Большие надежды.
Глава XII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XII. (старая орфография)

XII.

Происшествие с бледным мальчиком очень меня безпокоило. Чем более я думал о драке и припоминал его с распухшею и окровавленною физиономиею, тем несомненнее казалось мне, что это не пройдет даром. Я чувствовал, что кровь его вопиет против меня, и что закон покарает меня. Уложение о наказаниях мне не было знакомо, но я, по собственному убеждению, сознавал, что нельзя же допустить, чтоб деревенский мальчишка ходил по барским домам разбойничать и колотить прилежную молодёжь, не подвергаясь за то строгому взысканию. Несколько дней я сидел дома, а если и выходил по чьим-либо поручениям, то предварительно тщательно озирался кругом, боясь, чтоб на меня не бросились вдруг тюремные сыщики. Окровавленный нос бледного мальчика замарал мои штаны, и теперь в тишине ночной я старался смыть это пятно, чтоб изгладить следы преступления. Я порезал кулаки о зубы своего соперника, и теперь в воображении своем изъискивал тысячи способов, чтоб оправдаться в этом проклятом обстоятельстве, стоя перед судьями.

Ужас мой достиг крайних пределов в тот день, когда мне следовало возвращаться на место преступления. Не поджидают ли меня за калиткою у мисс Гавишам орудия правосудия, нарочно-подосланные из Лондона, чтоб схватить меня? Или не хочет ли мисс Гавишам лично отмстить за обиду, учиненную в её доме; встанет с своего места, в своем страшном платье, как верная картина смерти, хладнокровно наведет, на меня пистолет и безжалостно застрелит? Или не собрана ли в пустой пивоварне целая шайка мальчишек, подкупленных злодеев, которым велено напасть на меня, и покончить меня пинками? К чести молодого джентльмена следует сказать, что я, в воображании своем, ни разу не считал его соучастником во всех этих кровавых воздаяниях; все эти страсти я приписывал исключительно безсмысленным его родственникам, которые, видя изуродованную физиономию моего соперника после побоища и не вникая глубже в дело, решились погубить меня.

Однако, я не мог не идти к мисс Гавишам, потому, делать нечего, пошел. Представьте себе, драка осталась без всяких последствий, даже не было о ней и помину, а молодого человека и следов не осталось; я нашел ту же калитку отпертою, обошел сад и даже осмелился взглянуть в окно домика; но взгляд мой был перехвачен ставнями, закрытыми извнутри; все казалось пусто и безжизненно. Только в углу, где происходило сражение, виднелись следы его, в виде кровавых пятен на земле. Я поспешил засыпать их песком, чтоб, при следствии, они не могли служить уликою против меня.

На широкой площадке, отделявшей собственную комнату мисс Гавишам от той, где находился длинный, накрытый стол, стояло легкое, садовое кресло на колесах. И с того дня постоянным занятием моим было катать в нем мисс Гавишам (когда она устанет ходить, опершись на мое плечо) вокруг её собственной комнаты, по площадке, и вокруг другой комнаты. Опять и опять начинали мы свое однообразное путешествие, наслаждаясь такою прогулкою иногда по три часа сряду. Сосчитать этих прогулок я не берусь: оне повторялись очень-часто, ибо было решено, что ради этого удовольствия я должен возвращаться через день; и катал я таким образом мисс Гавишам месяцев восемь или десять.

Несколько привыкнув ко мне, миссь Гавишам стала со мною разговаривать, разспрашивать, чему я учился, что намерен делать? Я отвечал, что, по всей вероятности, буду отдан в ученье к Джо, и стал распространяться о своем невежестве и желании всему научиться, в надежде, что она предложит помогать мне в этом деле; но она ничего подобного не делала, а напротив, казалось, желала, чтоб я оставался в своем невежестве. Ни разу не давала она мне денег, не намекала даже на то, что я буду вознагражден за свои труды - словом, кроме обедов, брошенных как собаке, я от нея ничего не получал.

Эстелла постоянно вертелась около нас; она всегда впускала и выпускала меня, но более не позволяла цаловать себя. Иногда она холодно терпела меня, иногда снисходительно, иногда даже фамильярно обращалась со мною, а иногда вдруг скажет, что ненавидит меня. Мисс Гавишам нередко спрашивала у меня наедине, или шопотом при ней: "Хорошеет ли она, Пип?" И когда я скажу "да" (она действительно становилась красивее день-ото-дня), она видимо наслаждалась моим ответом. Также, когда мы играли в карты, мисс Гавишам с каким-то внутренним удовольствием следила за капризами Эстеллы, каковы бы они ни были; иногда капризы эти повторялись так часто и непоследовательно, что я положительно терялся и не знал, что делать, а мисс Гавишам обнимала и цаловала Эстеллу с удвоенною нежностью и шептала ей что-то на ухо, в роде: "Не жалей, мое сокровище, не жалей их; они не стоят жалости".

У Джо была старая песня, о дяде Климе, которую он певал за работой. Это, признаюсь, не было особенно-вежливое поклонение патрону, ибо я полагаю, что дядя Клим не что иное, как почетный покровитель кузнецов. Песня эта подражала мерным ударам молотка до наковальне и, кажется, была только предлогом для вывода на сцену почтенного дяди Клима. Вот обращик этой песни:

Вскоре после моего первого знакомства с подвижным креслом, мисс Гавишам вдруг сказала мне, нетерпеливо ворочая пальцами:

- Так, так, так! пой, пой!,

Я, как видно, забылся до того, что стал сквозь зубы попевать знакомые слова, забыв о её присутствии. Песня ей так поправилась, что она сама стала потихоньку подтягивать, будто сквозь сон. Впоследствии у нас совершенно вошло в привычку петь эту песню во время наших прогулок, и Эстелла нередко присоединялась к нам с своим голоском; но даже втроем пение было так тихо, что делало не более шуму в доме, чем самый легкий ветерок.

Что могло из меня выйти при подобной обстановке? Как ей было не подействовать на мой характер? Что удивительного, что в глазах и в голове у меня мутилось, когда я выходил на свет божий из тех сырых, пожелтевших комнат?

Может-статься, я и признался бы Джо в своих похождениях у мисс Гавишам, еслиб я сам себе не преувеличивал, как сказано, последствий драки с молодым джентльменом, и не насказал уже столько нелепостей о мисс Гавишам. Бледный юноша, вероятно, показался бы Джо приличным седоком для черной, бархатной кареты; потому я почел за лучшее промолчать об этом важном происшествии. К-тому же, мне с самого начала было противно слушать домашния пересуды о Мисс Гавишам и Эстелле, а теперь чувство это еще более вкоренилось и усилилось во мне. Я вполне доверялся только одной Биди; ей я все рассказывал. Отчего такая откровенность казалась мне совершенно-естественною и нравилась Биди - я в то время не мог себе объяснить, но теперь могу.

уверен (и, в стыду моему, доселе не раскаявался в подобном настроении), что будь эти руки в то время посильнее, то он не досчитался бы нескольких спиц в своей таратайке, а при удаче - и стольких же ребер в боку. Этот скот был до того туп, что не мог разсуждать о моей участи, не имея меня перед глазами, как материал для обработки; он, бывало, вытащит меня (чаще всего за шиворот) из угла, где я покойно сидел, поставит против огня, будто приготовляясь меня жарить, и начнет свои разсуждения словами: "Ну-с, сударыня, вот он мальчик! Вот мальчик, которого вы вскормили от руки. Подними голову, мальчик, и будь вечно благодарен. Касательно этого мальчика..." Потом, держа меня за рукав, он начинал гладить меня по голове против ворса (на что, по-моему, никто на свете не имел права); в этом положении я представлял верную картину безсмыслия, с которым могло сравниться только его собственное тупоумие.

Затем они с сестрою пускались вдвоем в самые подлые предположения о том, что мисс Гавишам сделает из меня и для меня. Прения эти до такой степени выводили меня из терпения, что я на силу удерживался от того, чтоб не расплакаться с досады и броситься на Пёмбельчука, чтоб порядком поколотить его. В этих беседах сестра относилась обо мне как нельзя обиднее, будто вышибала мне по зубу каждый раз, когда упоминала обо мне; а Пёмбельчук, произвольно-взявший на себя опеку надо мною, бывало, осматривает меня с головы до ног с недовольным видом, будто соображая про-себя, как трудно будет сделать что-нибудь порядочное из такого дрянного материала.

Джо не принимал участия в прениях моих доброжелателей, хотя они часто относились к нему и даже нападали на него за то, что мистрис Гарджери была убеждена, что он не сочувствует удалению моему с кузницы, когда я уже в летах поступить к нему в ученье. Бедный Джо сидит, бывало, перед огнем, да сгребает ломом золу с решетки камина; но сестра моя и этот невинный поступок принимала за выражение явного сопротивления её планам, бросалась на мужа, отнимала у него лом и, тряхнув им, клала на место. Каждое прение оканчивалось самым обидным для меня образом. Вдруг, без всякого видимого порода, сестра моя зевнет и, будто случайно заметив мое присутствие, неожиданно накинется на меня: "Ну, надоел ты нам! Убирайся себе-спать; довольно ты нам испортил крови, будет с нас на один вечер!" Кто бы сказал, что я их просил надоедать мне до смерти своими бреднями?

Подобные прения прекратились бы нескоро, ибо, как видно, нравились самозванцам-опекунам моим, еслиб, раз гуляя, опершись на мое плечо, мисс Гавишам не заметила мне вдруг с неудовольствием:

- Ты очень подрос, Пип!

На этот раз она ничего более не сказала, но только вдруг остановилась и взглянула на невя; потом опять остановилась и снова взглянула, и после того казалась не в духе. На следующий раз, когда катанье ваше кончилось и я подкатил ее к уборному столику, она задержала меня нетерпеливым движением пальцев.

- Повтори-ка мне имя твоего кузнеца.

- Джо Гарджери, сударыня.

- Тот самый, к кому тебя хотят отдавать в ученье?

- Тебе лучше бы сразу поступить в ученье. Согласился ли бы Гарджери придти сюда с тобою и принести твой контракт - как ты думаешь?

Я объяснил, что он, вероятно, почтет это за особую для себя честь.

- Так пускай же приходит.

Когда я вечером возвратился и передал Джо желание мисс Гавишам, сестра моя расходилась пуще прежнего и сделала нам сцену, какой я еще не видывал. Она спрашивала меня и Джо, за что мы ее принимаем - за подстилку, что топчут под ногами? И как мы смеем так обращаться с нею? И с кем же ей, по-нашему, прилично водиться, если мы гнушаемся взять ее с собою к мисс Гавишам? Истощив целый поток подобных допросов, она бросила в Джо подсвечником, громко зарыдала и, схватив щетку, начала с неистовством чистить комнату. Недовольная чисткою в сухую, она взялась за ведро и помело, и без церемонии вымела нас на двор, так-что нам пришлось зябнуть на заднем дворе.

Было десять часов, когда мы, наконец, осмелились прокрасться в дом. Тогда сестра спросила Джо, зачем он лучше не женился прямо на черной невольнице, которая бы на него день и ночь работала? Бедный Джо ничего не отвечал и разглаживал бакенбарды свои, глядя на меня с таким обиженным видом, как-будто он в-самом-деле в эту минуту жалел об этом промахе.