Блестящая будущность.
Часть первая.
Глава XXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Блестящая будущность. Часть первая. Глава XXVI. (старая орфография)

ГЛАВА XXVI.

Ясно было, что я должен завтра же отправиться в свой родной город, и в первом порыве раскаяния для меня было ясно, что я должен остановиться у Джо. Но, когда я взял место в почтовой карете и съездил к м-ру Покету и вернулся обратно, то стал думать иначе и стал измышлять предлоги для того, чтобы остановиться у "Синяго Вепря". Я стесню Джо, уверял я сам себя, меня не ждут, и постель мне не приготовлена, я буду далеко от мисс Гавишам, а она требовательна, и это может ей не понравиться. Из всех обманщиков в мире величайшие - это самообманщики, и такими вздорными предлогами я обманывал самого себя. Это странно, но верно. Я взял себе место в карете, которая отправлялась после полудня, и так как была зима, то я не мог приехать в город раньше вечера, когда уже стемнело. В те времена было в обычае возить осужденных на каторгу преступников в почтовых каретах. Так как я знал об этом, то не очень удивился, когда Герберт, встретив меня во дворе, сказал, что со мною едут два каторжника. Но у меня была причина еще с детства физически содрогаться при слове каторжник.

- Вам это не неприятно, Гендель? - спросил Герберт.

- О, нет.

- Мне показалось, что вы их не любите.

- Не стану уверять, чтобы я любил их, да, вероятно, и вы также не чувствуете к ним особенной любви. Но мне все равно, что они тут.

- Смотрите! вот они, - сказал Герберт. - И какое это тяжелое и унизительное зрелище!

Должно быть, они только что угощали своего стража, потому что все трое шли, утирая рот руками.

Оба каторжника были прикованы руками друг к другу, а на ногах у них были кандалы хорошо знакомого мне образца. И одежда их была мне тоже хорошо знакома. Страж их был вооружен парой пистолетов и держал кистень под мышкой. Один из каторжников был выше ростом и толще другого, но одежда его была уже и короче. Я тотчас же узнал его прищуренные глаза. Предо мной стоял человек, которого я видел в кабачке "Трех веселых лодочников" и который прицеливался в меня из невидимого ружья.

Он не узнал меня, потому что делал вид, как будто бы никогда не видел меня в жизни. Он только оглядел меня и взглядом оценил, повидимому, мою цепочку, затем сплюнул и что-то сказал другому каторжнику. И оба засмеялись. В эту минуту какой-то сердитый джентльмен, занявший четвертое место, пришел в неописанную ярость и закричал, что почтовая контора не имеет никакого права сажать его в такую мерзкую компанию, и что это стыд, срам, позор и поношение и еще что-то, чего я не разобрал. Но карета была уже запряжена, и кучер выражал нетерпение, и все мы собирались садиться по местам, когда стражник подошел с своими каторжными.

- Не сердитесь, сэр, - просил он разъяренного пассажира. - Я сам сяду возле вас. А их посажу на заднюю скамейку. Они вас не тронут, сэр. Вы даже и знать не будете, что они тут.

- И меня не браните, пожалуйста, - проворчал каторжник, которого я узнал. - Я вовсе не желаю ехать. Я вполне готов остаться и каждому с удовольствием уступаю свое место.

- И я свое, - сказал и другой, грубым голосом. - Поверьте, я бы никого из вас не обезпокоил, если бы это от меня зависело.

После того оба разсмеялись, и принялись грызть орехи, сплевывая скорлупу.

каторжники вскарабкались, как могли, на заднее сиденье, и каторжник, которого я узнал, уселся за моей спиной, и я чувствовал его дыхание на своих волосах.

- До свидания, Гендель! - закричал Герберт, когда мы тронулись с места. И я подумал, какое счастие, что он придумал мне другое имя, вместо Пип.

Невозможно выразить, как мучительно ощущал я дыхание каторжника не только на своем затылке, но и вдоль всей спины. Ощущение было сходное с тем, как если бы мне впустили в жилы какой-нибудь острой кислоты.

Было очень сыро, и оба каторжника кляли холод. Мы все скоро впали в дремоту и молчали, содрогаясь от холода. Я тоже задремал, обдумывая вопрос: не следует ли мне возвратить два фунта стерлингов этому человеку, прежде чем потеряю его из виду, и как это ловчее сделать.

Первые слова, которые я услышал сквозь дремоту, были как раз те слова, которые были у меня на уме: две однофунтовые бумажки.

- Почем я знаю, - отвечал другой. - Он стащил их где-нибудь. Или приятели дали.

- Я бы желал, - сказал другой с резким проклятием на холод, - чтобы оне были у меня в руках.

- Две однофунтовые ассигнации или приятели?

- Две однофунтовые ассигнации. Я бы за одну продал всех приятелей, какие только у меня были в жизни, и счел бы себя в выигрыше. Ну, а дальше что? он сказал...

"Тебя оправдают?" - "Да, отвечал я". - Ну, так согласен ли ты найти мальчика, который накормил меня и сохранил мою тайну, и отдать ему две однофунтовые ассигнации? - "Да, согласен". - Я так и сделал.

- Очень глупо с твоей стороны, - проворчал другой. - Я бы лучше их проел и пропил.

После того, как я услыхал эти слова, я бы, конечно, сейчас же вышел, из экипажа и остался бы в потьмах и одиночестве на большой дороге, если бы не был уверен, что человек этот не подозревал о том, кто я такой. В самом деле, не только моя наружность изменилась, так как я возмужал, но и одет я был совсем иначе, так что было совсем невероятно, чтобы он мог признать меня без посторонней помощи. Но все же было страшно, что я ехал с ним в одной карете, и я боялся, как бы случайно не назвали моего имени в его присутствии. По этой причине я решил выйти из кареты, как только мы въедем в город, и скрыться с глаз долой. Так я и сделал. Мой маленький чемодан был у меня под ногами, я выкинул его из кареты, слез вслед за ним и остался на мостовой города возле первого городского фонаря. Что касается каторжников, то они уехали дальше в карете, и я знал, на каком месте их высадят: около реки. Мысленно я представлял себе шлюпку с гребцами-каторжниками, дожидающуюся их у берега и слышал оклик: "отчаливай!" такой же грубый, как еслибы он обращен был к собакам, и снова видел преступный Ноев Ковчег, на якоре в темной воде.

Я не могу сказать, чего я боялся, потому что страх мой был неопределенный и смутный, тем не менее мне было очень страшно. Полагаю, что во мне ожил на несколько минут страх, омрачавший мое детство.