, мисс Токс очень достойная девушка, и её мягкая душа одарена такими качествами, которые способны устоять против всяких треволнений мира сего.

Долго сидят мисс Токс и м-с Ричардс, разговаривая о разных разностях, касающихся человеческой суеты. Наконец, Полли берет свечу, озаряет темные лестницы, спускается вниз, провожает свою гостью, запирает дверь тяжелым засовом, возвращается в свою комнату и ложится спать. На другой день после полудня она идет робким шагом в завешанные комнаты, разставляет на столе припасы собственного изделия, приготовленные по совету известной особы, удаляется опять в свое место и сидит, и работает, и не смеет вплоть до завтрашняго утра вступить в пределы завешанных комнат. A там есть и колокольчики, и сонетки, но никто не звонит в них, и только изредка слышна тяжелая поступь странного затворника, отчужденного от света.

Мисс Токс регулярно приходит каждый день. С этой поры главные занятия мисс Токс на Княгинином лугу состоят почти исключительно в приготовлении кое-каких лакомств для перенесения их в известные комнаты. К этим занятиям она возвращается каждое утро и всегда с новым наслаждением. К полудню её корзинка наполняется вафлями, бисквитами, сухарями и пирожками самого утонченного свойства; сверх того, в особом узелке, на оберточной бумаге, бережно и симметрически укладываются: жареная курица, бычачий язык, порция холодного поросенка, порция телятины и так далее. И все это мисс Токс, нахлобучив черную шляпу, своевременно относит в тот развалившийся дом, откуда разбежались крысы. Здесь она сидит до поздняго вечера и беседует с розоцветною Полли, разделяя с нею все свои блага. Она вздрагивает при каждом звуке и прячется в темный угол, как уличенная преступница. Её единственное желание - сохранить до гроба верность падшему предмету своего удивления. И не знает этого м-р Домби, никто не знает, кроме одной бедной и простой женщины.

Майор, однако, знает, но от этого не легче никому, хотя ему, собственно, гораздо веселее. Майор, в припадке любопытства, поручил туземцу заглядывать в опустелый дом и проведывать, что станется с этим Домби. Когда туземец представил донесение насчет верности мисс Токс, старичина Джой чуть не задохся от пронзительного хохота. С этого часа он синеет больше и больше, вытаращивает свои раковые глаза все шире и шире и постоянно свищет самому себе:

- Сударь мой, да эта женщина просто идиотка от природы!

Что же делает сам разоренный капиталист? Как проводит он свои одинокие часы?

"Да припомнит это м-р Домби в грядущие годы!" Онь припомнил, и тяжело от этого стало на его душе, гораздо тяжелее, чем от всех других ударов рока.

"Да припомнит это м-р Домби в грядущие годы!" Проливной дождь крупными каплями падал на кровлю, ветер дико завывал вокруг пустынного дома, - дурные признаки! "Да припомнит это м-р Домби в грядущие годы!"

полиочь, чреватую думами ада, видениями тартара, он думал об этом всегда и везде; он припомнил это с угрызением, печалью, отчаянием, с томительным страданием гордого ума, изнуренного всеми ужасами предсмертной пытки!

"Папа! папа! поговори со мною, милый папа!" Он опять услышал эти слова и опять увидел это страдальческое лицо. Вот, вот она, эта отверженная дочь, на коленях перед ним, с растрепанными волосами, с трепещущими руками, с замирающим сердцем; он видит ее и ясно слышит, как вырывается из её груди болезненный, протяжный, постепенно замирающий крик страшного отчаяния!

Он пал, раз навсегда, и никакая сила не поставит его на ноги. Для бурной ночи его рокового падения в мире не было и не могло быть отрадного солнечного утра; для позорного пятна его семейного стыда не было впереди никакого очищения, и ничто, благодарению неба, не вызовет к жизни его умершого сына. Отчаяние впереди и на пройденных следах прошедшей жизни! A между тем в свое время так легко было изменить это прошедшее, так легко и отрадно было водворить благословение в себе и вокруг себя, и не было бы теперь этой горькой отравы, может быть, последних часов злоупотребленной... да, слишком злоупотребленной жизни! Вот о чем думает м-р Домби! Вот что теперь и грызет, и рвет, и терзает его сердце!

О да, о да! Он припомнил это! Час пробил, и знает м-р Домби, что он сам накликал его на свою голову. Час пробил, и знает он, что значит быть покинутым и отверженным. Было время, он сам, по собственной злой воле, изсушил один за другим все любящие цветы в невинном сердце отринутого детища, и вот они падают теперь горячим пеплом на его голову, поникшую и опущенную, голову, притиснутую к самой земле не столько роковым ударом судьбы, сколько собственным сумасбродством.

Он думал о ней, какою она была в тот вечер, когда он и его новобрачная воротились домой. Он думал о ней, какою она была при всех событиях и переменах в покинутом доме. И он видел - теперь только видел - что из всех окружающих лиц только она одна не изменялась. Его сын исчах и стал прахом, его гордая жена погрязла в безстыдстве, его льстец и друг превратился в пресмыкающагося червя, каким, впрочем, он был всегда; его богатство взлетело на воздух, самые стены, которые еще дают ему приют, приняли новые и странные формы: она одна, теперь как и всегда, обращала на него свой кроткий и нежный взор. Да, одна она до последней минуты, и последняя из всех. Она никогда не переменялась к нему, точно так же как и он - увы! - никогда не переменялся к ней. И нет её теперь!

И когда все эти образы прошедшей жизни - умерший младенец, погибшая жена, подлый друг, исчезнувшее богатство - постепенно один за другим проносились перед его напряженным воображением, как яснел и постепенно прочищался густой слой тумана, тяготевшого над его душою! В каком чистом и ярком свете видел он теперь это невинное созданье, полное безпредельной любви и готовое ради него на всякия жертвы! О, почему бы ему не любить ее так, как он любил своего сына! И почему бы - о Боже мой! - почему бы ему не потерять их сразу и не положить вместе в одной и той же ранней могиле!

Свет бежал от него, и гордый старик - он все еще был горд - махнул на него рукой без ненависти и презрения! Он не имел нужды ни в сожалениях людей, ни, тем более, в равнодушии их; в том и другом случае он сам бежал от света, где не было приличной для него роли. Никто бы не мог сочувствовать ему или быть товарищем его несчастья, никто, кроме единственной особы, которую он сам же удалил от себя. Как и о чем бы он стал с нею разсуждать в эту тяжкую годину нищеты, или как бы она стала его утешать, он не знал, он не старался знать; но он был убежден в том, что её верность и любовь не могли утратить живительной силы. М-р Домби, был убежден, что теперь-то именно, больше чем когда либо, она любила бы его всеми силами своей души, это было в её натуре, и видел м-р Домби натуру своей дочери так же ясно, как видел небо над своей головой.

Этот переворот, сначала тихий, медленный и едва заметный, начал возникать в нем еще с той поры, как он получил письмо от её молодого супруга, и уверился, что её нет больше в доступных для него пределах. И между тем он был еще так горд на развалинах своей финансовой славы, что, если бы он заслышал её голос в смежной комнате, он не вышел бы к ней на встречу. Если бы он увидел ее на улице и подметил её взор, только один взор, исполненный однако безпредельной любви, он прошел бы мимо нея с своим холодным, неприступным лицом, и ни за что, по крайней мере, первый не решился бы заговорить, хотя бы после его сердце надорвалось от печали. Но как ни были сначала бурны его мысли, как ни страшен был его гнев по поводу её замужества, - теперь все кончилось, все прошло, и он даже перестал негодовать на её супруга.

И он чувствовал теперь, что в этом доме родились два его младенца, и что между ним и этими голыми стенами была связь, печальная, но слишком трудная для разрыва, так как она скреплялась двойным детством и двойною потерей. Он знал, что ему нужно отсюда уйти, хотя и неизвестно куда. Он думал оставить этот дом с того дня, когда это чувство впервые протеснилось в его грудь, но он решился еще провести здесь ночь, и в последний раз, во мраке глухой полночи, обойти все эти опустелые покои.

Ударил час полночный, и м-р Домби, со свечою в руках, выступает из своей кельи. Лестницы затоптаны, грязны, и миллионы человеческих следов переплетаются один с другим, как на обыкновенной улице. Пусто и тихо. Нет в разоренном доме этих рыночных гостей, этих опустошителей чужих сокровищ, но м-р Домби еще видит их и слышит чутким ухом, как они толкутся, жмутся, кричат и давят один другого, словно на грязном толкучем рынке, доступном для жадной и голодной черни, - слышит все это м-р Домби и не может понять, как он перенес эту злую насмешку судьбы, он, который еще так недавно был недоступен ни для кого в своем раззолоченном чертоге! Удивительно, непостижимо! A где же, в каком углу мира, носится теперь легкая поступь невинного создания, которое тоже в былое время ходило взад и вперед по парадной лестнице? - М-р Домби идет вперед, идет и плачет.

Но вот он почти видит эту легкую поступь детской ноги. Он останавливается, обращает взор на потолочное окно, - и вот она, вот эта детская фигура с его младенцем на руках, которого она несет наверх, услаждая свой и его путь колыбельною песнью. Еще мгновенье, - и опять та же фигура, но уже одна, с болезненным лицом, с растрепанными волосами, с отчаянием в заплаканных глазах; тихо и нерешительно взбирается она на крутую лестницу, оглядываясь назад в тщетной надежде уловить сострадательный взор отца! Вперед, м-р Домби!

И долго блуждал он по этим комнатам, которые еще недавно были так роскошны, a теперь и наги, и печальны, и пусты. Все переменилось, думает он, даже объем и фигура его чертога. Здесь, как и там, везде и везде, следы человеческих ног, везде и везде сумятица и давка, которую еще слишком ясно слышит м-р Домби своим чутким ухом. Вперед, м-р Домби!

Но теперь он начал серьезно бояться за свой мозг, и кажется ему, что между его мыслями потеряна всякая связь, как и между этими безчисленными следами, что он путается больше и больше в лабиринте фантастических видений, что он, одним словом, сходит съума. Ничего, м-р Домби, вперед и вперед!

Он не знал - даже этого не знал - в каких комнатах она жила, когда проводила здесь свое одинокое детство. Он поднялся выше одним этажом. В одно мгновение тысячи разнородных воспоминаний зароились в его отуманенной голове, но он оторвал свой умственный взор и от изменницы-жены, и от фальшивых друзей, - оть всего оторвал, чтобы видеть и слышать только своих двух детей. Вперед, м-р Домби!

Он поднялся на верхний этаж. Здесь, как и там, везде и везде безчисленные следы человеческих ног. Варвары не пощадили даже старой комнаты, где стояла маленькая постель, и он едва отыскал чистое место, чтобы броситься на пол подле стены. И он бросился, бедный, несчастный м-р Домби, и слезы рекою полились из его глаз. Немудрено. Бывало и прежде время, когда он, пожимая плечами и склонив на грудь опущенный подбородок, приходил в эту же комнатку в глухой полночный час и проливал горькия слезы. Тогда, как и теперь, он бросался на голые доски, удрученный лютою тоскою. Тогда гордый человек стыдился за свою слабость, и, помилуй Бог, если бы кто-либо из смертных проведал, что ему доступны человеческия чувства! A теперь? Плачь теперь, гордый человек, вдоволь плачь, ибо никто не видит и не слышит твоих рыданий! И он плакал, и стенал, и ужасны были эти слезы и стенания гордого человека, злоупотребившого своею жизнью! Назад, м-р Домби!

С наступлением дня он удалился на свою половину. Он думал сегодня оставить этот дом, но, раз забравшись в свои комнаты, не имел сил оторваться от могучей цепи, которою был прикован к этим стенам. Он откладывал намерение до завтра. Наступало завтра, и он опять откладывал свое намерение до другого дня. Каждую ночь, неведомо ни для одной человеческой души, он выбирался из своей засады и блуждал, как привидение, по опустелому дому. На разсвете каждого дня он останавливался с своим бледным лицом подле завешанного окошка и думал о своих детях. Уже теперь не одно только дитя занимало его. Он соединял их в своих мыслях, и они никогда не являлись порознь перед его умственным взором.

Сильное умственное раздражение было для него не новостью даже перед этими последними страданиями. Крепкия упрямые натуры могут слишком долго бороться против всяких искушений; но как скоро подорван фундамент, здание может рухнуть в одну минуту. Организм м-ра Домби был такой же развалиной, как и его дом.

Наконец, он начал думать, что ему нет никакой надобности идти. Он может оставить за собой, что пощажено его кредиторами, - они пощадили бы больше, если бы он сам этого хотел. Нет, разорвать связь между ним и этим опустошенным домом - то же, что разорвать и другое последнее звено...

Он принимался ходить взад и вперед, и тяжелая походка слишком ясно была слышна в последней комнате ключницы, но слышна, как страшная поступь выходца с того света. Так, по крайней мере, казалось м-с Ричардс.

Свет был очень занят и слишком безпокоился о нем. На бирже перешептываются, смеются, клевещут, сплетничают. Все и каждый болтают о нем всевозможные небылицы. Все это приходит в голову м-ра Домби, и он измучен до крайности. Предметы начинают темнеть в его глазах. Все тускло и серо. Нет более Домби и Сына, нет детей. Об этом должно подумать хорошенько завтра.

Это была фигура бледная, изнеможенная, страшное подобие его самого, фигура дикая, с полуясною мечтою, с полусонным бредом. То поднимает она свою голову, разсматривая линии и впадины на своем лице, то опускает ее опять и снова бредит. Фигура поднимается, встает, шагает, проходит и возвращается опять, положив на грудь какую-то вещь с уборного стола. Теперь она угрюмо смотрит на пол по направлению к дверям и думает.

- Что, если?.. Уф!

Если бы, думает она, потекла по этой дороге кровь, дальше и дальше, здесь и в коридоре, - уф! - как долго она бы текла! Вот тут была бы лужа, там струя, a там опять маленькая лужа, и бледный раненый человек умирал или был бы трупом, если бы отыскали его по этому следу. Долго об этом думала она и, вдруг, поднявшись с своего места, начала шагать взад и вперед, не отнимая от груди своей руки. М-р Домби взглянул на нее еще раз и подметил, что рука её тряслась.

Теперь она думала опять! О чем она думала?

Вот она опять уселась на прежнее место и потонула в бездонном омуте тусклой мысли. В комнате сверкнул луч, солнечный луч. Фигура не заметила его. Вдруг она вскочила опять с ужасным лицом. В это мгновенье раздался крик - дикий, громкий, пронзительный, любящий, восторженный крик - рука остановилась, и мистер Домби увидел y своих колен собственную дочь!

Да это не призрак, не мечта, не видение, - это собственная дочь м-ра Домби, на коленях перед ним, с умоляющим взором! Она зовет его, липнет к его рукам, коленям, рыдает, плачет!

- Папа! милый папа! прости меня, пощади, помилуй меня! Я пришла просить на коленях твоего прощенья! Я никогда не могу быть счастливой без него!

Ни в чем не изменилась. Одна она в целом свете не изменилась. То же лицо, тот же умоляющий взор, как в давно минувшую, бедственную ночь. И еще на коленях перед ним! и еще вымаливает его прощение!

совсем переменилась. Взгляни на меня, видишь, я раскаиваюсь! Я знаю свою вину! Я теперь лучше понимаю свои обязанности! О папенька, не отринь меня или я умру y твоих ног!

Он задрожал и зашатался в своем кресле. Он чувствовал, как её руки обвились вокруг его шеи, как её лицо прильнуло к его лицу, как её мокрая щека прижималась к его впалой щеке; он чувствовал, о, как глубоко он почувствовал...

И на сердце, едва не сокрушенном, лежало теперь дикое лицо м-ра Домби. Флоренса рыдала.

- Папенька, милый папенька, я уже мать. Мой ребенок скоро будет звать Вальтера именем, которым я тебя зову. Когда он родился, когда в моей груди забилось материнское чувство, я поняла, милый папа, что я сделала, оставляя тебя. О, прости меня ради всего, что есть святого на земле! Скажи, милый папа, что ты благословляешь меня и моего младенца!

И он сказал бы это, если бы мог; но уста его онемели, язык не шевелился. Он сам поднял руки с умоляющим видом, и крупные слезы на его глазах яснее солнца говорили, чего хочет старый отец-сирота!

милый папа, никогда не разстанемся, никогда!

Его голова, теперь седая, опиралась на её руку.

- Ты пойдешь к нам, милый папа, и взглянешь на моего ребенка. Мальчик, папа. Зовут Павлом. Я думаю... я надеюсь... он похож...

Рыдания заглушили её голос.

- Милый папа, ради моего младенца, ради имени, которое мы ему дали, ради меня самой, прости Вальтера! Он так добр, так нежен ко мне. Я так счастлива с

Она прижалась к нему плотнее, и её голос был теперь проникнут торжественною важностью.

мы скажем ему, что y тебя был сын, которого также звали Павлом, что он умер, и ты слишком горевал о его смерти. Мы объясним, что он теперь на небе, где все мы надеемся его увидеть, когда наступит наш общий черед. Поцелуй, меня, папенька, в доказательство, что ты помиришься с Вальтером, с моим обожаемым супругом, с отцом моего малютки. Ведь это он присоветовал мне воротиться к тебе, он, милый папа!

И когда она еще плотнее прижалась к отцу, он поцеловал ее в губы и, подняв свои глаза, сказал:

- Прости меня, великий Боже! О, я слишком, слишком нуждаюсь в твоей благодати!

друга, и солнечный луч озарял их своим благодатным светом.

Он оделся на скорую руку и машинально поплелся вперед за своею путеводительницею, оглядываясь с невольным трепетом на комнату, в которой он так долго был запергь, и где в последнее время он наблюдал в зеркальном стекле страшную фигуру. Они вышли в коридор. Не останавливаясь и не оглядываясь, из опасения пробудить неприятные воспоминания, Флоренса прильнула к своему отцу, впилась глазами в его лицо, обхватила рукою его шею и поспешно вышла с ним на улицу, где y подъезда их дожидалась наемная карета.

Тогда мисс Токс и Полли вышли из своей засады и предались необузданному восторгу. Затем оне принялись с большим старанием укладывать его книги, платья, бумаги и так далее, и все это в тот же вечер по принадлежности отправили к Флоренсе, которая прислала нарочного за вещами своего отца. Затем обе дамы в последний раз уселись за чайный стол в опустевшем доме.

- Вот оно и вышло по моему. Неисповедимы судьбы твои, Господи! - воскликнула мисс Токс, - кго бы мог подумать, что от Домби и Сына останется только дочь!

- И прекрасная дочь! - воскликнула Полли.

Робин!

Воззвание относилось к огромноголовому молодому человеку, который сидел, забившись в отдаленныйугол, принимая, по-видимому, довольно серьезное участие в судьбах действующих лиц. Было ясно, что он не в духе и о чем-то горевал. Когда он выступил вперед, перед дамами во всей красоте явился благотворительный Точильщик.

- Робин, - сказала мисс Токс, - я вот говорю, что мать-то твоя предобрейшая женщина. Слышал ты это?

- Слышал, сударыня, покорно вас благодарю. Вы говорите истинную правду.

- Очень хорошо, Робин, - продолжала мисс Токс, - я рада от тебя слышать эти вещи. Вот ты теперь, мой милый, будешь в моем доме, и я с охотой принимаю твои услуги для того единственно, чтобы приучить тебя к почтительности и разсудительности. Надеюсь, Робин, ты будешь помнить, что y тебя есть и была всегда предобрейшая мать, и поэтому ты станешь вести себя так, чтобы служить утешением и отрадой, так ли?

- Стой, Робин! Никогда не произноси этого слова, замени его чем-нибудь другим.

- Покорно благодарю, сударыня. Я говорю, если какой-нибудь мальчуган...

- Погоди, Робин, и это нехорошо. Говори: индивидуум.

- Индивидуй, сударыня?

- Никак нет, сударыня.

- Напрасно, мой друг. Тебе надо приучаться к хорошему и благородному разговору, так как ты, я вижу, малый смышленный; a в благородных книгах, при порядочном разговоре, всегда употребляется слово: индивидуум. Заметь это хорошенько.

-... видуум, - подсказала мисс Токс.

основывалась на самом низком пронырстве. Притом меня и прежде еще испортили разные индивидуи, с которыми я гонял голубей. Одним словом, сударыня, общество y меня всегда было дурное.

- Тем больее ты должен благодарить Бога, что теперь попадешь в хорошее общество, - заметила мисс Токс.

- Я и благодарю, сударыня. Исправиться никогда не поздно, и я, с своей стороны, употреблю все силы, чтобы, при вашем содействии, сделаться порядочным человеком. Надеюсь, в скором времени, и матушка, и батюшка, и братцы, и сестрицы увидят, как я их люблю и душевно почитаю.

- Хорошо, мой друг, хорошо. Очень рада от тебя слышать это. Теперь покушай немного хлебца с маслом и выпей с нами чашечку чайку.

- Покорно благодарю, сударыня, - отвечал Точильщик, - и тотчас же принялся убирать съестные и питейные припасы с завидным аппетитом индивидуума, который несколько дней состоял на самой строгой диэте.

и запрыгало в глазах вдруг несколько индивидуев, представлявших её заблудшого и обретенного сына. Затем Полли загасила свечу, заперла наружную дверь, передала дворнику ключ и скорыми шагами отправилась домой, восхищаясь заранее при мысли, какой чудный эффект произведет её неожиданный приход в обители железнодорожного машиниста.

И опустелый чертог м-ра Домби, немой и глухой ко всем страданиям и переменам, которые в нем происходили, стоял теперь на скучной улице, подобно нахмуренному гиганту, и на челе его выставлялась грозная надпись: "Сей дом продается и отдается внаймы".