Блестящая будущность.
Часть вторая.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Блестящая будущность. Часть вторая. Глава XV. (старая орфография)

ГЛАВА XV.

Положив на всякий случай записку мисс Гавишам в карман, я на другой же день отправился к ней.

Ворота открыла мне служанка, старая женщина, которую я уже видел прежде: она жила во флигеле на заднем дворе, с другими слугами. Орлик был уволен после моего разговора с м-ром Джагерсом. Зажженная свеча стояла постарому в темном коридоре; я взял ее и поднялся по лестнице. Мисс Гавишам сидела в глубокой задумчивости у камина, на оборванном кресле и глядела на уголья.

Как бывало и прежде, я вошел и остановился у двери так, чтобы она увидела меня, когда поднимет глаза. Она казалась теперь такой одинокой, что я пожалел бы ее, даже если бы она причинила мне еще большее зло, чем то, в каком я мог ее обвинять. Вдруг она подняла глаза и увидела меня. На лице её выразилось изумление, и она тихо проговорила:

- Это живой человек или видение?

- Это я, Пип. М-р Джагерс передал вчера мне вашу записку, и я поторопился прийти.

- Благодарю вас. Благодарю вас. Я хочу поговорить с вами о том же, о чем мы говорили в последний раз, и доказать вам, что я не превратилась в камень. Но, может быть, вы ни за что теперь не поверите, что в моем сердце есть человеческое чувство?

Когда я успокоил ее, она протянула дрожащую руку, точно хотела дотронуться до меня, но отдернула ее, прежде чем я понял её движение или сообразил, как мне поступить.

- Вы сказали мне о своем приятеле, и о том, что я могу сделать для него полезное и доброе дело. Вам очень хочется, чтобы я сделала это доброе дело?

- Очень, очень, мисс Гавишам.

- Разскажите подробно.

Я объяснил ей тайну его участия в торговом предприятии, которое я устроил для Герберта и сообщил, что я надеялся довести это дело до конца, но теперь я не в силах это сделать, а сказать причину не могу, так как тут замешана важная тайна другого лица.

- Так! - сказала она, кивая головой, но не глядя на меня. - А сколько нужно денег, чтобы докончить это дело?

Мне страшно было выговорить эту сумму, потому что она представлялась мне очень большой.

- Девятьсот фунтов.

- Если я дам деньги для этой цели, сохраните ли вы мою тайну, так же как и вашу?

- Да, сохраню.

- И вашей душе станет легче?

- Гораздо легче.

- Вы очень теперь несчастливы?

- Я далеко несчастлив, мисс Гавишам; но у меня есть еще другия причины горевать, кроме тех, которые известны вам. Это - та тайна, о которой я упоминал.

Подумав немного, она подняла голову и опять поглядела в огонь.

- Вы поступили благородно, открыв мне, что у вас есть другия причины горевать. Вы говорите правду?

- Совершенную правду.

- Разве я могу услужить вам, Пип, только оказав услугу вашему приятелю? А лично для вас, я ничего не могу сделать?

- Ничего. Я благодарю вас за этот вопрос. Еще больше благодарю за то, что вы говорите со мною, как с другом.

Она встала с места и стала искать бумаги и чернил. Но их в комнате не было, и она вынула из кармана желтую пачку дощечек из слоновой кости, отделанных в почернелое золото, и написала на них что-то карандашом.

- Вы на дружеской ноге с м-ром Джагерсом?

- Да. Я обедал у него вчера.

- Вот приказ Джагерсу уплатить вам эти деньги, для передачи вашему приятелю. Я не держу здесь денег, но если вы бы хотели, чтобы м-р Джагерс ничего не знал об этом деле, то я сама пришлю вам их.

- Благодарю вас, мисс Гавишам; я охотно возьму деньги в конторе.

Она прочитала мне то, что написала на дощечке; это было коротко и ясно, но, очевидно, она желала отклонить от меня всякое подозрение в том, что я могу воспользоваться этими деньгами. Я взял дощечки из её руки; рука эта опять задрожала и особенно сильно в то время, как она снимала с шеи цепочку, на которой висел карандаш, и подала мне и то- и другое, не глядя на меня.

- Мое имя стоит на первой дощечке. Если вы когда-нибудь сможете написать под ним: "я прощаю ей", хотя бы долго спустя после того, как мое разбитое сердце обратится в прах, - пожалуйста, сделайте это!

- О, мисс Гавишам, - сказал я, - позвольте мне сделать это теперь. Много было печальных ошибок, и моя жизнь была слепая и неудачная жизнь; я сам слишком нуждаюсь в прощении и исправлении, чтобы сердиться на вас.

Она впервые повернула ко мне свое лицо и, к моему удивлению, могу даже сказать, ужасу, упала на колени предо мной, со сложенными руками, так, как, вероятно, она их складывала, когда её бедное сердце было молодо и свежо и не разбито, и она молилась Богу около своей матери.

Видеть ее, с её белыми волосами и изможденным лицом, у моих ног, - это зрелище глубоко потрясло меня. Я умолял ее встать и обвил ее руками, чтобы помочь ей; но она сжала ту из моих рук, которую успела поймать, опустила на нее голову и зарыдала. Я никогда до сих пор не видел, чтобы она пролила хотя бы одну слезу, и в надежде, что слезы её облегчат, я наклонился над нею, не говоря ни слова. Она уже не стояла на коленях, а прямо лежала на полу.

- О! - вскрикивала она с отчаянием. - Что я сделала! Что я сделала!

- Если вы думаете, мисс Гавишам, о том, что вы сделали злого относительно меня, то позвольте мне ответить. Очень мало. Я бы, все равно, полюбил Эстеллу, где бы ее не встретил... Она вышла замуж?

- Да.

Вопрос был лишний, так как полное запустение в этом заброшенном доме, ясно говорило, что её здесь нет.

Мисс Гавишам продолжала стонать:

- Пока я не увидела в вашем лице, точно в зеркале, всего то, что я, когда-то, сама испытала, я не понимала, сколько я сделала дурного. Что я сделала! Что я сделала!

И так вскрикивала она двадцать, пятьдесят раз сряду.

- Мисс Гавишам, - сказал я, когда крики её затихли, - меня вы можете спокойно устранить из ваших дум и забот. Но Эстелла другое дело, и если вы можете хоть слегка исправить зло, какое вы причинили ей тем, что испортили её сердце, то это будет лучше, чем оплакивать непоправимое прошлое.

- Да, да, я знаю это. Но, Пип, дорогой мой! Поверьте мне: когда ее только что привезли ко мне, я думала только об одном - спасти ее от того несчастия, какое испытала я; ни о чем другом я не помышляла; но, по мере того, как Эстелла росла и становилась красавицей, я постепенно ухудшала дело и своими похвалами и нравоучениями лишила ее сердца и вложила вместо него кусок льда.

- Чье дитя Эстелла?

Она покачала головой.

- Вы не знаете?

Она опять покачала головой.

- М-р Джагерс привез ее или прислал сюда?

- Он привез ее сюда.

- Могу я спросить, сколько ей было тогда лет?

- Два или три года. Она ничего о себе не знает, кроме того, что осталась сиротой и я приняла ее вместо дочери.

Я был так убежден в том, что прислуга Джагерса - её мать, что мне не требовалось больше доказательств для того, чтобы укрепить свое предположение.

На что мог я надеяться, продолжая сидеть около мисс Гавишам? Мне удалось обезпечить Герберта, мисс Гавишам сказала мне все, что знала об Эстелле, я сказал и сделал все, что мог, чтобы успокоить её душу.

Теперь все было сказано, и мы разстались.

Сумерки сгущались, когда я спустился по лестнице и вышел на двор. Я сказал женщине, отворившей мне ворота, что хочу побродить здесь, прежде чем уйти. У меня было предчувствие, что я никогда больше сюда не вернусь.

Побродив но двору и по саду, я, остановился в нерешительности не зная, позвать ли мне женщину, чтобы она меня выпустила из ворот, ключ от которых был у нея, или еще раз подняться наверх и поглядеть самому, все ли благополучно у мисс Гавишам, после того, как я ее оставил.

Я выбрал последнее и поднялся наверх.

Я заглянул в ту комнату, где ее оставил, и увидел, что она сидит на оборванном кресле, около камина, спиной ко мне. В ту минуту, как я уже собирался тихонько уходить, я заметил большую полосу пламени. И в тот же самый миг, мисс Гавишам бросилась ко мне, вся объятая пламенем.

На мне было большое пальто с двойным воротником, а на руке висело другое толстое пальто. Я снял их, набросил на нее и завернул ее как можно крепче, затем схватил большую суконную скатерть со стола, и мы стали кататься по полу, борясь друг с другом, точно отчаянные враги.

и что в дымном воздухе носятся полуобгорелые клочья того, что за минуту было её подвенечным нарядом.

Тогда я огляделся и увидел встревоженных тараканов и пауков, бегавших по полу, и слуг, сбежавшихся с громкими криками. Я все еще насильно удерживал ее в своих руках, точно узника, который может убежать; и я сомневаюсь, сознавали ли я и она, зачем мы боремся, и то, что она охвачена пламенем. Наконец оно погасло, и я увидел обгорелые клочья её платья, которые больше не светились, но падали вокруг нас черным дождем.

Она была без чувств, и я не позволил ее трогать. Послали за доктором, а я держал ее все время, точно боялся, что если я ее выпущу, то огонь снова вспыхнет, и она сгорит. Когда я приподнялся с полу по прибытии врача, то был удивлен, заметив, что обе мои руки обожжены.

Осмотрев мисс Гавишам, доктор решил, что ожоги хотя и серьезные, по сами по себе не представляют опасности; опасность заключается главным образом в нервном потрясении. Разспросив прислугу, я узнал, что Эстелла находится в Париже, и взял слово с доктора, что он напишет ей с первой же почтой. Семью мисс Гавишамь я взялся известить сам, намереваясь уведомить одного только м-ра Матью Покета и предоставить ему, если он сочтет нужным, известить остальных. Я так и сделал на следующий же день, через Герберта, как только вернулся в Лондон.