Блестящая будущность.
Часть первая.
Глава VII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Блестящая будущность. Часть первая. Глава VII. (старая орфография)

ГЛАВА VII.

В восемь часов утра м-р Пэмбльчук и я сели завтракать в приемной, которая находилась позади его лавки. Я не любил общества м-ра Пэмбльчука. Во-первых, потому, что он разделял мысли моей сестры насчет того, что меня следует держать впроголодь, как кающагося грешника... во-вторых, потому, что он давал мне как можно меньше масла на большой ломоть хлеба и столько лил горячей воды в мое молоко, что откровеннее было бы совсем не давать молока, а только воду, и, в-третьих, потому, что разговор его состоял исключительно из одной арифметики. На вежливое пожелание ему: "Доброго утра!" он напыщенно произнес: "Семью девять, мальчик?" Ну, мог ли я ответить, когда меня захватили врасплох в чужом доме и на голодный желудок! Я был голоден, но прежде, нежели я успел проглотить кусок, он начал душить меня сложением, и это длилось в продолжение всего завтрака. "Семь?" "И четыре?" "И восемь?" "И шесть?" "И два?" "И десять?" И так далее. После каждой цыфры я едва успевал глотнуть молока или разжевать кусок хлеба, как за ней следовала новая; а сам он все время сидел покойно, как ни в нем не бывало, и ел за четверых сало с поджаренным хлебом.

Поэтому я был рад, когда пробило десять часов, и мы отправились к мисс Гавишам, хотя я вовсе не был спокоен насчет того, как выполню свои обязательства в доме этой лэди. Через четверть часа мы пришли к дому мисс Гавишам. Он был выстроен из старого кирпича и очень мрачен; на всех дверях и калитке виднелись железные засовы. Некоторые из окон были заделаны; остальные все были занерты ставнями. Передний фасад выходил во двор, но ворота были тоже на запоре; нам пришлось долго ждать после того, как мы позвонили в колокольчик, пока кто-нибудь придет нам отпереть. Пока мы дожидались у ворот, я заглянул в них (даже и тут м-р Пэмбльчук сказал: "И четырнадцать?" но я притворился, что не слышу) и увидел, что рядом с домом была большая пивоварня; но никто не варил в ней пива, и она, казалось, была давно заброшена.

Отворилось окно, и звонкий голос спросил: "Как зовут?" На что мой проводник отвечал: "Пэмбльчук!" Голос произнес: "Хорошо". И окно опять затворилось, и молодая лэди прошла по двору с ключами в руках.

- Это Пип, - сказал м-р Пэмбльчук.

- Это Пип, говорите вы? - ответила молодая лэди, которая была очень хороша собой и, повидимому, очень горда: - войдите, Пип.

М-р Пэмбльчук тоже хотел войти, но оиа остановила его у ворот.

- О! - сказала она, - вы хотите видеть мисс Гавишам?

- Если мисс Гавишам желает меня видеть, - отвечал м-р Пэмбльчук, смущенный.

- Ах! - сказала девушка, - но она вовсе не желает вас видеть.

Она проговорила это так твердо и безповоротно, что м-р Пэмбльчук, хотя и обиделся, но не возражал. Зато он строго взглянул на меня - точно я его обидел! - и, уходя, произнес с укоризной:

- Мальчик! постарайся своим поведением принести честь тем, кто выкормил тебя от руки!

Я боялся, что он вернется и прокричит мне сквозь ворота: "И шестнадцать!" Но он этого не сделал.

Моя юная проводница заперла ворота, и мы прошли но двору. Он был вымощен и чист, но трава пробивалась между камнями.

Мы вошли в дом через боковую дверь, - главный подъезд был заперт двумя запорами. Тут я заметил, что в коридорах было везде темно, и девочка оставила там зажженную свечу. Она взяла ее, и мы прошли еще несколько коридоров и поднялись по лестнице; везде было темно и только свеча освещала нам путь.

Наконец мы дошли до дверей какой-то комнаты, и девушка сказала:

- Войдите.

Я отвечал больше из застенчивости, нежели из вежливости:

- После вас, мисс.

На это она ответила:

- Не дурачьтесь, мальчик; я не войду.

После того она ушла, и - что всего хуже - унесла с собой свечу.

Это было очень неудобно, и мне стало почти страшно. Однако ничего не оставалось, как постучать в дверь. Я постучал, и мне крикнули:

Я вошел и очутился в красивой большой комнате, ярко освещенной восковыми свечами. Ни один луч дневного света не проникал в нее. То была уборная, как я предположил, судя по убранству, хотя многое из того, что я в ней увидел, было мне совершенно неизвестно. Но прежде всего мне бросился в глаза большой стол с зеркалом в позолоченной раме, и поэтому я и заключил, что нахожусь в уборной знатной дамы.

Не могу сказать, сумел ли бы я решить этот вопрос быстро, если бы в комнате не сидела знатная дама. В кресле, опершись локтем на туалет, поддерживая голову рукой, сидела самая странная леди, какую я когда-либо видел или увижу.

Она была богато одета... в атлас, кружево и шаль... и все белого цвета.

Башмаки на ногах были тоже белые. На голове у ней был длинный белый вуаль и подвенечные цветы в седых волосах. Драгоценные камни сверкали у нея на шее и на руках, а другие драгоценные уборы лежали, сверкая, на столе. Наряды, не такие великолепные, как тот, который был на ней, были разбросаны по комнате, и тут же в безпорядке стояли полууложенные сундуки. Туалет её не был окончен, так как она была обута только в один башмак, а другой лежал на столе у нея под рукой; вуаль приколот только наполовину, часы с цепочкой еще не приколоты, и кружево, предназначенное для груди, лежало вместе с носовым платком и перчатками, цветами и молитвенником; все сложено в небрежную груду около зеркала.

Все это я разглядел не в первую минуту, когда увидел эти вещи, хотя и в первую минуту разглядел больше, чем можно было думать.

Но я увидел также, что все это белое убранство давно уже пожелтело и состарилось. Я увидел, что и невеста так же состарилась, как и её подвенечный наряд. Я был когда-то на ярмарке, где показывали какую-то страшную восковую фигуру, изображавшую невозможную особу, лежащую в гробу. В другой раз мне показывали в церкви скелет, покрытый истлевшей богатой одеждой, который был вырыт из склепа под церковным полом. Теперь у восковой куклы и у скелета оказались темные глаза, которые двигались и глядели на меня. Я бы закричал, если бы это было возможно.

- Кто это? - спросила лэди у стола.

- Пип, ма'ам.

- Пип?

- Мальчик от м-ра Пэмбльчука, ма'ам. Пришел, чтобы играть.

- Подойди ко мне; дай поглядеть на себя; подойди ближе.

Когда я стоял возле нея, избегая глядеть ей в глаза, я в подробности увидел все, что ее окружало, и заметил, что часы её остановились на восьми часах двадцати минутах и что другие часы, стенные, тоже стояли на восьми часах двадцати минутах.

- Погляди на меня, - сказала мисс Гавишам. - Ты не боишься женщины, которая не видела солнца с тех пор, как ты родился?

С сожалением признаюсь, что не постыдился отчаянно солгать, ответив на её вопрос: "Нет".

- Знаешь ли, до чего я дотрагиваюсь? - продолжала она, прикладывая то одну, то другую руку к левому боку.

- Да, ма'ам (я вспомнил про молодого человека).

- Что я трогаю?

- Сердце.

- Оно разбито!

Она произнесла эти слова с зловещей улыбкой, точно хвалилась чем-то. Продержав немного руки у сердца, она медленно отняла их и опустила на колени, точно от усталости.

- Я устала, - проговорила она. - Мне нужно развлечение, а я не хочу знать ни мужчин, ни женщин. Играй.

Я думаю, что как бы ни любил спорить мой читатель, но он согласится, что она не могла потребовать ничего более трудного в мире от злополучного мальчика в том положении, в каком находился я.

- Мне приходят порою вздорные фантазии, - продолжала лэди: - и теперь мне пришла вот какая фантазия: я хочу видеть, как ребенок играет. Скорей, скорей, - прибавила она, нетерпеливо шевеля пальцами правой руки, - играй, играй, играй!

и стоял, уставясь на мисс Гавишам; мой взгляд показался ей дерзким, и она спросила:

- Неужели ты упрям и зол?

- Нет, ма'ам, мне нас очень жаль, и мне очень жаль, что я не могу играть в ету минуту. Если вы пожалуетесь на меня, сестра прибьет меня, и я бы очень хотел играть, если бы я мог; но здесь все так ново, так странно, так красиво и... так печально...

Я замолчал, боясь сказать лишнее, и мы онять уставились друг на друга.

Прежде, чем заговорить, она отвела глаза от меня и поглядела на свое платье, на туалет и наконец на себя в зеркало.

- Так ново для него, - пробормотала она, - и так старо для меня; так странно для него и так привычно для меня, и так грустно для нас обоих. Кликни Эстеллу.

Так как она все еще глядела на себя в зеркало, я подумал, что она и это говорит про себя, и не двигался с места.

- Позови Эстеллу, - повторила она, сверкнув глазами. - Надеюсь, ты можешь это сделать. Кликни Эстеллу, у дверей.

Стоять в потемках в таинственном коридоре незнакомого дома и звать Эстеллу, которой нигде не видно и которая не откликается, и чувствовать, что позволяешь себе страшную вольность, выкрикивая её имя, - было почти так же тяжело, как и играть по приказу. Наконец она откликнулась, и её свеча показалась на конце длинного темного коридора, точно путеводная звезда.

Мисс Гавишам приказала ей подойти и, взяв драгоценное украшение со стола, приложила его к её юной груди и к красивым темным волосам.

- Все это будет твое со временем, душа моя, и очень тебе к лицу. Дай я погляжу, как ты поиграешь в карты с этим мальчиком.

- С этим мальчиком! Да ведь он простой, деревенский мальчик!

Мне показалось, что я ослышался, до того удивителен было ответ мисс Гавишам:

- Что ж такое? ты можешь разбить ему сердце.

- Во что ты умеешь играть, мальчик? - спросила меня Эстелла с величайшим пренебрежением.

- Только в дураки, мисс.

- Оставь его дураком, - сказала мисс Гавпшам Эстелле.

И мы сели играть в карты.

Тут только я понял, что все в комнате остановилось, как и часы, много лет тому назад. Я заметил, что мисс Гавишам положила драгоценности как раз на те места, откуда их взяла. Пока Эстелла мешала карты, я снова поглядел на туалет и увидел, что башмак, когда-то белый, а теперь желтый, ни разу не был надет, а шелковый чулок, на той ноге, где не было башмака, некогда белый, был теперь желтый и сношен до дыр.

- Этот мальчик называет валетов хлопами! - сказала Эстелла с презрением, прежде чем мы доиграли игру. - И какие у него грубые руки. И что за сапожища!

Я до сих пор никогда еще не стыдился своих рук; но теперь оне представились мне в ином свете. Её презрение было так сильно, что оказалось заразительно, и я заразился им.

Она выиграла первую игру. Я конфузился, и она несколько раз сряду оставила меня в дураках, объяснив, что я глупый, тупой, деревенский мальчик.

- Ты ничего про нее не говоришь, - заметила мисс Гавишам, обращаясь ко мне. - Она говорит про тебя такия неприятные вещи, а ты ничего про нее не скажешь. Что ты о ней думаешь?

- Мне бы не хотелось говорить, - пролепетал я.

- Я думаю, что она очень гордая, - шепнул я.

- А еще что?

- Я думаю, что она очень хорошенькая.

- А еще что?

- Я думаю, что она обидчица (она глядела на меня в эту минуту с великим отвращением).

- А еще что?

- Мне хочется итти домой.

- И никогда ее больше не видеть, не смотря на то, что она. такая хорошенькая?

- Я не уверен, захочу я ее видеть или нет; но теперь мне хочется итти домой.

- Скоро пойдешь. Доиграй сначала игру, - громко сказала мне мисс Гавишам.

Я доиграл игру с Эстеллой, и она опять оставила меня дураком. Потом бросила карты на стол, точно в доказательство своего презрения к моей игре.

- Когда тебе опять прийти ко мне? дай подумать, - сказала мисс Гавишам.

Я напомнил было ей, что сегодня среда, но она нетерпеливо остановила меня, задвигав пальцами правой руки.

- Будет, будет! Я ничего не знаю о днях в неделе; я ничего не знаю про недели в году. Приди опять через шесть дней. Слышишь?

- Да, ма'ам.

- Эстелла, сведи его вниз. Дай ему чего-нибудь поесть, и пусть он осмотрится, пока будет есть. Ступай, Пип.

Оставшись один во дворе, я поспешил оглядеть свои грубые руки и простые сапоги. Ни то, ни другое мне не понравилось.

тогда он сумел бы научить меня, как держать себя в обществе.

Эстелла вернулась и принесла немного хлеба и мяса и кружечку пива. Она поставила кружку на мостовую двора и подала мне хлеб с мясом, не глядя на меня, так дерзко, как будто я был провинившеюся собакой. Я чувствовал себя униженным, оскорбленным, мне было досадно, - не знаю, право, как назвать овладевшее мною чувство, - так что слезы навернулись у меня на глазах. В эту минуту девочка взглянула на меня и, казалось, была в восхищении, что заставила меня заплакать. Это дало мне силу подавить слезы и тоже взглянуть на нее: она презрительно вздернула голову, точно радуясь, что оскорбила меня, и ушла.

Но когда она ушла, я посмотрел, нет ли угла, где бы я мог спрятаться, и, зайдя за одну из дверей пивоварни, приложился рукавом к стене, а лбом уперся в рукав и плакал. Плача, я стукался головой об стену и рвал на себе волосы, - так горьки были мои чувства и так горька обида, назвать которую я бы не умел.

Воспитание сестры сделало меня чувствительным. В маленьком мирке, в котором живут дети, кто бы их не воспитывал, ничто так чутко не замечается и так больно не чувствуется, как несправедливость. Несправедливость, какую претерпевает ребенок, может быть мала, но и сам ребенок мал, и его мирок мал, а деревянная лошадка, на которую он взбирается, так же велика в его глазах, как большая ирландская охотничья лошадь. В душе я с младенчества боролся с несправедливостью. С той поры, как я только начал лепетать, сестра моя, обращавшаяся со мной капризно и жестко, была ко мне несправедлива. Я был глубоко убежден, что она не имела права так обижать меня только оттого, что выкормила меня "от руки". Я ревниво хранил это убеждение, и ему приписываю я главным образом свою застенчивость и чувствительность, а также своему душевному единочеству и беззащитности.

В данную минуту я успокоил взволнованные чувства, выколотив их об стену пивоварни и вырвав их вместе с волосами, после чего вытер лицо рукавом и вышел из-за двери. Хлеб и мясо были вкусны, пиво грело и играло, и я вполне овладел собой, когда увидел приближавшуюся с ключами в руке Эстеллу.

спросив:

- Оттого, что не хочу.

- Неправда. Ты плакал, пока чуть не ослеп от слез, и теперь тебе тоже очень хочется плакать.

Она презрительно засмеялась, вытолкнула меня и заперла за мной калитку. Я прямо отправился к м-ру Пэмбльчуку, но к моему величайшему удовольствию не застал его дома. Сказав его приказчику, в какой день я должен опять явиться к мисс Гавишам, я пошел пешком домой в кузницу и, в продолжение четырех миль пути, размышлял о том, что я видел, и глубоко возмущался тем, что я только простой, деревенский мальчик; что руки мои грубы, а сапоги толсты; что я впал в гнусную привычку называть валетов хлопами; что я еще невежественнее, чем считал себя вчера вечером, и что вообще я очень несчастен.