Большие надежды.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Я вполне был уверен, что в кухне найду полицейского, пришедшого за мною; но не только там не оказалось никакого полицейского, но даже не открыли еще моего воровства. Мистрис Джо суетилась, убирая все в доме к праздничному банкету, а Джо сидел на ступеньке у кухонной двери; его туда выпроводили, чтоб он не попал в сорную корзину, что всегда с ним случалось, когда сестра моя принималась чистить наши полы.

- А где ты чертёнок шатался? сказала мне сестра, вместо рождественского приветствия, когда я, с своей нечистой совестью, предстал пред нею.

Я отвечал: "что ходил слушать, как Христа славят".

- А, хорошо! сказала мистрис Джо. - Ты бы, пожалуй, мог делать что и похуже.

Я вполне был с этим согласен.

- Еслиб я не была женою кузнеца и, что то же самое, работницею, никогда неснимающею с себя передника, то и я бы пошла послушать, как Христа славят. Смерть люблю, верно потому никогда и не удастся послушать.

Джо, между-тем, увидев, что сорная корзинка удалилась, взошел в кухню. Когда, по-временам, мистрис Джо взглядывала на него, он проводил по носу рукою самым примирительным образом; когда же она отвертывалась, он таинственно скрещивал указательные пальцы: это был условный зпак между нами, что мистрис Джо не в духе. Подобное состояние было столь ей свойственно, что мы по целым неделям напоминали собою, то-есть своими скрещенными пальцами, статуи крестоносцев, с скрещенными ногами. У нас готовился важный банкет: маринованный окорок, блюдо зелени и пара жареных кур. Вчера уже спекли приличный минсь-пай {Пироги, которые едят в Англии на Рождество} (поэтому и начинки до-сих-пор не хватились), а пудинг уже исправно варился. Все эти многосторонния заботы моей сестры были причиною того, что мы остались почти без завтрака. "Ибо я вовсе не намерена (говорила мистрис Джо) вам позволить теперь нажратеся, а потом прибирать за вами: у меня и то слишком-много дела".

Между-тем, мистрис Джо повесила чистые, белые занавески, и на огромном камине заменила старую оборку новою, разноцветною. Потом она сняла все чехлы с мёбели в гостиной, через корридор. Это делалось только раз в год, а в остальное время все в этой комнате было покрыто прозрачной мглой серебристой бумаги, покрывавшей почти все предметы в комнате, даже до фаянсовых пуделей на камине, с черными носами о корзинками цветов в зубах. Мисс Джо была очень-опрятная хозяйка, но она имела какое-то искусство делать свою опрятность гораздо-неприятнее самой грязи. Опрятность в этом случае можно сравнить с набожностью некоторых людей, одаренных искусством делать свою религию столь же неприятною.

Сестра моя в этот день, по причине огромных занятий, должна была присутствовать в церкви только в лице своих представителей, то-есть мы с Джо отправились вместо нея. Джо в своем обыкновенном рабочем платье походил на настоящого плечистого кузнеца; в праздничном же одеянии, он более всего походил на разряженное огородное пугало. Все было ему не в пору и, казалось, сшито для другого; все висело на нем неуклюжими складками. Теперь, когда он явился из своей комнаты, в полном праздничном наряде, его можно было принять за олицетворение злосчастного мученика. Что же касается меня, то, верно, сестра считала меня юным преступником, которого полицейский акушер в день моего рождения передал ей, для поступления со мной по всей строгости закона. Со-мною всегда обходились так, как-будто я настоял на том, чтоб явиться на свет, вопреки всем законам разума, религии, нравственности, и наперекор всем друзьям дома. Даже, когда мне заказывалось новое платье, то портному приказывалось делать его в роде исправительной рубашки, чтоб отнять у меня всякую возможность свободно действовать руками и ногами.

На основании всего этого, наше шествие с Джо в церковь было, верно, очень-трогательным зрелищем для чувствительных сердец. Однако, мои внешния страдания были ничто в сравнении с внутренними. Страх, овладевавший мною каждый раз, когда мистрис Джо выходила из комнаты и приближалась к кладовой, мог только сравниться с угрызениями моей совести. Под тяжестью преступной тайны, я теперь размышлял: "не будет ли церковь в состоянии укрыть меня от мщения ужасного молодчика, еслиб я покаялся ей в своей тайне". Мне вошла в голову мысль встать, когда начнут окликать и пастор скажет: "Объявите теперь, что знаете", и попросить пастора на пару слов в ризницу. Я, пожалуй, в-самом-деле удивил бы подобной выходкой наших скромных прихожан; но к-несчастью, нельзя было прибегнуть к столь решительной мере, ибо было Рождество и никого не окликали.

У нас должны были обедать мистер Уопсель, дьячок нашей церкви, мистер Гибль, колесный мастер, с женою, и дядя Пёмбельчук (он был собственно дядею Джо, но мистрис Джо совершенно присвоила его себе), довольно-зажиточный торговец зерном в ближнем городе, ездивший в своей собственной одноколке.

Обедали мы в половине второго. Когда мы с Джо воротились домой, стол уже был накрыт, мистрис Джо одета и кушанье почти готово. Парадная дверь была отперта, чего в обыкновенное время не случалось; вообще, все было чрезвычайно-парадно. О воровстве не было и слуху. Время шло, но мне от этого легче не было. Наконец собрались и гости. Мистер Уопсель имел огромный римский нос и большой, высокий, гладкий лоб; он особенно гордился своим густым басом, и действительно, его знакомые знали, что дай только ему случай, он зачитает до смерти и самого пастора. Он сам сознавался, что будь только духовное попроще открыто для всех, то он, конечно бы, отличился на нем; но так-как духовное поприще не было для всех открыто, то он был, как сказано, только дьячком в нашей церкви. Мистер Уопсель за то провозглашал "аминь" страшным голосом и, называя псалом, всегда произносил весь первый стих и обводил взглядом всех прихожан, как-бы говоря: "вы слышали моего друга, что надо мною, а теперь скажите, какое ваше мнение о моем голосе?"

NB. Мне, под страхом наказания, запрещено было называть его дядей.

Дядя Пёмбельчук был человек дородный, страдал одышкой, имел огромный рот, как у рыбы, и волосы песочного цвета, стоявшие торчмя; вообще, он, казалось, только-что подавился и не успел еще придти в себя.

- Мистрис Джо, сказал он, входя: - я вам принес, сударыня, бутылочку хересу и принес бутылочку портвейна, сударыня.

Каждое Рождество он являлся подобным образом, с теми же словами и теми же бутылками. Каждое Рождество мистрис Джо отвечала.

"Вы вполне заслуживаете это своими прекрасными качествами. Как вы поживаете? Ты как, медный грош? (под этими словами он разумел меня). В подобные торжественные случаи мы всегда обедали в кухне, а десерт, то-есть орехи, апельсины и яблоки доедали в гостиной. Эта перемена одной комнаты на другую очень походила на перемену будничного платья Джо на праздничное. Сестра моя была что-то особенно-весела; впрочем, она вообще была весела и любезна в обществе мистрис Гибл. Мистрис Гибл, сколько я помню, была молоденькая фигурка, с вострыми чертами и в лазуревом платье; она держала себя как-то очень-скромно и по-детски; причиной тому, говорят, было её очень-раннее замужство, хотя с-тех-пор и прошло не малое число лет. Мистер Гибл был плечистый, полный мужчина; от него несло всегда запахом свежих опилок и, шагая, он так широко разставлял ноги, что я, ребенком, всегда видел окрестности на несколько миль в промежутке между его ногами.

В подобном обществе мне было бы неловко, даже и в нормальном моем положении, даже еслиб я не обокрал кладовой. Мне было неприятно не то, что меня посадили на самый кончик стола, где угол его постоянно давил меня в грудь, а локоть Пёмбельчука грозил ежеминутно выколоть мне глаз; меня терзало не то, что мне не позволяли говорить - я этого и сам-то не желал - и не то, что угощали меня голыми куриными костями и самыми сомнительными кусочками ветчины, которыми свинья, при её жизни, вероятно, менее всего гордилась - нет, я бы на все это и не обратил внимания, еслиб только меня оставили в покое. Но этого-то я и не мог добиться. Они не упускали ни одного случая заговорить обо мне и колоть меня своими замечаниями. Я почти походил на несчастного быка на испанской арене - так метко они меня поражали своими нравственными стрекалами. Мое мученье началось с самого начала обеда. Мистер Уопсель прочел молитву с театральною торжественностью, напоминавшею и привидение в Гамлете, и Ричарда III. Он кончил словами, что все мы должны быть бесконечно-благодарны. При этих словах сестра моя посмотрела на меня пристально и сказала с-упреком: "Слышишь? будь благодарен!" "Особливо (подхватил Пёмбельчук) будь благодарен, мальчик, тем, кто вскормил тебя от руки". Мистрис Гибл покачала головой и, смотря на меня с каким-то печальным предрувствием, что из меня не будет пути, спросила:. "Отчего это молодёжь всегда неблагодарна?" Разгадать нравственную загадку, казалось, было бы не по силам всей нашей компании. Наконец мистер Гибл разрешил ее, сказав коротко: "Молодёжь безнравственна по природе". Тогда все пробормотали: "правда" и начали смотреть на меня каким-то очень-неприятным и обидным образом.

Положение и влияние Джо в доме еще более уменьшалось, когда у нас бывали гости; но он всегда, когда мог, приходил ко мне на помощь и утешал меня так или иначе. Теперь он подлил мне соуса полную тарелку.

Несколько спустя, мистер Уопсель принялся строго критиковать утреннюю проповедь и сообщил им, каккую проповедь он бы сказал, будь только духовное поприще открыто для всех. Приведя несколько текстов из проповеди, произнесенной за обеднею, он прибавил, "что вообще не оправдывает выбора предмета для проповеди, тем-более теперь, добавил он, когда есть столько животрепещущих вопросов на очереди".

- Правда, правда, сказал дядя Пёмбельчук. - Вы метко выразились, сэр. Именно много предметов для проповеди теперь за очереди для тех, кто умеет посыпать им на хвост соли - вот что необходимо. Человеку не придется далеко бегать за своим предметом, была бы только у него на-готове щепотка соли. Потом Пёмбельчук, немного подумав, прибавил: - посмотрите, хоть, вот на окорок - вот вам и предмет; хотите предмет для проповеди - вот вам окорок.

Я понял, что он намекал на меня.

- А ты слушай-ка, что говорят, заметила сестра, обращаясь ко мне.

Джо подлил мне на тарелку соуса.

- Свинья, продолжал Уопсель своим густым басом, указывая вилкою на мое раскрасневшееся лицо, точно он называл меня по имени: - свинья была товарищем блудному сыну. Прожорливость свиней представляется нам, как назидательный пример для молодёжи (я думал, что это хорошо относилось и к тому, кто так распространялся о том, как сочен и жирен окорок). Что отвратительно в свинье - еще отвратительнее встретить в мальчике...

- Ну, конечно, и в девочке, сказал мистер Уопсель, несколько-нетерпеливо: - да таковой здесь не находится.

- Кроме того, начал Пёмбельчук, обращаясь ко мне: - подумай за сколько вещей ты должен быть благодарен; еслиб ты родился поросёнком...

- Ну ужь, он был такой поросёнок, что и ненадо хуже! воскликнула моя сестра.

Джо прибавил мне еще соуса.

- Иначе, как в таком виде... заметил мистер Уопсель, кивая головой на блюдо.

- Но я не это хотел сказать, сэр, возразил Пёмбельчук, сильно-нелюбивший, чтоб его перебивали. - Я хочу сказать, что он не наслаждался бы-теперь обществом людей старше и умнее его, учась уму-разуму из их разговоров, и не был бы окружен, можно сказать, роскошью. Мог ли бы он этим всем наслаждаться? Нет, тысяча раз нет. А какова бы была твоя судьба? вдруг воскликнул он, обращаясь ко мне: - тебя бы продали, по рыночной цене, за несколько шилингов и мясник Дунстабль подошел бы к тебе, покуда ты валялся на соломе, схватил бы тебя левою рукой, а правою достал бы ножик из кармана и пролил бы он твою кровь и умертвил тебя. Тогда бы тебя не стали вскармливать от руки. Нет, шутишь!

Джо предложил мне еще соусу, но я боялся взять.

- Он вам, ведь, стоил страх сколько забот, сударыня? сказал мистер Гибл, смотря с сожалением на мою сестру.

Тут она представила длинный перечень всех болезней и безсонниц, в которых я был виновен, всех высоких предметов, с которых я падал, и низеньких, о которые я стукался. Она припомнила все мои ушибы и увечья и, наконец, заметила, сколько раз желала меня видеть в могиле, во я всегда упрямо сопротивлялся ей желанию. Я думаю, римляне порядком досаждали друг другу своими знаменитыми носами. Быть-может, в этом кроется причина их безпокойного, буйного характера; как бы то ни было, но римский нос мистера Уопселя так надоел мне во время рассказа моей сестры, что я охотно впился бы в него, наслаждаясь воплями и криками мистера Уопселя. Но все, что я терпел до-сих-пор, было ничто в сравнении с страшным чувством, овладевшим мною, когда, по окончании рассказа сестры, все обратили свои взоры на меня с выражением отвращения.

- Однако, сказал мистер Пёмбельчук, опять возвращаясь к прежней тэме: - окорок вареный также богатый предмет - не правда ли?

- Не хотите ли водочки, дядюшка? предложила моя сестра.

Боже мой, пришлось же к тому! Пёмбельчук найдет, что водка слаба, скажет об этом сестре и я пропал! Я крепко прижался к ножке стола и обвил ее руками. Мистрис Джо пошла за каменною бутылью, и пришед назад, налила водки одному Пёмбельчуку. А он, окаянный, еще стал играть стаканом, прежде чем выпить, он брал его со стола, смотрел на свет и снова ставил на стол, как бы нарочно, чтоб продлить мои муки. В это время мистрис Джо с мужем поспешно сметали крошки со стола, для достойного приема пудинга и пирога. Я пристально следил за Пёмбельчуком. Я увидел, как эта низкая тварь весело взяла рюмку, закинула голову и залпом выпила. Почти в ту же минуту все общество обомлело от удивления: Пёмбельчук вскочил из-за стола, заметался по комнате и, отчаянно кашляя и задыхаясь, выбежал вон. Сквозь окно было видно, как он харкал и плевал на дворе, строя страшные гримасы, словно помешаный. Я крепко прильнул в ножке стола. Мистрис Джо и Джо побежали за ним. Я был уверен, что отравил Пёмбельчука, но как - я не мог себе объяснить. В моем отчаянном положении, мне стало уже легче, когда его привели назад и он, обозрев всех присутствовавших с кислым выражением, кинулся в свое кресло, восклицая: "деготь!" Я понял, что бутылку с водкой я утром долил дегтярной водой. Я был уверен, что ему будет все хуже-и-хуже и двигал стол, как какой-нибудь медиум нашего времени, силою моего невидимого прикосновения.

Но дядя Пёмбельчук, неограниченно-властвовавший в нашей кухне, ничего не хотел слышать и, величественно махая рукою, чтоб больше об этом не говорили, потребовал пуншу. Сестра моя, начинавшая было задумываться, теперь суетилась, побежала и принесла все нужное для пунша: кипятку, сахару, лимонной корки и джину. Я был спасен, хотя на время, но все же не выпускал из рук столовой ножки и еще более к ней прижался с чувством благодарности.

Понемногу я успокоился, разстался с своей ножкой и начал есть пудинг. Мистер Пёмбельчук также ел пудинг и все ели пудинг. Обед наш кончился и мистер Пёмбельчук развеселялся от действия пунша; я ужь думал, что этот день для меня пройдет удачно. Но вдруг моя сестра крикнула: "Джо! чистые тарелки - холодные". Я в ту же минуту судорожно ухватился за ножку стола и прижал ее к своему сердцу, словно то был мой лучший друг и товарищ. Я предвидел, что будет; я был уверен, что теперь я не отделаюсь.,

- Вы должны отведать, обратилась любезно сестра моя ко всем гостям: - вы должны отведать, на закуску, великолепного, безподобного подарка мистера Пёмбельчука.

- Должны! Нет, шутите!

Все общество разсыпалось в комплиментах, а мистер Пёмбельчук, уверенный, в том, что заслуживает похвалы от своих сограждан, сказал с оживлением:

- Ну, мистрис Джо, мы постараемся сделать честь пирогу, и не откажемся взять по кусочку.

Сестра моя пошла за пирогом. Я слышал, как шаги её приближались в кладовой. Я видел, как мистер Пёмбельчук нетерпеливо ворочал своим ножом, а у мистера Уопселя римския ноздри как-то особенно раздувались, выражая непомерную жадность. Я слышал замечание мистера Гибля, что "кусок вкусного пирога со свининой хорошо ляжет поверх какого угодно обеда"; наконец Джо мне говорил: "и ты получишь кусочек, Пип". Я до-сих-пор достоверно не знаю, действительно ли я завопил от ужаса, или мне это только показалось. Я чувствовал, что уже не в силах более терпеть и должен бежать. Я выпустил из своих объятий ножку стола и побежал со всех ног; но не пробежал далее нашей двери, ибо там наткнулся на целый отряд солдат с ружьями. Один из них, показывая мне кандалы, кричал: "Ну, пришли! Смотри в оба! Заходи!"