Давид Копперфильд.
Том II.
Глава ХХIV. Еще один взгляд в прошлое

Глава ХХIV 

ЕЩЕ ОДИН ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

Еще раз должен я прервать свое повествование.

О моя женушка-детка! Среди множества проносящихся в моей памяти образов есть один тихий, спокойный. В своей чистой любви и детской красоте, он говорит мне: "Остановитесь, подумайте обо мне! Повернитесь и взгляните на Цветочек, взгляните, как он клонится к земле!"

И я повинуюсь. Все остальное заволакивается дымкой и исчезает... Снова мы с Дорой в нашем коттедже; я не знаю, давно ли она больна: я так привык к этому, что потерял уже представление о времени. Если считать неделями и месяцами, это, быть может, и не так уж много, но при моих повседневных переживаниях время это кажется мне таким бесконечным и таким тяжким. Мне уж больше не говорят: "Вот обождите еще несколько деньков". И я все больше и больше начинаю бояться, что никогда не засияет тот солнечный день, когда я увижу мою женушку-детку, бегущую со своим старым другом Джипом.

Песик как-то вдруг постарел. Быть может, он чувствует, что его хозяйке недостает чего-то, что и его оживляло и молодило. Он тоскует, плохо видит, вообще как-то весь ослабел. Бабушка огорчена, что Джип уже не лает на нее, а когда она сидит у постели Доры (где песик лежит все время), подползает к ней и, ласкаясь, лижет ей руку.

Дора лежит, улыбаясь нам. Она прелестна, никогда не слышно от нее ни одного слова жалобы или недовольства; она уверяет, что мы очень добры к ней, что ее дорогой, заботливый мальчик извелся из-за нее, а неутомимая бабушка совсем не спит, не переставая ласково ухаживать за ней. Иногда навещают Дору ее маленькие тетушки-птички, и мы вспоминаем с ними день нашей свадьбы и все то счастливое время. Какое странное затишье наступило в моей жизни и во всем вокруг меня! Кажется даже, как будто все остановилось.

Я сижу в уютной, тщательно прибранной полутемной комнате, и голубые глазки моей женушки-детки устремлены на меня, а нежные ее пальчики покоятся на моей руке. Много, много часов провел я так, но за все это время особенно ярко запечатлелись в моей памяти три момента.

Утро. Бабушка только что убрала и принарядила Дору, и моя женушка-детка показывает мне, как еще вьются по подушке ее чудесные длинные блестящие волосы, и говорит, как ей нравится, когда они, распущенные, уложены в сетку.

- Не думайте, насмешник, что я тщеславна, - говорит она, заметив, что я улыбаюсь. - Мне нравятся мои волосы потому, что вы всегда находили их такими красивыми, и еще потому, что когда я только начала думать о вас, я помню, как, бывало, глядя в зеркало, спрашивала себя: было бы вам приятно, если б я вам подарила на память локон? А помните, Доди, каким глупеньким мальчиком вы были, когда этот локон я дала вам?

- И было это, Дора, как раз в тот день, когда вы рисовали подаренный мной букет цветов и я сказал вам, как горячо люблю вас.

- А я тогда не захотела признаться вам, - продолжала Дора, - что над этим самым букетом я, решив, что вы на самом деле любите меня, плакала радостными глазами. Знаете, Доди, когда я снова буду бегать, как прежде, мы с вами непременно отправимся в те места, где когда-то были такими глупыми, хорошо? Там мы побродим по знакомым уголкам и побываем на могиле моего бедного папы.

- Непременно сделаем это, - согласился я, - и, наверно, замечательно проведем с вами время. Смотрите только, дорогая моя, поскорее выздоравливайте!

- О, я скоро выздоровлю! Вы себе представить не можете, насколько мне стало лучше!

Вечер. Я сижу на том же стуле, у той же кровати, и передо мною то же личико. Мы молчим, но на личике бродит улыбка. Я уже перестал носить вниз и вверх по лестнице мою легкую ношу: женушка-детка целыми днями лежит здесь.

- Доди!

- Что, дорогая моя?

- Помните, Доди, вы недавно говорили мне, что мистер Уикфильд плохо себя чувствует, и вот после этого вы не сочтете неблагоразумным то, что я собираюсь сказать вам?.. Мне хочется видеть Агнессу, очень хочется видеть ее!

- Я ей напишу об этом, дорогая моя.

- Сейчас же это сделаю!

- Какой хороший, добрый мальчик Доди, возьмите меня на руки! Не думайте, дорогой, что это каприз: мне в самом деле очень нужно повидаться с Агнессой.

- Верю, дорогая моя, и стоит мне написать Агнессе, как она сейчас же приедет.

- Вам теперь очень скучно, когда вы спускаетесь вниз? Ведь правда? - шепчет Дора, обнимая меня за шею.

- Как могу я не скучать, любимая моя, когда я вижу перед собой ваш пустой стул?

- Мой пустой стул, - повторяет она и, прижавшись ко мне, некоторое время молчит. - И вам действительно нехватает меня? - с сияющей улыбкой допытывается она. - Меня, такой жалкой, легкомысленной, глупенькой?

- Чье же отсутствие, родная моя, могу я так чувствовать?

- О муженек мой! Как я рада, а вместе с тем как мне грустно! - шепчет она, еще крепче прижимаясь ко мне и обнимая меня обеими руками.

Она и смеется и плачет, а потом успокаивается я уверяет, что совершенно счастлива.

Совершенно счастлива, - повторяет она. - Только, пожалуйста, все-таки напишите Агнессе. Скажите, что я целую ее и очень, очень хочу ее видеть. Ничего не хочу так, как этого!

- Надеюсь, кроме того, Дора дорогая, чтобы опять стать здоровой.

- Ах, Доди! Порой мне кажется, - я ведь всегда была глупенькой, - что этого никогда уж не будет!

- Не говорите этого, Дора! Не думайте этого, любимая моя!

- Мне самой хотелось бы не думать об этом, Доди, да думается! Но я все-таки очень счастлива, хотя моему дорогому мальчику и скучно видеть пустой стул своей женушки-детки...

Ночь. И я опять с ней. Приехала Агнесса, провела с нами весь день и ночь. Мы все - она, бабушка и я - сидели с Дорой до самого утра. Говорили мы немного, но у моей женушки-детки был довольный и веселый вид. А теперь - мы с ней вдвоем.

Знаю ли я, что моя женушка-детка скоро покинет меня? Я был предупрежден, и для меня это не явилось неожиданностью, но я не могу сказать, чтобы в глубине души верил этому. Не в состоянии я примириться с этим! Не раз сегодня я выходил из комнаты, чтобы поплакать на свободе. Я стараюсь покориться своей судьбе, как-нибудь утешиться, но мне это не удается. Все-таки я не в силах осознать неизбежности конца. Я держу ее ручку в своей, прижимая ее сердце к своему, чувствую, как она любит меня, и слабая тень надежды на ее спасение, наперекор всему, теплится в моей душе.

- Мне хочется что-то сказать вам, Доди. За последнее время я не раз собиралась сделать это. Вы ничего не имеете против этого? - добавила она с милой улыбкой.

- Могу ли я иметь что-либо против этого! Что вы, моя любимая!

- Да потому, что я не знаю, как вы отнесетесь к моим словам. Быть может, вы сами не раз думали об этом, Доди, дорогой. Мне кажется, что я была слишком молода.

счеты с жизнью.

- Боюсь, дорогой мой, что я была слишком молода, и не только годами, но и опытом, умом и вообще всем. Я была такой маленькой глупышкой. Боюсь сказать, но, мне кажется, было бы лучше, если б наша детская любовь окончилась ничем и мы забыли бы о ней. Я начинаю думать, что не годилась вам в жены.

Пытаясь удержать слезы, я говорю:

- Любимая моя, вы столько же годились в жены, как я в мужья.

- Не знаю, может быть, - отвечает она, по-старому встряхивая локонами. - Но, если б я была лучшей женой, то из вас могла бы сделать лучшего мужа. Притом вы такой умный, а я никогда умной не была.

- Мы были с вами очень счастливы, милочка моя!

- Я была счастлива, очень счастлива, но с годами моему дорогому мальчику его женушка-детка была бы в тягость. Она все меньше и меньше годилась бы в подруги его жизни, и он все больше и больше чувствовал бы, что ему чего-то нехватает дома. А перемениться она не могла. Все складывается к лучшему.

- Дора, дорогая, любимая, не говорите так! Каждое ваше слово звучит для меня упреком!

- О, совсем нет! - возражает она, целуя меня. - Дорогой мой, вы никогда не заслуживали этого, и я слишком любила вас, чтобы когда-нибудь всерьез упрекнуть в чем-либо. Вот это да еще то, что я была хорошенькой или казалась вам такой, - единственные мои достоинства. А правда, тоскливо одному там, внизу, Доди?

- Очень! Очень!

Агнессу. Когда вы спуститесь вниз, скажите ей об этом и пошлите ее сюда. Пока мы с ней будем говорить, никого не пускайте сюда, даже бабушку. Я хочу говорить с Агнессой одна, да, говорить с глазу на глаз...

Я обещаю ей, что она немедленно поговорит так, как она хочет, но не в силах расстаться с ней, - я слишком убит горем.

- Говорю вам: все к лучшему, - шепчет она, обнимая меня. - Прошло бы несколько лет, Доди, и вы бы уж не так любили свою женушку-детку. Хорошо еще, если б, разочаровавшись в ней, вы любили бы ее вполовину того, как сейчас! Я прекрасно знаю, что я была и слишком молода и слишком глупа. Поверьте, так гораздо лучше...

Спустившись в гостиную, я застаю там Агнессу и передаю ей просьбу Доры. Она сейчас же идет к ней наверх, а я остаюсь один с Джипом. Его пагода стоит у камина. Он лежит в ней на своей фланелевой постельке и время от времени жалобно стонет, пытаясь уснуть. Я выглядываю в окно. Высоко на небе сияет луна. Горячие слезы льются из моих глаз, и на сердце так тяжко, тяжко...

Я сижу у камина и в глубине души упрекаю себя за мысли, порой приходившие мне в голову во время моей супружеской жизни. Я припоминаю все мельчайшие недоразумения, бывшие между мной и Дорой, и чувствую, как верно то, что жизнь состоит из мелочей. Из моря воспоминаний встает передо мной образ дорогой девочки - такой, какой я впервые увидел ее. Образ этот овеян прелестью нашей юной любви со всеми ее чарами. Неужели и в самом деле было бы лучше, если б мы только по-детски любили друг друга, а потом забыли об этом? Отвечай, недисциплинированное сердце!

и принимается визжать, чтобы его пустили наверх.

- Сейчас нельзя, Джип, нельзя!

Он очень медленно возвращается ко мне, лижет мне руку и глядит на меня своими тусклыми глазками.

- Ах, Джип, быть может, никогда уж не придется увидать ее!

Он ложится у моих ног, вытягивается, словно собирается заснуть, взвизгивает и околевает...

Какое сочувствие, какое горе написано на ее лице! Слезы ручьем бегут по щекам. Ни слова не говоря, она рукой показывает мне на небо.

- Агнесса?!.

Все кончено...

В глазах моих темнеет, и некоторое время я ничего не сознаю...