Большие надежды.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XV. (старая орфография)

XV.

Так-как я уж был слишком-большой мальчик, чтоб посещать классы тётки мистера Уопселя, то и воспитание мое под руководством этой нелепой женщины окончилось. Конечно, она до-тех-пор успела передать мне все, что сама знала, начиная от маленького прейс-куранта до комической песенки, которую она как-то раз купила за полпенса. Хотя все это литературное произведение было безсвязным набором слов, за исключением, быть-может, первого стиха:

Однако, побуждаемый желанием поумнеть, я серьёзно выучил его наизусть. И не запомню я, чтоб когда-нибудь мне приходило в голову разбирать его достоинство; я только находил - и теперь еще на хожу - что эти "турл, лурл" повторялись не в меру. Алча звания, я обратился в мистеру Уопселю с просьбою напитать меня крохами духовной пищи, и он милостиво согласился на это. Но так-как я вскоре увидел, что он хотел сделать из меня нечто в роде драматического болвана, которого можно и лобызать и оплакивать, и терзать и умерщвлять - словом, тормошить всевозможным образом, то я вскоре отказался от такого способа обучения, но, конечно, не прежде, чем мастер Уопсель, в порыве поэтического азарта, порядочно помял меня.

Все, что я приобретал, я старался передавать Джо. Эти слова звучат так хорошо, что я, по совести, не могу пропустить их без объяснения. Я хотел образовать и обтесать Джо, чтоб сделать его более достойным моего общества и оградить его от нападок Эстеллы.

Старая батарея на болоте была местом наших занятий, а разбитая грифльная доска и осколок грифеля составляли все наши учебные пособия. Джо присоединял к ним еще трубочку с табаком. Я не запомню ни одной вещи, которую бы Джо удержал в памяти от одного воскресенья до другого, и вообще он решительно ничего не приобрел от моих уроков. Но это не мешало ему покуривать свою трубочку с необыкновенно-умным, можно даже сказать, ученым выражением; казалось, он сознавал, что делает огромные успехи. Добрая душа, надеюсь, что он действительно был в этом убежден.

Тихо и прекрасно было в этом уединенном месте; за насыпью, на реке, виднелись паруса судов, и иной раз, во время отлива, чудилось, что суда эти потонули и продолжают плыть по дну реки. Каждый раз, что я следил глазами за белыми парусами уходивших в море кораблей, мне приходила в голову мисс Гавишам и Эстелла. Каждый раз, когда я любовался, как солнечный луч, пробравшись украдкою, играл на отдаленной тучке, или белом парусе, или зеленом склоне холма, или на светлой полосе воды, я думал все о них же. Мисс Гавишам и Эстелла и странный дом и странная жизнь имели, казалось, что-то общее со всем, что я видел живописного.

Раз как-то, в воскресенье, Джо, наслаждаясь своей трубочкой, наотрез объявил мне, что все это ему "смерть, как надоело", так-что я потерял всякую надежду добиться от него толку в тот день. Несколько времени лежал я на земляной насыпи, подперши рукою подбородок и отъискивая следы мисс Гавишам и Эстеллы в водах и небе окружавшого меня пейзажа. Наконец, я решился высказать о них одну мысль, которая уже давно вертелась в моей голове.

- Джо, сказал я: - так ты думаешь, не сделать ли мне визита мисс Гавишам.

- Ну, Пип, возразил Джо, медленно раздумывая: - я право не знаю зачем.

- Как зачем, Джо? Зачем вообще делают визиты.

- Да есть визиты, о которых не съумеешь сказать, зачем они делаются, сказал Джо: - что жь касается твоего визита к мисс Гавишам, Пип, так, ведь, она может подумать, что ты там чего-нибудь от нея хочешь.

- А ты думаешь, я не могу сказать ей, что я ничего от нея не хочу?

- Что жь, можешь, старый дружище, можешь, и она, может поверит тебе, а может, и нет.

Джо, как и я сам, почувствовал, что выразился убедительно и тотчас же отчаянно потянул в себя дым, чтоб удержаться от многословия и не ослабить своего довода безполезным повторением.

- Видишь ли, Пип, продолжал Джо, заметив, что опасность миновала: - видишь ли, когда мисс Гавпшам сделала для тебя доброе дело, когда, говорю, она сделала это доброе дело, она подозвала меня и сказала, что это-де и все.

- Да, Джо, я сам слышал, что она сказала.

- Да, да, Джо, я говорю тебе, что сам я слышал.

- Она, значит, этим хотела сказать: пусть все между нами кончится. И ты будь себе по-старому. Я налево, ты направо - знай, держись в стороне.

Я и сам думал то же, и потому эти слова не могли успокоить меня; они, напротив, только придали более вероятности моим опасениям.

- Но, Джо, проговорил я.

- А что, старый дружище?

- Вот уже сколько времени я в ученьи, а еще не имел случая поблагодарить мисс Гавищам, ни разу даже не зашел навестить ее и показать, что не забываю ее.

- Так, так, Пип, конечно, если ты хочешь поднести ей хорошие подковы на все четыре, да и те, по правде сказать, оказалась бы дурным подарком за неимением копыт.

- Я вовсе не думаю напоминать о себе подарком.

Но Джо ухватился за мысль о подарке и насел на нее.

- Даже, продолжал он: - даже, еслиб ты уловчился сковать ей цепь для наружной двери, или выделать двенадцать дюжин мелких винтиков для ежедневного обихода, или, там, какую галантерейную штуку, примерно, вилку, чтоб ей жарить хлеб или рашпер, чтоб жарить салакушку...

- Да я вовсе и не думаю делать ей подарка, вступился-было я.

- Ну, я тебе скажу, продолжал разглагольствовать Джо, как-будто бы я упорствовал в своем намерении: - я тебе скажу, что будь я на твоем месте, так не стал бы этого делать, право не стал бы. Ну, сам посуди, какой прок в цепи, когда она ужь и без того у ней есть? А винтики - кто их там знает, как они еще их примут. Что же касается вилки, так там придется иметь дело с медью, и как раз осрамишься. Опять же самый искусный человек не может выказаться на рашпере, потому, рашпер, все-таки рашпер, убедительно сказал Джо, как-бы стараясь побороть мое упорное заблуждение: - и ты можешь метить на что тебе вздумается, а все-таки выйдет рашпер, хошь не хошь, а делу не поможешь.

- Довольно, довольно, любезный Джо! закричал я, в отчаянии хватаясь за его сюртук: - ведь говорят тебе, что я и не думаю делать подарка мисс Гавишам.

- И не делай, одобрительно сказал Джо, как-будто торжествуя, что успел уговорить меня: - и я тебе скажу, что ты очень-умно поступишь.

-- Но, Джо, я хотел тебе сказать, что так-как теперь работы немного, то ты бы мог дать мне завтра полдня праздника: а думаю отправиться в город и зайду к мисс Эст.... Гавишам.

- Как ты ее назвал? спросил он совершенно-серьёзно: - Эстгавишам? Нет, Пип, ее, кажется, иначе зовут, разве что ее перекрестили.

- Знаю, знаю, Джо, я так только проврался. Ну, что жь ты думаешь, на счет праздника-то - а? Джо.

Но довольно было того, что я желал праздника, чтоб Джо был согласен дать его. Он настаивал только на том, что если меня примут не довольно-любезно, не будут просить посещать их, и не поймут, что единственным моим побуждением было чувство благодарности, то этот первый визит будет вместе и последним. Я согласился на эти условия.

Джо держал поденщика, которому он платил жалованье раз в неделю; звали его Орликом. Он уверял, что при крещении ему наречено имя Долдж, чего никак нельзя допустить; к-тому же его крутой, упрямый нрав вполне убеждает меня, что, утверждая это, он вовсе не был жертвою увлечения, но нарочно навязывал это имя, как открытое оскорбление здравому смыслу всего села. Он был смугл, плечист, но все кости его как-то не клеились вместе, хотя он обладал необыкновенною силою. Он не знал, что такое спешить, и никогда не ходил, а как-то валился, свесившись всем телом вперед.

На работу приходил он не сознательно, а так, как-то приносило его, будто случаем. Направляясь обедать к "Лихим Бурлакам", или возвращаясь вечером домой, он пер вперед, как Каин или "Вечный Жид", не отдавая себе отчета, откуда и куда идет, и будто не намереваясь возвратиться назад. Он жил у одного сторожа при шлюзах, на болоте, и каждый рабочий день можно было видеть, как он валился оттуда, запустив руки в карманы и свесясь всем телом вперед. Узелок с харчами, привязанный вокруг шеи, всегда болтался у него за спиною. По воскресеньям он или валялся на воротах шлюзов, или впродолжение несколько часов стоял где-нибудь под стогом или у стенки риги. Орлик всегда пер вперед, как паровоз, опустив глаза в землю; и если кто заговаривал с ним, или каким другим образом побуждал поднять глаза, бросал странные, не то свирепые, не то озадаченные взгляды, в которых можно было прочесть только совершенное отсутствие всякой мысли.

Этот угрюмый поденьщик недолюбливал меня. Когда я быд очень-мал и труслив, он давал мне понять, что сам чорт живет в темному углу кузницы, и что он с ним коротко знаком. Он также рассказывал мне, что необходимо раз в семь лет разводить огонь живым мальчиком и что я, следовательно, могу считать себя в некоторой степени горючим материалом. Когда я поступил в учение к Джо, Орлик, вероятно, возъимел опасения, чтоб я его не заменил современем; как бы то ни было, но он еще пуще не взлюбил меня. Не то, чтоб он когда сказал или сделал что-нибудь явно-враждебное мне; я только замечал, что он старался ковать так, чтоб искры летели в мою сторону, и когда я запевал "Дядя Клим", он непременно подтягивал не в такт, чтоб сбить меня.

несколько времени, он облокотился на молот и сказал: - Ну, хозяин, конечно, ты не станешь давать поблажки только одному из нас. Если молодому Пипу будет полдня праздника, так и старому Долджу следует дать его.

Ему, вероятно, не было более двадцати-пяти лет, но в разговоре он всегда называл себя стариком.

- Да что жь ты сделаешь с этим полупраздником? спросил Джо.

- Что я с ним сделаю? А что он с ним сделает? Я сделаю то же, что и он, ответил Орлик.

- Пип отправляется в город, сказал Джо.

- Ну, так и старый Орлик отправится в город, возразил этот достойный человек. - Могут и двое пойти в город. Али ты думаешь, что только один может идти в город?

- Ну, не сердись, сказал Джо.

- Буду, коли захочу, пробормотал Орлик. - Слышь, хозяин, прочь все эти несправедливые поблажки! Будь справедлив.

Но так как хозяин явно отказывался продолжать разговор, покуда работник не будет в лучшем расположении духа, то Орлик вытащил из горна раскаленную полосу железа, пырнул ее в мою сторону, как бы желая пронзить меня, помахал в воздухе над моею головою, и принялся бить ее молотом с таким ожесточением, будто это был я, а летевшия искры - брызги моей крови. Наковавшись вдоволь, до-тех-пор, когда его бросило в жар, а железо успело остыть, он опять облокотился на молот и сказал:

- Ну, что жь, хозяин?

- Что жь, одумался? спросил его Джо.

- Ну, одумался, сказал угрюмый старый Долдж.

- Так теперь я тебе скажу: за то, что ты всегда прилежно работаешь, пусть будет по-твоему, пусть всем будет полупраздняк.

Сестра моя все это время стояла на-дворе. Подслушивать и шпионничать было ей ни почем и она тотчас же просунулась в одно из окон.

- Похоже на тебя, болван! сказала она Джо: - давать праздники такой ленивой и неповоротливой скотине. Видно, ты очень-богат, что можешь так бросать деньги. Желала б я быть его хозяином.

- Мало ли над кем ты желала бы командовать, когда бы только смела, отозвался Орлик с злобной усмешкой.

- Оставь ее, сказал Джо.

- Да, я съумела бы справиться со всяким мерзавцем, возразила моя сестра. Ее начинало уже разбирать. - И с первого бы начале с моего муженька, который глава всем мерзавцам; да и ты не ушел бы у меня, ты самая подлая тварь отсюда и до Франции - вот что!

- Гнусная ты ведьма, тётка Гарджери, как посмотрю, проворчал Орлик.

- Да ну же, оставь ее! сказал Джо.

- Что ты сказал? принялась кричать она. - Что ты сказал? Что он сказал, Пип? как он меня назвал, и то при моем муже? О-о-о!

Каждое из этих восклицаний было пронзительным визгом. Я должен заметить, что поведение моей сестры, как и вообще всякой горячей женщины, нельзя извинить вспыльчивостью, потому-что она не безсознательно увлекалась порывами гнева, но сознательно и с разсчетом настроивала себя и постепенно доходила до бешенства.

- Ага! бормотал сквозь зубы работник. - Я поддержал бы тебя, была бы ты только моя жена, я поддержал бы тебя! Под насосом всю бы дурь-то выгнал из тебя.

- Говорят тебе, оставь ее! сказал Джо.

- И слушать это!... завизжала моя сестра, всплеснув руками. Это была ужь вторая степень ярости. - И слушать, как он меня ругает, этот мерзавец Орлик, в моем собственном доме, меня, замужнюю женщину, и перед мужем!... О-о!

С этими словами она принялась снова визжать и бить себя в грудь, швырнула в сторону свою шляпку и растрепала волосы. Это было последнею степенью бешенства. С этим она бросилась к двери, которую я только-что перед тем запер.

Что оставалось делать несчастному Джо после его неуваженных, выраженных как-бы в скобках, увещаний, как не спросить у своего работника: на каком основании он осмеливается вмешиваться между ним и женою, и чувствует ли он в себе довольно храбрости, чтоб выйдти с ним за кулачки. Старый Орлик понимал, что обстоятельства не допускали иного исхода, кроме потасовки, и потому тотчас же стал в оборонительное положение. Не скидывая даже своих прожженных фартуков, они сошлись, как два богатыря. Но я не знал человека, который бы мог устоять против Джо. Орлик - как будто-бы он был не лучше моего бледного джентльмена - скоро уже валялся в угольной пыли и, казалось, не очень-то торопился вставать. Тогда Джо отпер дверь, подобрал мою сестру, которая упала без чувств у окна (конечно, уже насладясь зрелищем драки), отнес ее в дом и положил на постель, советуя ей очнуться; но она знала только металась и судорожно запускала руки в его волоса.

Тогда, как обыкновенно после подобных вспышек, наступила в доме такая тишина, такое спокойствие, с которым я привык соединять понятие о воскресеньи или о том, что в дому покойник. Я пошел наверх одеваться.

Когда я сошел вниз, Джо и Орлик подметали сор. Не было заметно никаких признаков раздора, кроме некрасивого шрама на одной ноздре у Орлика. Кружка пива появилась от "Лихих Бурлаков", и они хлебали из нея поочередно самым мирным образом. Эта тишина имела успокоительное и философское влияние на Джо; он проводил меня на дорогу и сказал мне, в виде полезного напутствия:

- На сцену и вон со сцены, Пип - такова ужь жизнь!

Как дики были мои ощущения, когда я очутился на дороге к мисс Гавишам - никому до того нет дела. Никого также не интересует, как долго я ходил взад и вперед перед калиткою прежде, чем решился позвонить и как я боролся сам с собою, звонить ли мне или удалиться и, без-сомнения, удалился бы, еслиб мне было время возвратиться в другой раз.

Мисс Сара Покет отворила калитку. Эстеллы не было видно.

- Это еще что? Ты опять здесь? сказала мисс Покет. - Чего тебе надо?

Когда я сказал, что пришел только узнать, как поживает мисс Гавишам, Сара очевидно пришла в сомнение, впустить ли меня или отправить прогуляться. Но, не желая взять этого на свою ответственность, она впустила меня и чрез несколько времени возвратилась с резким ответом, что я могу взойти наверх.

Все было попрежнему, но мисс Гавишам была одна дома.

- Ну, сказала она: - надеюсь, ты не намерен чего-нибудь просить. Ничего не получишь.

- Я вовсе не за тем пришел, мисс. Я только хотел вам сообщить, что я очень-хорошо поживаю в ученьи и очень вам благодарен.

- Хорошо, хорошо! И она сделала нетерпеливое движение старою, костлявою рукою. - Заходи от времени до времени; приходи в твое рожденье... Ага! вдруг заметила она, поворачиваясь с креслом ко мне: - ты ищешь Эстеллу - а?

Я действительно оглядывался, в надежде увидеть Эстеллу и пробормотал, что надеюсь, что она здорова.

- Уехала в чужие края, сказала мисс Гавишам: - чтоб окончить свое образование, как прилично порядочной барышне; уж теперь она далеко; все та же красавица; всех с ума сводит. А жалко тебе ее?

Она произнесла эти слова с таким злобным удовольствием и разразилась таким неприятным смехом, что я не знал, что и отвечать. Она избавила меня от этого, отпустив меня. Когда Сара захлопнула за мною ворота, я был более, чем когда, недоволен своим домом, своим ремеслом, всем на свете - вот все, что я извлек из своего визита.

Проходя по большой улице, я с грустью смотрел в окна магазинов, думая о том, что бы я купил, еслиб был джентльменом, как вдруг наткнулся на мистера Уопселя, выходившого из книжной лавки. Мистер Уопсель держал в руках трогательную трагедию Джорджа Барнвеля, которую он только-что приобрел за сикстпенс, в намерении излить все ужасы её на голову Пёмбельчука, к которому шел пить чай. Как только завидел он меня, его, кажется, озарила мысль, что благое Провидение посылает ему ученика-болвана, над которым декламировать, и он пристал ко мне, прося меня идти с ним в Пёмбельчуку. Так-как я знал, что дома ожидает меня нестерпимая скука, а ночь темна и путь однообразен, то я сообразил, что всякое общество было бы для меня находкою, и потому не очень противился. Мы вошли в Пёмбельчуку, когда на улицах и в магазинах начинали зажигать огни.

до половины десятого часа. Мистер Уопсель, попав в Ньюгет, стал безмилосердо тянуть, так-что я уже начинал думать, что он никогда не дойдет до плахи. Мне показались совсем-неуместными с его стороны жалобы, что он сорван в цвете лет, когда он уже давно пошел в семя.

Я всего более оскорблялся тем, что меня принимали за героя трагедии. Когда Барнвель делал что-нибудь беззаконное, Пёмбельчук бросал на меня такие взоры, преисполненные негодования, что мне становилось неловко и я готов был извиняться. Уопсель также употреблял все старания, чтоб выставить меня в самом дурном свете.

иметь во мне какое-нибудь расположение. Что жь касается моего поведения в роковое утро, то вопли и малодушие доказало, что оно вполне соответствовало моему слабому характеру. Даже и после того, когда меня преблагополучно повесили и Уопсель закрыл книгу, Пёмбельчук не сводил с меня глаз и говорил качая головой: "Пусть это послужит тебе примером", как-будто всем было известно, что я не прочь умертвить самого близкого родственника, еслиб он только имел слабость сделаться моим благодетелем.

На дворе была уже ночь, когда все это кончилось и мы с мистером Уопселемь отправились домой. Выйдя за город, мы очутились в тяжелой сырой мгле. Фонари на дороге казались светлыми пятнами в густом тумане. Среди разсуждений о том, как туман подымается с известной части болота при перемене ветра, мы наткнулись на человека, который плелся вдоль караульного дома.

- Гей! Это ты Орлик? крикнули мы, остановившись.

- Ага! отозвался он.

Я остановился на минутку, в надежде найти попутчика.

- Ну, да и ты же запоздал, как-то неестественно ответил Орлик.

- Мы, мистер Орлик, сказал Уопсель, находясь еще под впечатлением своего представления: - мы наслаждались литературным вечером.

Старой Орлик заворчал про-себя, будто сознавая, что возражать на это нечего, и мы все пошли вместе.

Я спросил его: был ли он в городе.

- С понтона? сказал я.

- Да. Еще птица из клетки вырвалась. Уже с-тех-пор, как стемнело, начали стрелять. Вот сейчас опять выстрелят.

И действительно, мы не успели сделать несколько шагов, как нам на встречу раздался памятный мне выстрел; замирая в тумане и глухо перекатываясь по низменным окрестностям, он, казалось, преследовал и стращал беглецов.

- Ловкая ночь, чтоб дать тягу, сказал Орлик. - Хоть кого озадачит поймать за крылышко казематную птицу в такую ночь!

руки в карманы, тяжело шагал рядом со мною. Было очень-темно, очень-сыро, очень-грязно; мы продолжали шлёпать по грязи. По временам до нас долетал сигнальный выстрел, уныло раздаваясь вдоль по течению реки. Я весь погрузился в думу. Мистер Уопсель переживал все страсти вечерняго представления.

Орлик от времени-до-времени бормотал: "Бей сильней, бей дружней, дядя Клим!" Он, повидимому, подпил, но не был пьян.

Так мы добрели до деревни. По пути туда мы должны были миновать "Лихих Бурлаков" и, к нашему удивлению - ужь было одиннадцать часов - нашли его в каком-то волнении; дверь была растворена вастежь и в окнах мелькали необычные огни. Мистер Уопсель зашел, чтоб узнать, в чем дело (полагая, что, вероятно, поймали беглеца), но поспешно выбежал, крича в-попыхах:

- Что-то там неладно! Беги скорей домой, Пип; все бегите!

- Что там такое? спросил я, стараясь не отставать от него.

- Я и сам что-то-не понимаю. Ограбили, говорят; а Джо не было дома. Полагают, что беглые каторжники. Да еще кого-то зашибли.

Мы бежали так поспешно, что было не до разспросов. Остановились мы только у себя на кухне. Она была полна народа; кажется, вся деревня собралась там.

Тут был доктор, тут был Джо; целая толпа женщин суетилась тут же, за полу посреди кухни. Посторонние зрители разступились, заметив меня, и я только тогда увидел свою сестру без чувств, неподвижно-распростертую, на полу. Ее поверг страшный удар в затылок, нанесенный неизвестно кем, пока она сидела лицом к огню.

Не суждено уж ей было женою Джо.