Большие надежды.
Глава XIV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XIV. (старая орфография)

XIV.

Грустно и больно становится, когда начнешь стыдиться своего родного крова. Быть-может, это чувство отзывается черною неблагодарностью и заслуживает наказания - не знаю, но только это очень-тяжелое чувство.

Родной кров, благодаря неуживчивому нраву сестры, никогда не был приятным местом для меня, но он был свят в глазах моих потому, что в нем жил Джо. Я верил, в него. Я верил что главная гостиная была действительно великолепная зала; я верил, что парадная дверь была каким-то таинственным преддверием храма, открытие которого сопровождалось священным жертвоприношением жареных цыплят; я верил, что кухня была, хотя не великолепная, но безукоризненно-опрятная комната; я верил, что кузница была славным путем к возмужалости и независимости. И в один год все для меня изменилось. Теперь все это мне казалось пошло и грубо, и я ни за какие блага не хотел бы, чтоб мисс Гавишам или Эстелла увидела эту обстановку.

На сколько я сам был причиною этого неблагодарного настроения, на сколько была виновна в этом мисс Гавишам, или моя сестра - до этого никому теперь нет дела. Во мне уже произошла перемена; дело было сделано. Дурно ли, хорошо ли, извинительно или не извинительно, но оно уже было сделано.

Бывало, мне казалось, что с той минуты, как я засучу рукава своей рубахи и поступлю на кузницу, в Джо, передо мною откроется путь к отличию и я буду счастлив. Теперь это исполнилось на деле и я увидел только, что весь был покрыт угольною пылью, и на душе у меня лежал груз, в сравнении с которым наковальня была легким перышком. В моей последующей жизни (как и во всякой жизни, я полагаю) бывали случаи, когда мне казалось, что тяжелая завеса, заслоняла предо мною весь интерес, всю прелесть жизни. Никогда эта завеса не падала так тяжело и резко, как теперь, когда жизненное поприще открылось предо мною, пролегая чрез кузницу Джо.

Помнится мне, как нередко под вечер, в воскресенье, я задумывался, стоя на кладбище, и сравнивал перспективу ожидавшого меня будущого с тем унылым болотом, которое лежало предо мною. И то и другое было плоско и однообразно, и в том и другом пролегал неведомый путь, застилаемый густым туманом, а вдали виднелось море.

о котором мне приятно вспомнить, когда я думаю о том времени. Все, что я намерен сейчас сказать о годах моего учения, делает более чести Джо, нежели мне самому. Если я не сбежал и не записался в солдаты или матросы, то не потому, что сам был верен чувству долга, но потому, что Джо был верен чувству долга. Если я работал довольно-прилежно, то не потому, чтоб сам сознавал важность труда, но потому, что Джо сознавал важность труда. Невозможно определить, как далеко вообще простирается влияние честного, простого, трудолюбивого человека, но очень-возможно сказать, на сколько оно имело действия на нас самих, и я могу сказать с полною уверенностью, что все добро, которое я извлек из моего ученья, проистекало от простого, малым довольного Джо, а не от меня самого, вечно-безпокойного и ничем недовольного.

Кто объяснит мне, чего я тогда хотел? Я сам того не знал. Я боялся, что когда-нибудь, в злой час, когда я буду в самом неизящном виде, Эстелла заглянет в одно из окон кузницы. Меня преследовали опасения, что, рано или поздно, она увидит меня с черным лицом и руками, за самою грубою работою, и станет издеваться надо мною, станет презирать меня. Частенько, в сумерки, когда я помогал Джо раздувать огонь, и мы вместе подтягивали "Дядя Клим", я вспоминал, как мы певали эту песню у мисс Гавишам, и тотчас же, в огне, мне рисовалась головка Эстеллы, с развевавшимися волосами и глазами, устремленными на меня с каким-то насмешливым выражением.

Частенько в такия минуты боязливо всматривался я во мрак ночи, окаймленной деревянным переплетом окон, и чудилось мне, что она только-что отвернулась от окна, и я был уверен, что мои опасения наконец сбылись.

И потом, когда мы шли в ужину, и комната и стол казались мне еще беднее, чем прежде, и чувство стыда еще с большею силою шевелилось в моей неблагодарной груди.