Блестящая будущность.
Часть вторая.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Блестящая будущность. Часть вторая. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V.

Мне исполнилось двадцать три года. Я ни слова больше не услышал о том, что могло бы просветить меня на счет моей блестящей будущности. Уже больше года, как Герберт и я разстались с гостиницей Барнарда и жили в другом месте, в Лондоне; место это называлось Темил. Перед нашими окнами протекала река. Занятия мои с м-ром Покет были уже покончены, но мы продолжали быть друзьями. Не смотря на мою неспособность заняться каким-нибудь делом, - которая, надеюсь, происходила только от безпечного и безпорядочного употребления моих доходов, - я любил читать и аккуратно, несколько часов в день, посвящал чтению. Дела Герберта процветали, а во всем остальном не произошло никакой особенной перемены.

Герберт уехал по делу в Марсель во Францию. Я был один и скучал. В унынии и тревоге, постоянно надеясь, что наступающий день расчистит мой путь, и постоянно разочарованный, я тосковал по моему веселому и словоохотливому товарищу.

Погода стояла ужасная: бурная и дождливая; дождливая и бурная; а на улицах грязь, грязь, грязь по колено. День за днем обширное, густое покрывало надвигалось над Лондоном с востока, и так и не расходилось, точно там скопилась целая вечность облаков и ветра. Так неистовы были порывы вихря, что в городе с высоких зданий срывало крыши, а в деревнях деревья вырывались с корнями, и отрывались крылья ветряных мельниц; с берегов моря доходили мрачные рассказы о кораблекрушениях и смерти. Сильные ливни сопровождали порывы ветра; тот день, о котором я хочу рассказать, был самый плохой из всех.

Теперь то место, где мы жили, гораздо лучше устроено, а тогда это была настоящая пустыня и вовсе не защищено со стороны реки. Мы жили в верхнем этаже последняго дома улицы, и ветер, налетая с реки, потрясал дом до основания, точно пушечные залпы или морской прибой. Когда дождь ударял в окна, я взглядывал на них и воображал, что нахожусь на маяке, среди бушующого моря. По временам дым вырывался из печки в комнату и обратно, точно он не мог решиться выйти на улицу в такую ночь; и, когда я отворил дверь и выглянул на лестницу, то оказалось, что фонарь, освещавший ее, потух, а когда я, прикрыв руками глаза, выглядывал в темные окна (открыть их, хотя бы на минуту нельзя было и думать в такой ветер и дождь), я видел, что лампы во дворе тоже были задуты, и что фонари на мостах и на набережной сотрясались под страшным напором ветра.

Я читал, положив перед собою на стол часы и решив, что в одиннадцать часов закрою книгу. Когда я закрыл ее, часы собора Св. Павла, а также и многочисленные церковные часы в городе - которые раньше, которые позже - пробили одиннадцать! Ветер перебивал их звон; я прислушивался и дивился перебою ветра, как вдруг я услышал шаги на лестнице. Что-то странное творилось со мною, я вздрогнул, и мне представилось, что я слышу поступь моей покойной сестры. Ощущение это тотчас же исчезло, и я снова прислушался и снова заслышал шаги. Вспомнив тогда, что лампа на лестнице погасла, я взял свою лампу и вышел на лестницу. Кто бы ни шел, но при виде моей лампы он остановился, и воцарилась полная тишина.

- Тут кто-то есть? - спросил я, заглядывая вниз.

- Да, - отвечал голос из мрачной глубины.

- Какой вам этаж нужен?

- Самый верхний. М-р Пип?

- Меня так зовут. Что случилось?

- Ничего, - отвечал голос.

И человек стал подниматься.

Я стоял и держал лампу и светил через перила, а он медленно поднимался, пока попал в круг света, который бросала лампа. В это мгновение я увидел лицо, мне незнакомое, глядевшее на меня с таким выражением, точно вид мой трогал и утешал его.

Подвигая лампу но мере того, как человек подвигался, я заметил, что он тепло, хотя и просто одет - точно морской путешественник; что у него длинные, седые волосы; что ему лет около шестидесяти; что он мускулистый человек, крепкий на ногах, и что лицо у него загорело и обветрело от долгого прерывания на открытом воздухе. Когда он поднялся на последнюю площадку, и свет моей лампы озарил нас обоих, я увидел с каким-то тупым удивлением, что он протягивает мне обе руки.

- Скажите, пожалуйста, какое у вас до меня дело? - спросил я его.

- Какое дело? - повторил он, остановившись. - Ах! да! я объясню, в чем мое дело, с вашего позволения.

- Вы желаете войти ко мне?

- Да, - отвечал он; - я желаю войти к вам, господин.

Я задал этот вопрос довольно негостеприимно, потому что меня сердило довольное и сияющее выражение его лица. Я сердился потому, что он как будто ждал, что я отвечу ему тем же. Но я провел его в комнату, из которой только что вышел, и, поставив лампу на стол, попросил его объясниться гк вежливо, как только мог.

и что длинные, седые волосы были очень редки. Но я все-таки ничего не заметил, что бы мне объяснило, кто он. Напротив того, я очень удивился, что он снова протягивает мне обе руки.

- Что это значит? - спросил я, подозревая, что он с ума сошел.

Он отвел глаза от меня и медленно потер голову правою рукой.

- Обидно так-то для человека, - начал он грубым, хриплым голосом, - когда он прибыл издалека и нарочно; но вы в этом не виноваты - да и никто не виноват. Я сейчас объяснюсь. Дайте минуту срока.

Он сел в кресло, стоявшее перед камином, и закрыл лоб большой, смуглой жилистой рукой. Я внимательно поглядел на него и почувствовал к нему отвращение; но не узнал его.

- Здесь никого нет? - спросил он, озираясь через плечо.

- Зачем вы, чужой человек, пришли ко мне в ночную пору и задаете такой вопрос? - сказал я.

- Вы ловкий малый, - отвечал он, качая головой с решительным восхищением, столь же досадным, как и непонятным: - я рад, что вы такой ловкий малый! Но не хватайте меня за шиворот. Вы после пожалеете об этом.

Я отказался от намерения, которое он угадал, потому что узнал наконец, кто он. Даже и теперь я не помнил ни одной черты его лица, но я узнал его! Я узнал его - моего каторжника, хотя за минуту перед тем не имел ни тени подозрения относительно его личности.

Он подошел к тому месту, где я стоял, и снова протянул мне обе руки. Не зная, что делать, - от удивления я совсем потерялся, - я неохотно подал ему руки. Он от души сжал их, затем поднес к губам, поцеловал их и не выпускал из своих.

- Вы благородно поступили, мой мальчик, - сказал он. - Благородно, Пип. Я никогда этого не забывал!

Мне показалось, что он собирается обнять меня, и я положил ему руку на грудь и отстранил его.

- Постойте! - сказал я. - Не трогайте меня! Если вы благодарны мне за то, что я сделал, когда был ребенком, то я надеюсь, вы доказали свою благодарность тем, что изменили свой образ жизни. Если вы явились сюда, чтобы благодарить меня, то в этом не было никакой надобности. Но, во всяком случае, раз вы нашли меня, то в вашем чувстве должно быть нечто доброе, и я не оттолкну вас; но, конечно, вы должны понять, что... я...

Внимание мое было привлечено странным кристальным взглядом, устремленным на меня, и слова замерли у меня на губах.

- Вы говорили, - заметил он, когда мы молча смерили друг друга глазами, - что я должен понять... Что такое я должен понять?

- Что я не могу возобновлять случайного знакомства с вами, сделанного много лет тому назад, при теперешних изменившихся обстоятельствах. Я охотно верю, что вы раскаялись и исправились. Я рад высказать вам это. Я рад, что вы, зная, что вам есть за что меня поблагодарить, пришли высказать мне свою благодарность. Но тем не менее пути наши теперь разные. Вы вымокли под дождем и, кажется, устали. Хотите выпить чего-нибудь, прежде чем уйти?

Он распустил платок, которым была обмотана его шея, и стоял, зорко наблюдая за мной и кусая конец платка.

- Я думаю, что охотно выпью (благодарю вас), прежде чем уйти.

На боковом столике стоял поднос. Я перенес его на стол около камина и спросил его, чего он хочет? Он дотронулся до одной из бутылок, не глядя на нее и ни слова не говоря, и я приготовил для него стакан пунша. Я старался, чтобы рука моя не дрожала; но взгляд, которым он провожал каждое мое движение, смущал меня. Когда я наконец подал ему стакан, то с удивлением увидел, что глаза его полны слез.

- Я надеюсь, - сказал я, торопливо наливая и себе стакан какого-то напитка и пододвигая стул к столу, - что вы не находите, что я говорил с вами резко. Я не хотел быть резок и сожалею, если слова мои оскорбили вас. Я желаю вам добра и всякого благополучия!

В то время, как я подносил стакан к губам, он с удивлением взглянул на конец платка, который все еще держал в зубах, и протянул руку. Я дал ему свою, и тогда он отпил из стакана и провел рукавом по глазам и но лбу.

- Как вы живете? - спросил я его.

- Я был овцеводом и скотоводом, и занимался еще другими делами, далеко отсюда, в Новом Свете, - отвечал он, - за много тысяч миль от здешняго места, за океаном.

- Я надеюсь, что дела ваши шли хорошо?

- Даже очень хорошо. Другим тоже повезло, но ни у кого не было такой удачи. Я даже прославился своим успехом.

- Рад это слышать.

- Я надеялся, что вы это скажете, дорогой мальчик.

Слова эти были сказаны как-то странно, но я не обратил на это внимания, мне пришел в голову другой вопрос:

- Видели ли вы вестника, которого однажды посылали ко мне, после того как он выполнил свое поручение?

- И в глаза не видал. Да и не хотел его видеть.

- Он честно выполнил поручение и принес мне две однофунтовых ассигнации. Я был тогда бедный мальчик, как вы знаете, и для бедного мальчика это было целое состояние. Но с тех пор, я, как и вы, разбогател, и позвольте мне возвратить вам эти деньги. Вы можете подарить их другому бедному мальчику.

Я вынул кошелек.

Он наблюдал за мной, пока я вынимал кошелек и раскрывал его, и наблюдал как я вынимал две однофунтовых ассигнации. Оне были чистые и новые, и я, развернув их, подал ему. Не отрывая от меня глаз, он взял бумажки, развернул их, свертел в трубочки и сжег на лампе, а пепел бросил на поднос.

- Осмелюсь спросить вас, - сказал он, не то хмурясь, не то ухмыляясь, - каким образом вы разбогатели с тех пор, как мы с вами встретились на том пустынном, холодном болоте?

- Каким образом?

- Да.

Он опорожнил стакан, встал и остановился у камина, положив на него тяжелую, смуглую руку. Он поставил ногу на решетку камина, чтобы высушить и согреть ее, и от мокрого сапога пошел пар; но он не глядел ни на сапог, ни на огонь, но пристально глядел на меня. И я вдруг стал дрожать.

Когда губы мои раскрылись и выговорили какие-то слова, которых не было слышно, я принудил себя сказать ему (хотя никогда не мог явственно сделать это), что мне подарено имущество.

Я пролепетал:

- Не знаю.

- Дозволено ли ничтожному червяку спросить: чье это имущество?

Я снова пролепетал:

- Не знаю.

- Не могу ли я догадаться, как велик ваш доход с тех пор, как вы стали совершеннолетним? Скажем первую цыфру! Пять?

С сильно бьющимся сердцем, я встал со стула и, ухватившись за его спинку, долго глядел на него.

- Что касается опекуна, - продолжал он, - ведь должен же был быть опекун, или кто-нибудь в роде попечителя, пока вы были малолетним, то, может быть, это какой-нибудь нотариус. Скажем первую букву его имени. Не будет ли то Д?

Истинное положение мое вдруг ярко осветилось в моих глазах; и все его разочарования, опасности, безчестие, всякого рода последствия нахлынули на меня с такой силой, что я чуть не задохся.

- Представьте себе, что доверитель этого нотариуса, имя которого начинается с Д и может быть Джагерс, - представьте себе, что он прибыл из-за моря в Портсмут и высадился там, и захотел приехать к вам. - Но как вы нашли меня, скажете вы. Ну, да! Как я нашел вас? Да так, написал из Портсмута одному человеку в Лондоне и спросил ваш адрес. А как зовут этого человека? Его зовут Уэммик.

Я не мог выговорить ни слова, хотя бы для спасения своей жизни. Я стоял, держа одну руку на спинке стула, а другую на груди, и мне казалось, что я задыхаюсь, - я стоял и дико глядел на него, пока комната не закружилась у меня в глазах. Я пошатнулся, но он поймал меня, притянул к дивану, заставил опереться на подушки и, опустившись передо мной на одно колено, приблизил ко мне лицо, которое я теперь хорошо вспомнил, и содрогнулся.

- Да, Пип, дорогой мальчик, я сделал из вас джентльмена! Да я сделал это! Я поклялся в то время, когда вы спасли меня, что, если я когда-нибудь заработаю гинею, гинея эта будет ваша. А впоследствии поклялся, что если дела обогатят меня, то и вы будете богаты. Я жил впроголодь, чтобы вы жили в довольстве. Я работал до изнеможения, чтобы вам не надо было работать. Что ж в этом такого, дорогой мальчик? Разве я говорю это, чтобы вы благодарили меня? Ничуть! Я говорю это, чтобы вы знали, что тот загнанный до полусмерти нес, которого вы спасли от смерти, так преуспел, что мог дать образование джентльмену... и этот джентльмен - вы, Пип!

Ненависть, какую я питал к этому человеку, страх перед ним, отвращение, с каким я сторонился от него, не могли бы быть сильнее, если бы передо мной был какой-нибудь страшный зверь.

- Слушай, Пип. Я тебе второй отец. Ты мой сын - ты для меня больше, чем сын. Я копил деньги только затем, чтобы ты тратил их. Когда я жил наемным пастухом в уединенном шалаше, не видя ничьих лиц, кроме овечьих, пока не забыл наконец, каковы лица у мужчин и женщин, мне виделось только твое лицо. Я много раз ронял нож, когда обедал или ужинал в том шалаше, и говорил себе: "Вот опять мальчик глядит, как я ем и нью"! Я много раз видел тебя там так ясно, как видел на том туманном болоте. "Боже, накажи меня"! говорил я всякий раз и выходил на воздух, чтобы сказать это под открытым небом: "но если я добуду свободу и деньги, я сделаю этого мальчика джентльменом"! И я сделал! Ну, взгляни на себя, дорогой мальчик! взгляни на эту квартиру, - она годится лорду! лорду! Ах! у тебя будет столько денег, что ты всех лордов заткнешь за пояс!

В пылу триумфа и видя, что я близок к обмороку, он не заметил, как мне тяжело было его слушать. Вот единственная капля облегчения в моем положении.

- Взгляни сюда! - продолжал он, вынимая часы из моего кармана, между тем как я содрогнулся от его прикосновения, как от змеи, - золотые часы, ведь это часы джентльмена, надеюсь! Бриллиант, осыпанный рубинами, это по-джентльменски, надеюсь! Погляди на свое белье - тонкое и красивое! Погляди на свое платье, - лучше и не достать! А книги-то, - он озирал комнату, на полках до потолка, целые сотни книг! И ты их читаешь, не правда ли? Я вижу, что ты читал, когда я вошел. Ха, ха, ха! читай, читай, дружище! И если оне на иностранных языках, которых я не понимаю, я все же буду гордиться, точно я сам их читаю.

Он опять взял мои руки и поднес их к губам, тогда как дрожь пробежала у меня по жилам.

- Не разговаривай, Пип, - сказал он, снова проведя рукавом по глазам и по лбу, между тем как в горле у него что-то хрустнуло (памятный для меня звук); мне было тем ужаснее его слушать, что он говорил все это с искренним убеждением: - тебе лучше молчать и не шевелиться. Ты ведь не подготовлялся к нашему свиданию издавна, как я; ты не ожидал этого. Но неужели тебе никогда в голову не приходило, что это я доставил тебе все удобства?

- О, нет, нет, нет,--отвечал я, - Никогда, никогда!

- Ну, вот ты видишь теперь, что это был я, я один-одинешенек. Никто об этом ничего не знает, кроме меня, да м-ра Джагерса.

- Нет, - отвечал он с удивлением, - кому бы еще знать? А как ты вырос и похорошел, дружище! Ведь, наверное, есть чьи-нибудь ясные глазки... что? разве нет ясных глазок, о которых тебе приятно вспоминать?

- О, Эстелла, Эстелла!

- Они будут твои, дружище, если только деньгами можно их купить. Не потому, чтобы такой джентльмен, как ты, такой красивый, как ты, не покорил бы их сам собою; но деньги помогут тебе! Дай мне досказать тебе то, что я начал, дружище! В том самом шалаше и будучи наемником, я получил деньги, завещанные мне моим хозяином (который умер, и был из таких же, как и я), и свободу и повел дела на свой счет. И все, что я ни делал, я делал для тебя. "Боже убей меня громом, - говаривал я, предпринимая что-либо, - если это не для него"! Дела шли великолепно. И, как я тебе уже сказал, я стал известен. И деньги, оставшияся у меня от барышей первых лет, я послал сюда м-ру Джагерсу, - все для тебя - когда он впервые отправился к тебе, по моему письму.

О, если бы он никогда не приезжал! Если бы он оставил меня в кузнице, - недовольным, конечно, но, сравнительно, счастливым!

- И тогда, дружище, для меня наградой служило то, что я по секрету знал, что создаю джентльмена. Пусть чистокровные кони колонистов закидывали меня пылью, когда я шел пешком, я говорил себе: "А я сделаю лучшого джентльмена, чем все вы"! Когда кто-нибудь из них говорил: "Он был каторжником всего лишь несколько лет тому назад, и при этом простой, необразованный человек, хотя ему и повезло счастие", - что я говорил? Я говорил себе: "Если я не джентльмен и не образованный, то у меня есть свой джентльмен. У всех у вас есть собственные стада и земля; но у кого из вас есть свой собственный воспитанный в Лондоне джентльмен? Таким образом я поддерживал себя. И таким образом я ободрял себя, говоря, что настанет день, когда я увижу своего мальчика и откроюсь ему дома, на родине.

- Мне нелегко было уехать оттуда, Пип, да и не безопасно. Но я решил, что уеду, и чем труднее было это сделать, тем крепче я за это держался. И, наконец, я это сделал. Дорогой мальчик, я это сделал!

Я старался собраться с мыслями, но был оглушен. Все время мне казалось, что я больше прислушиваюсь к ветру и дождю, нежели к нему; даже и теперь я не мог отделить его голоса от этих голосов, хотя те гремели, а он замолк.

- Куда вы положите меня? - спросил он, наконец. - Ведь надо же мне где-нибудь лечь.

- Спать? - спросил я.

- Мой приятель и товарищ уехал, - сказал я, вставая с дивана: - я вам отведу его комнату.

- Он не вернется завтра домой?

- Нет, - отвечал я почти машинально, не смотря на усилия, - он завтра не вернется.

- Потому что, знаешь ли, дорогой мальчик, - сказал он, понижая голос и упираясь длинным пальцем мне в грудь весьма внушительно, - нужна осторожность.

- Ей-Богу, ведь это смерть!

- Какая смерть?

- Я сослан был пожизненно. Меня казнят за то, что я вернулся. В последние года слишком много было беглых, и меня наверное повесят, если поймают.

Этого еще не доставало; злополучный человек, наложивший на меня цепи своим золотом и серебром, рискнул жизнью, чтобы повидать меня, и теперь мне приходилось оберегать его! Если бы я любил его, а не ненавидел; если бы меня влекла к нему сильнейшая симпатия и привязанность, а не отталкивало непобедимое отвращение, то дело не могло бы быть хуже. Напротив того, было бы лучше, потому что тогда охрана его была бы естественной и нежной заботой моего сердца.

и когда я увидел его за этим занятием, я снова увидел моего каторжника, на болоте, в то время, как он ел. Я чуть было не вообразил, что он вот нагнется и примется пилить цепь на ноге.

Когда я ушел в комнату Герберта и затворил все двери, сообщавшияся между нею и лестницей, так что в нее можно было попасть только из той комнаты, где происходил наш разговор, я спросил его, - не хочет ли он лечь спать? Он отвечал "да", но попросил у меня немного "моего джентльменского белья", чтобы надеть его поутру. Я принес ему белье, и кровь снова застыла во мне, когда он взял обе мои руки и пожелал мне доброй ночи.

Я сам не знаю, как ушел от него и, подложив дров в камин, в той комнате, где с ним мы сидели, остался у огня, потому что мне страшно было итти спать.

С час или более сидел я, оглушенный, ничего не понимая, и только когда способность думать вернулась ко мне, я вполне постиг свое несчастие; корабль, на котором я плыл, потерпел крушение.

Предположения, что мисс Гавишам желает устроить мою судьбу, оказались пустою мечтою; Эстелла не предназначалась для меня; меня лишь терпели в доме мисс Гавишам, как удобное орудие, как занозу для жадных родственников, как куклу без сердца, над которою можно было издеваться, когда никого другого не было под рукой - вот первые мучительные мысли, овладевшия мной. Но еще острее и глубже была боль при мысли, что я бросил Джо - ради каторжника, совершившого Бог весть какие преступления, и которого могли арестовать в тех комнатах, где я сидел и размышлял, - арестовать и повесить. Я бы ни за что теперь не вернулся к Джо и не вернулся бы к Бидди: просто потому, я думаю, что сознание о моем недостойном поведении пересилило бы всякия другия соображения. Никакая житейская мудрость не могла бы дать мне того утешения, какое я нашел бы в их простоте и верности, но я не никогда, никогда, никогда не буду в состоянии изменить того, что я сделал.

на то страшное бремя, которое неожиданно свалилась на меня.

Мой благодетель обвернул голову платком и спал довольно спокойно, хотя около подушки положил пистолет. Убедившись в этом, я тихонько вынул ключ из замка и, вложив его с своей стороны, запер дверь, прежде чем уселся опять у огня. Мало-по-малу я сполз с кресла и растянулся на полу. Когда я проснулся, сквозь сон чувствуя свое несчастие, часы на церквах восточных кварталов пробили пять, свечи догорели, огонь в камине потух, а ветер и дождь только усиливали впечатление непроглядных потемок.