Дети богача.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дети богача. Глава XII. (старая орфография)

ГЛАВА XII.

Через несколько минут, показавшихся ужасно длинными для маленького Домби, вошел доктор Блимбер с семьей. Он снял со стола своего нового ученика и передал его Корнелии.

- Корнелия, - сказал он ей, - сдаю тебе Домби; ты должна будешь заниматься с ним.

- Сколько тебе лет, Домби? - спросила Корнелия, устремляя на ребенка свои большие очки.

Павел потупил глаза.

- Шесть лет, - отвечал он, не переставая удивляться, отчего волосы у этой барышни не так длинны, как у Флоренсы, и почему она похожа на мальчика.

- Посмотрим, много ли ты знаешь, - сказала Корнелия.

- Я был слабым ребенком. Мне нельзя было и думать об ученьи, когда старик Глубб вывозил меня каждый день на морской берег. Уж вы позвольте Глуббу навещать меня здесь!

- Какое ужасное имя Глубб! - сказала мистрис Блимбер. Что это за чудовище, мой милый?

- Это такое же чтдовище, как и вы. - сказал Павел.

- Как?! - вскричал доктор ужасным голосом. - Что? Что-о-о ты сказал? А?

Дрожь пробежала по телу маленького Павла, но он все-таки продолжал:

- Глубб очень почтенный старик. Он возил мою тележку, где я мог лежать и спать, как и когда мне угодно. Он знает все о глубоком море и о рыбах, которые живут там, а о больших чудовищах, которые выходят оттуда и греются на скалах под зноем солнечных лучей и которые сейчас же бросаются в море, когда их испугают. При этом, говорит Глубб, они издают такой шум, что их можно слышать за много-много верст. Есть еще чудовища, - не знаю, как их зовут, они еще такия длинные-длинные, Флоренса все это знает, - только есть такия чудовища, которые притворяются несчастными и плачут как маленькия дети, а когда кто-нибудь подойдет к ним из жалости, они разевают свои огромные челюсти и нападают. Тут одно средство спастись, - продолжал маменький Павел, увлекаясь своим рассказом и смело обращаясь к доктору Блимберу: - надо немножко отбежать и потом вдруг поворотить назад; им нельзя так скоро поворотиться, потому что они ужасно длинны. Тут их легко победить, говорит Глубб. Вообще он много, очень много знает о море, хотя и не может растолковать, что всегда говорят морския волны, и почему я так часто думаю о своей маме, когда смотрю на море... Моя мама, знаете, умерла... Я бы желал, - вдруг оборвал рассказ ребенок, - чтобы старик Глубб по временам заходил сюда навешать меня, потому что я знаю его очень хорошо, и он меня знает.

И он робко взглядывал в незнакомые ему лица.

Мистрис Блимбер, глядя на мальчика, невольно подумала: "Что за странный ребенок!"

- Корнелия, поводи его по дому, - сказал доктор Блимбер: - покажи и растолкуй ему все.

Маленький Домби подал свою ручонку Корнелии, и они пошли.

* * *

В школе доктора Блимбера, кроме Павла, было еще 10 учеников. Старший из них уже давно учился у доктора и скоро должен был выйти из учебного заведения. Говорят, что мальчик был очень способный, хорошо учился и прошел уже все премудрости, как вдруг... может-быть, от множества знаний, ум его разслаб, и он сделался каким-то придурковатым, слабоумным малым. Теперь он уже ничему не учился и с нетерпением ждал того времени, когда ему можно будет навсегда уйти из учебного заведения. Звали его мистер Тутс; это был очень некрасивый юноша, с преогромной головой и раздутым носом, вечно улыбающийся и путающийся в словах.

Кроме доктора Блимбера и его ученой дочки, был здесь еще один учитель - мастер Фидер, длинный, костлявый человек; у него были жесткие и взъерошенные волосы, отчего голова его была похожа на щетку.

Когда Корнелия привела Домби в класс, там как раз был урок мистера Фидера. Восемь учеников сидели за своими столами и что-то с усердием писали; двое же учеников стояли перед учителем и читали что-то вслух писклявыми, ноющими голосами.

Павел поздоровался с мистером Фидером, бросил взгляд на мистера Тутса, который сидел за отдельным столом, ничего не писал и имел очень скучающий вид; затем они вышли из классной комнаты и пошли наверх. Мисс Корнелия показала ему небольшую светлую комнатку, где он будет спать; там стояли три кровати; над одной из них Павел прочел "Домби", на двух других было написано "Бриггс" и "Тозер".

медный таз. Такая дерзость до нельзя удивила маленького Домби, и он со страхом ждал, что воть-вот парня накажут за такую глупую шутку, но ничего не случилось, - парень кончил барабанить, преспокойно положил палку и ушел как ви в чем не бывало. Наконец мисс Корнелия растолковала ему, что так у них сзывают к обеду, и велела ему итти к товаращам в класс.

Но там, среди этих незнакомых мальчиков, он был как потерянный; каждый из мальчиков был занят своим делом: кто повязывал галстук, кто мыл руки, кто просто-напросто потягивался, стараясь размять онемевшее от долгого сиденья тело, и никто не обращал внимания на нового мальчика. Наконец Тутс заметил ребенка, подошел к нему и добродушно сказал:

- Садись, Домби!

- Покорно благодарю, - отвечал ребенок и стал карабкаться на окно, чтобы сесть, но окно было очень высоко; тогда Тутс подсадил его.

- Какой ты маленький! - сказал он.

- Благодарю вас, - отвечал Павел. - Да, я очень мал.

Потом оба замолчали. Вид маленького слабенького ребенка трогал Тутса; ему хотелось что нибудь сказать ему, приласкать его, но, несмотря на все свои стараньи, он ничего не мог выжать из своей слабой головы. Наконец он сказал:

- Кто у тебя портной? 

- На меня шьет женщина, та же, что и на сестрицу.

- А мой портной Бургес и компания, - важно сказал мистер Тутс.

Через несколько минут все отправились в столовую, и начался обед. За столом было очень чинно и скучно; все ели молча, и только доктор Блимбер по временам возвышал голос.

После обеда мальчики опять учились, потом гуляли, и доктор Блимбер сам вел за руку маленького Домби.

За обедом Тутс не переставал следить за ребенком и все придумывал, что бы ему сказать, чем бы ободрить и приласкать ребенка. Наконец после вечерняго чая он пришел к нему и спросил:

- Любишь ли ты жилеты, Домби?

- Да... - сказал Павел, недоумевая.

- И я люблю.

Тем и кончился разговор, Тутс не мог уж больше ничего придумать, а Павлу хотелось остаться одному, - тогда он мог бы, сколько хотел, думать о своей дорогой Флоренсе.

Долго не мог сомкнуть глаз в эту ночь маленький Домби, долго он вертелся с боку на бок; все кругом него было так чуждо, темно, неприглядно; что-то тяжелое лежало у него на сердце; какая-то глубокая грусть одолевала его. Кругом него, около, за стеной слышалось тяжелое дыхание спящих, вздохи, кашель, бред... Наконец Павел заснул, и ему пригрезилось, как он гуляет с Флоренсой в прекрасном саду, как будто любуются они цветами и подходят к огромному подсолнечнику, который вдруг превратился в медный таз и престрашным голосом загудел над самым его ухом.

Он открыл глаза. Было пасмурное осеннее утро; мелкий дождик моросил в стекла, и медный таз гудел по всему дому, сзывая к ученью.

Так со дня на день и потянулась его жизнь в доме доктора Блимбера: чинная, скучная жизнь. Ах, каких одиноким, чужим, больным чувствовал он здесь себя!

По утрам он учился с Корнелией, и какие трудные, непонятные были эти уроки! Ни мисс Корнелия, ни доктор Блдмбер не хотели понять, что он мал и слаб и не может много учиться. Они заставляли его учить греческий и латинский языки и много еще других трудных вещей; ребенок из сил выбивался, чтобы хоть что-нибудь понять, и ничего не понимал. Иногда, выбившись из сил, он говорил сквозь слезы:

- Ах, я ничего не понимаю! Вот если бы позвать сюда старика Глубба, я бы лучше стал понимать. Прикажите его позвать, мисс!

И Павел, грустно вздохнув, опять принимался за трудные уроки.

Всю неделю он только и думал, что о субботе, когда его милая Флоренса приходила за ним, несмотря ни на какую погоду, и брала его к себе.

Тогда, где бы ни бродили они, где бы ни сидели, на морском берегу или в душной комнате, - для Павла это было все равно, - с ним была Флоренса, и он больше ни в ком не нуждался! Лишь бы была с ним Флоренса, которая напевала ему нежную песенку или покоила его утомленную головку на своих коленях.

Узнав, как трудно даются Павлу его новые уроки, Флоренса упросила Сусанну Ниппер, которая была с ней теперь, вместо мистрис Уикем, у мистрис Пипчин, купить такия же книжки, как и у Павла, и по ночам, кончив свои уроки, она терпеливо училась, скоро догнала своего брата и перегнала его.

И велико было счастье Павла, когда однажды в субботу вечером, принявшись за свои уроки, Флоренса подсела к нему и стала помогать ему и объяснять то, чего он не понимал! Павел краснел, улыбался, сжимал свою сестру в объятиях, и Богу известно, как сильно при этом трепетало её сердце.

- Флой, - говорил он, - как я люблю тебя, как я люблю тебя, Флой!

- И я тебя, мой милый!

- Знаю, Флой, знаю!

Больше ничего не говорил он ей во весь этот вечер и спокойно сидел подле сестры; ночью три или четыре раза он приходил к ней из своей маленькой комнатки и опять говорил, что любит ее.

С той поры брат и сестра каждую субботу просиживали вечер за книгами, стараясь подготовиться на всю будущую неделю. Павлу стало легче учиться; Флоренса объясняла так понятно, так охотно повторяла по нескольку раз одно и то же, что нельзя было не понять и не научиться у такой милой и заботливой учительницы.

Но скучная, такая чуждая ему жизнь в школе доктора Блимбера делала свое дело: мало-по-малу Павел снова потерял свою живость, и более чем когда-либо напоминал собою слабого, хилого старичка. Он жил словно один в этом большом людном доме; он редко с кем говорил, но за то много думал. О, как много он передумал за это время! В свободное время он любил бродить один по дому или просиживал по целым часам на лестнице, прислушиваясь к громкому стуку часов. Доктор Блимбер как будто не замечал его, товарищи забыли о нем, и только мистрис Блимбер иной раз долго следила за ним глазами и думала про себя: "Что это за удивительный ребенок!" да слуги еще говорили, что маленький Домби скучает. Больше никто и ничего не говорил о нем.

Только Тутс, слабоумный Тутс, питал какое-то теплое чувство, какую-то жалость к маелнькому Домби, Он постоянно следил за ним глазами и раз по пятидесяти в день подходил к нему справляться об его здоровьи. Иногда, когда ребенок молча сидел где-нибудь в уголке или, взгромоздившись на высокий подоконник, прильнув к стеклу, задумчиво смотрел вдаль, Тутс подходил к нему и долго стоял около, глядя на него добрыми глазами и ломая голову над тем, что бы ему сказать. Раз как-то он решился заговорить:

- Послушай, Домби, о чем ты всегда думаешь?

Павел оторвал на минуту глаза от стекла и сказал серьезно:

- О, я думаю о многих вещах!

И он смотрел на Тутса глубокими печальными глазами.

- Если бы тебе пришлось умереть... - продолжал Павел тихим голосом, складывая на груди худенькия ручонки: - не лучше ли бы ты согласился умереть в тихую лунную ночь, при ясном чистом небе, когда веет ветерок, как в прошлую ночь?

Тутс не знал, что на это сказать, смутился и взял Павла за руку.

- О, это была прекрасная ночь! - продолжал задумчиво ребенок. - Я долго смотрел и прислущивался к морским волнам; вдали, при лунном свете, качалась лодка с парусом... - Павел на минуту остановился перевести дух и затем заговорил еще тише, не переставая смотреть на Тутса. - Лодка с парусом... - повторил он, - при полном свете луны... парус весь серебряный. Она плыла далеко от берега и, - как ты думаешь? - что делала она, когда качали ее волны?

- Ныряла? - спросил Тутс.

- Кто? кто? - вскрикнул Тутс в страшном испуге.

- Сестра моя Флоренса! Вот она смотрит и махает мне рукой! Она видит меня, она видит меня! Здравствуй, милая! Здравствуй! здравствуй!

Павел оживился. Он стоял на окне, хлопал в ладоши и посылал сестре поцелуи; но когда сестра скрылась из виду, он опять присмирел, и снова лицо его сделалось печально.

* * *

Когда вечера сделались длиннее, Павел уже каждый вечер садился у окна поджидать Флоренсу. Она в известный час несколько раз проходила мимо докторского дома, пока не увидит брата.

Часто, после сумерок, еще другой человек блуждал около докторского дома. Это был мистер Домби, который теперь уже редко приезжал до субботам навещать своих детей. Он не мог спокойно выносить горячей привязанности Павла к Флоренсе и хотел лучше быть неузнанным и тайком приходил по вечерам к докторскому дому и украдкой смотрел на высокия окна, где его сын готовился быть образованным человеком.

И он ждал и надеялся, караулил и мечтал. О, если б мог он видеть, как бедный унылый мальчик, прилегший грудью к окну, прислушивается к гулу морских волн и по целым часам не сводит печальных глаз с глубокого синяго неба, где носятся на свободе темные облака, где беззаботно порхают птицы, тогда как он, несчастный узник, заключен безвыходно в своей пустынной клетке!

Да, маленький Домби слабел и хирел с каждым днем. Вот, наконец, кончается долгий скучный учебный год, приближается лето, радостное лето, когда не будет уже ученья и можно будет уехать домой; ученики ждут с нетерпением дня отпуска, и лица их с каждым днем делались все веселее и веселее, а маленький Павел скучал попрежнему, и лицо его стало еще бледнее и печальнее.

Он заметил, что все его чуждаются, слышал даже, как называли его чудаком, и это глубоко огорчало его; ему так хотелось бы, чтобы и здесь, в этом чужом доме, полюбили бы и не чуждались его, И он поборол свою застенчивость и пзо всех сил старался заслужат любовь к себе; он сделался ласковым, услужливым, нежным, и хотя иногда он и уединялся на лестницу или в глубину окна, но уже не прятался от товарищей, гулял с ними и помогал им в уроках. Доктору же, его жене и своей учительнице мисс Корнелии он старался оказывать мелкия услуги, и иногда вдруг во время урока он обращался к ней со словами:

- Право же, мисс, я не виноват, что я такой чудак. Конечно, я люблю вас не так, как сестрицу Флоренсу, но все-таки я очень люблю всех вас, и я буду очень огорчен, если кто-нибудь обрадуется моему отъезду. Ради Бога, мисс, попробуйте полюбить меня!

Он сдружился даже с огромной цепной собакой, хриплой и шершавой, которой прежде терпеть не мог и боялся. И он добился своего: все в доме полюбило его. Доктор Блимбер улыбался ему и даже разговаривал с ним, и, если случалось, что кто-нибудь из товарищей провинится, маленький Павел смело отправлялся в докторскую комнату просить за провинившагося товарища, и нередко это ему удавалось. Товарищи тоже очень полюбили его, и даже подслеповатый парень как-то особенно ласково улыбался ему.

* * *

Приближалось лето. Солнце с каждым днем светило ярче в высокия окна, а маленький Домби чувствовал, как с каждым днем силы его слабеют; он замечал, что руки у него трясутся, голова кружится, а в голове стоит постоянно какой-то туман. Ах, как он устал, бедный маленький Домби!

Наконец, в один день он не выдержал и расхворался. Бледный, исхудалый, он лежал в своей маленькой постельке и тускло глядел в одну точку. Что-то сковывало его руки и ноги и держало голову крепко на подушке. Кругом него все кружилось и плясало, и безобразные кривые рожи, вышитые на ковре, висевшем у постели, плясали и корчились в каком-то диком танце. Когда больной Павел пришел в себя, он увидал возле своей постельки мистрис Пипчин, которая поддерживала его голову и подавала ему воду и лекарство.

Павел, казалось, нисколько не был удивлен, видя мистрис Пипчин здесь, возле себя, а только воскликнул:

- Мистрис Пипчин, не говорите, пожалуйста, Флоренсе ничего обо мне.

Та обещала исполнить его желание.

- Когда я вырасту большой, что я стану делать, как вы думаете? - вновь обратился к ней больной ребенок. - Я не стану хлопотать, чтоб у меня денег становилось все больше и больше. Я куплю себе маленький домик с хорошеньким садиком и полем, и мы будем там жить с Флоренсой до самой нашей смерти. Да, я непременно так сделаю, если я... - Он задумался, - Если я вырасту большой, - договорил он.

Товарищи то и дело подходили к нему и жали его маленькую худенькую ручку. Тутс поминутно спрашивал, как он себя чувствует, и подолгу молча просиживал у его постели.

- Будь смелей, Домби! - говорили ему товарищи. - Как поживаешь? Не робей, Домби! - И они улыбались ему и старались ободрить его.

Кругом было тихо с утра до ночи; мальчики, проходя мимо его комнаты, старались не стучать ногами, и подслеповатый парень не стучал уже по утрам в медный таз, чтобы не безпокоить больного.

Наконец, через несколько дней, Павел оправился, мог встать с постели и вновь принялся бродить по всему дому. Но как он был слаб, как сильно дрожали его руки и ноги!

Доктор запретил ему больше учиться до лета, и теперь он был свободен целый день и мог думать, сколько хотел.

Флоренса, когда увидит, как все мальчики любят его; пусть она знает, как все его любят, - тогда она будет думать, что он не будет скучать, когда повезут его назад после лета, и не будет тужить о нем, милая сестренка Флоренса!

Он попрежнему старался всем угождать. Во время болезни он узнал, как все любят его, и это глубоко его трогало; все казались ему теперь гораздо милее.

Раз как-то, когда товарищи его учились, оз пошел посидеть на свое любимое местечко, на большую пустую лестницу, где на стене висели часы, и... вот чудеса-то! Часы уже не спрашивали более; "Как по-жи-ва-ет мой ма-лень-кий друг?" Передняя крышка была снята, и часовой мастер, стоя на передвижной лестнице, засовывал какие-то щипцы во внутренность машины. Это ужасно удивило маленького Павла; он уселся на нижней ступеньке лестницы и стал внимательно следить за тем, что делает мастер.

Часовой мастер был человек ласковый. Он встретил Павла с улыбкой и участливо спросил, как его здоровье, - на что Павел отвечал, что, кажется, его находят не слишком здоровым, а впрочем, ничего. Вслед затем Павел принялся задавать ему множество вопросов, на которые мастер отвечал очень охотно. Павел спрашивал, стоит ли кто-нибудь по ночам на колокольне, когда бьют часы, или часовой колокол звонит сам собою, и как все это устроено? Отчего это колокола иначе звонят при похоронах, чем на свадьбе, или они звонят одинаково, а это только так кажется? А не лучше ли было бы, - спрашивал еще Павел, - намерять время сжиганием свеч, как хотел сделать король Альфред?

- Вы ведь знаете короля Альфреда? 

Часовщик отвечал, что не знает, но думает, что это было бы очень дурно, потому что тогда нечем было бы жить часовым мастерам, и что у них не было бы никакой работы. Вообще беседа их была очезь занятная, и Павел не переставал разспрашивать, пока часовщик не кончил своей работы; он сложил свои инструменты в корзину и, ласково распрощавшись с мальчиком, вышел из комнаты. Павел хорошо слышал, как, выходя из комнаты, он проговорил: "Какой странный мальчик, - чудак да и только!"

"Что это все сговорились называть меня чудаком? - думал ребенок. - Чудак да чудак, - решительно не понимаю!"

Павел собирался домой и старательно укладывал свои вещи. Собирался он так, как будто ему уж не нужно было после летняго отдыха вновь возвращаться сюда.

Блуждая по комнатам, он думал о том, что ему навсегда надо проститься с этим домом и со всеми здесь живущими.

Проходя по верхним комнатам, он думал о том, кто-то займет его место, кто будет спать в его маленькой кроватке, и будет ли здесь когда-нибудь еще такой странный мальчик, как он.

Иногда он взбирался на высокое окно и смотрел оттуда на морския волны, и тысячи разных вопросов зарождались в его голове. Где живут эти дикия птицы, что летают над морем в бурную погоду? Откуда берется ветер, куда несется он через моря?

Он думал о докторе Блимбере, Тутсе, о всех мальчиках, о своем отце, и о Вальтере, и о басистом капитане Куттле.

Наконец наступил день отъезда; вечером все мальчики, разодетые и припомаженные, спустились в нижния комнаты. Доктор Блимбер важно расхаживал, ожидая гостей, а мистрис Блимбер надела такое пышное шелковое платье, что Павлу понадобилось много времени, чтобы обойти кругом нея. Тутс так и сиял от удовольствия: сегодня он разставался навсегда с доктором Блимбером.

Мало-по-малу начали собираться гости: знакомые доктора и родные учеников. Наконец приехала и Флоренса! Как обрадовался ей Павел! Радостно он кинулся к ней на шею и долго не выпускал её из своих объятий.

- Что с тобою, Флой? - вдруг спросил он ее с изумлением.

Странное дело, ему показалось, что по щеке Флоренсы прокатились слезы.

- Ничего, мой милый, ничего!

Павел тихонько дотронулся до щеки, - на ней и точно была слеза.

- Милая, что с тобой?

- Мы поедем домой, - отвечала сестра, - я буду за тобой ухаживать.

- За мной ухаживать? Что это такое?

Флоренса не отвечала ему и на минуту отвернулась; когда она вновь повернула к нему лицо, оно было опять спокойно, глаза улыбались.

не болит ли у него что-нибудь; мальчики заботились о том, чтобы Павлу было видно танцующую сестру. Флоренса с большой охотой оставила бы танцы, чтобы просидеть вечер с братом, но Павлу очень хотелось, чтоб она танцовала. И надо было видеть, с какой любовью он смотрел на нее, любовался ею и радовался тому, что она всем нравится!

Одна важная дама, сидевшая подле Павла, заметила, с какой охотой он слушает музыку, и спросила его:

- Вы верно очень любите музыку, Домби?

- О, да, люблю! - отвечал Навел. - А если и вы любите, то я советую вам послушать, как поет Флоренса.

Дама стала упрашивать Флоренсу спеть что-нибудь. Флоренса отказывалась: она никогда не пела при других; но Павел смотрел на нее такими умоляющими глазами, так упрашивал ее сделать это для него, что она не могла больше противиться и запела.

И когда только он увидел, как хвалили его сестру, его добрую, милую Флореису, как все восхищалось ею, и когда он услышал её нежный голос, он не выдержал и, закрыв лицо ручонками, тихо разрыдался.

- Она пела для меня! - ответил он, когда гости обступили его и стали участливо разспрашивать, что с ним.

Все полюбили Флоренсу, - да как было и не полюбить ее! Все удивлялось вслух скромности, уму и голосу маленькой красавицы, и Павел слушал все это с горящими щеками, с сверкающими глазами, и голова его кружилась от счастья.

Наконец настало время уезжать. Павел подошел к доктору Блимберу и протянул ему руку.

- Прощайте, доктор Блимбер! Я очень, очень вам за все благодарен. Прикажите, пожалуйста, беречь Диогена.

- Домби уезжает! Домби уезжает! - повторяли товарищи, и все кинулись его провожать. Каждый хотел проститься с ним и пожать на прощанье его маленькую ручку. Слуги все выбежали также проводить маленького Домби, и даже подслеповатый парень растрогался до слез, когда укладывал в карету его книжки и вещи.

- Прощай, Домби! Не забывай меня, Домби! - наперерыв кричали товарищи.

И Павел, которого Флоренса укутывала в платок на крыльце, радостно шептал ей:

- Слышишь ли ты, милая Флой? Рада ли ты? - и глаза его блестели.

- Домби здесь? - спросил мистер Тутс и скрылся, весело захохотав. Но не успели они проехать и десяти шагов, как лицо мистера Тутса вновь появилось в другом окне кареты, и снова раздался вопрос: - Домби здесь? - И опять мистер Тутс исчез, заливаясь еще громче веселым смехом.

Как смеялась Флоренса! Павел часто потом вспоминал об этой проделке Тутса и каждый раз очень смеялся.

* * *

Дальше маленький Павел ничего не помнит; не помнит он, как привезли его к мистрис Пипчин, сколько пробыл он времени там. Он лежал без движения, почти без памяти и только иногда приходил в себя и осматривался. Чья-то высокая тень ложилась на стену, и ему казалось, что это его отец стоит подле него, но наверно он не знал этого. Флоренса была постоянно около него, и ему казалось, как будто он говорил ей: "О, Флой, возьми меня домой, Флой!" Может-быть, это ему пригрезилось, но ему казалось, что он говорил эти слова. Ему представлялось, будто он сам слышал, когда говорил: "Поедем домой, Флой, поедем!" Наконец они уехали домой.

Он помнит, как несли его по лестнице и какая толкотня была там. Он узнал свою старую комнату и маленькую постель, куда его по дожили; он узнал и тетушку Луизу, и мисс Токс, и Сусанну; он узнал их всех и радостно здоровался с ними.

- Скажи мае, голубушка Флой, - шепнул он ей на ухо: - папа был на крыльце, когда меня несли?

- Кажется, он заплакал и ушел в свою комнату, когда увидел меня?

Флоренса отрицательно покачала головой и прижалась губами к его щеке.