Большие надежды.
Глава XIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XIX. (старая орфография)

XIX.

На другое утро однако мой взгляд на предстоявшую мне жизнь совершенно изменился. Эта жизнь теперь казалась мне такою светлою, такою счастливою. Одно только меня безпокоило - что надо было еще шесть дней ждать до отъезда. Я не мог отделаться от несносной мысли, что до-тех-пор могло случиться что-нибудь и на веки разрушить мои надежды.

Когда я заговаривал с Джо и Бидди о моем отъезде, они выражали много сочувствия, но сами никогда об этом не упоминали. После завтрака Джо достал мой контракт из комода в парадной гостиной и мы его торжественно сожгли. С той минуты я почувствовал себя совершенно свободным человеком. Еще под впечатлением этого нового для меня чувства независимости, я пошел с Джо в церковь, где подумал: верно, пастор не прочел бы известного изречения о богатом и о царствии небесном, еслиб он знал все обо мне.

После нашего ранняго обеда я вышел погулять один. Мне хотелось взглянуть в последний раз на наши болота и навсегда распроститься с ними. Когда я проходил мимо церкви, мною овладело (как и утром во время обедни) какое-то чувство надменного сожаления о бедных людях, обреченных всю свою жизнь ходить каждое воскресенье в эту церковь, и наконец почить на веки в земле за церковной оградой. Я дал мысленно обет: современем сделать что-нибудь для этих бедных людей, и решился в один прекрасный день угостить все село обедом с ростбифом и плумпудингом, кружкою пива и целою бочкою снисходительного внимания.

Если я и прежде часто думал со стыдом о моем знакомстве с каторжником, которого я некогда видел между этими гробницами, то что же должен был я чувствовать теперь, вспоминая несчастного, оборванного, дрожащого от холода беглеца, с его постыдной колодкой и клеймом, Я утешал себя только мыслью, что это случилось так давно, что он верно уже сослан далеко-далеко, и если еще не умер на деле, то давно умер для меня.

Не увижу я более этих сырых, холодных болот и мокрых шлюз; не увижу пасущагося стада, которое теперь смотрело на меня как-то с большим почтением и пристально разглядывало обладателя таких богатых надежд. Прощай мое однообразное, скучное детство, прощай! Теперь у меня впереди Лондон, богатство и слава, а не скромная доля кузнеца! С подобными великолепными мыслями в голове, я пробрался на старую батарею и прилег там на траву, раздумывая, назначала ли меня мисс Гавишам для Эстеллы, или нет.

Когда я проснулся, к моему удивлению, Джо сидел подле меня, покуривая свою трубку. Увидев, что я открыл глаза, он улыбнулся и сказал:

- Пип, это последний раз, и я думал: лучше пойду за тобою.

- И я очень-рад этому, Джо.

- Благодарствуй, Пип.

- Ты можешь быть уверен, милый Джо, продолжал я, пожав ему руку: - что я никогда тебя не забуду.

- Нет, нет! отвечал Джо спокойно: - я в этом уверен. Ну, ну, старый дружище! Христос с тобою, а трудно было сразу этому поверить. Надо было порядочно времени, чтоб в голове все хорошенько уложилось. Ведь, все так неожиданно случилось - неправда ли?

Не знаю почему, но мне как-то не понравилась в Джо эта уверенность, что я его не забуду. Мне бы лучше хотелось, чтоб мои слова его тронули и он сказал: "это тебе делает честь, Пип", или что-нибудь в таком роде. Поэтому, я нечего не сказал в ответ на первые слова Джо, на последния же я только отвечал, что действительно весть пришла неожиданно, но что а всегда хотел быть джентльменом и часто разсчитывал, что бы я сделал, будь я джентльменом.

- Не-уже-ли? воскликнул Джо. - Вот удивительно!

- Жалко, Джо, продолжал я: - что ты мало чему выучился, когда мы тут занимались - не правда ли?

- Право, не знаю, отвечал Джо: - я такой простак непонятливый. Знаю только свое мастерство. Конечно, мне всегда жалко было, что я такой простак; но, ведь, теперь не с чего жалеть более, чем год тому назад. Не так ли, Пип?

Сожалея о невежестве Джо, я хотел сказать, что когда я стану богатым и знатным и буду в состоянии сделать что-нибудь для него, то гораздо-приятнее было бы, еслиб он был подготовлен в перемене своего положения. Но Джо не понял моего намека и потому я решился лучше высказаться на этот счет Бидди.

Когда мы пришли домой и напились чаю,. я пошел с Бидди в наш садик. Объяснив ей прежде всего, в виде назидания, что я ее никогда не забуду, я сказал, что у меня есть до нея просьба.

- Дело в том, Бидди, продолжал я: - чтоб ты не упустила ни одного удобного случая подвинуть Джо вперед.

- Как подвинуть его вперед? спросила Бидди, пристально посмотрев на меня.

- Вот видишь ли: Джо славный малый, я полагаю, лучше и добрее его нет на свете; но он в иных вещах очень неразвит, например, Бидди, в ученьи, в манерах...

- А, его манеры! Разве, оне не хороши? спросила Бидди, общипывая листок черной смородины.

- Милая Бидди, оне очень хороши здесь...

- А оне хороши здесь? перебила Бидди, пристально разсматривая листов.

- Выслушай меня. Еслиб я вывел Джо из этого низкого положения - как я и намерен сделать, получив состояние - тогда навряд ли оне сделали бы ему честь.

- И ты думаешь он этого не понимает? спросила Бидди.

Это был такой неприятный вопрос, ибо он никогда не проводил мне в голову, что я сказал грубо:

- Что ты хочешь сказать, Бидди?

Бидди молча стерла листочек смородины в руках. Запах черной смородины до-сих-пор напоминает мне эту сцену в нашем маленьком садике. Наконец, она сказала:

- А ты не подумал, что он может быть горд?

- Горд? возразил я с величественным презрением.

- О! гордость бывает различна, продолжала Бидди, прямо смотря мне в лицо и качая головою. - Гордость не все одного рода...

- Ну, зачем ты не договариваешь? подхватил я.

- Не все одного рода, начала опять Бидди. - Он может быть слишком горд, чтоб позволить кому-нибудь возвысить себя над тем положением в свете, которое он способен занимать и занимает с честью. Сказать по правде, я уверена, что он горд, хотя, с моей стороны, несколько смело мне это утверждать, ибо ты должен знать его гораздо-лучше.

- Ну, Бидди, сказал я: - мне очень-жаль видеть это в тебе; я этого не ожидал. Ты завидуешь Бидди и потому злишься. Тебе неприятно мое возвышение и счастье, и ты не можешь не обнаружить этого.

- Если ты в состоянии думать так, отвечала Бидди: - то, пожалуй, говори-себе; повторяй, повторяй сколько хочешь, если только можешь это думать.

- То-есть ты хочешь сказать, если ты в состоянии быть такою, Бидди, сказал я с важным тоном. - На меня только не сваливай вины. Мне очень-жалко это видеть в тебе. - Это... это дурная сторона человеческой природы. Я хотел попросить тебя пользоваться всяким удобным случаем развить Доброго Джо. Но после этого я нечего, не прошу. Я очень, очень сожалею видеть это в тебе, Бидди, повторил я: - это... это дурная сторона человеческой природы.

- Бранишь ли ты меня, или хвалишь, отвечала Бидди: - а все-таки ты можешь быть уверен, что я, во всяком случае, буду делать здесь все, что могу. Что б ты ни думал обо мне, ничто не повредит тебе в моем воспоминании. Однако и джентльмен не должен быть несправедливым к другим, прибавила Бидди, отворачиваясь от меня.

Я опять с жаром повторил, что это дурная сторона человеческой природы. Впоследствии я убедился в справедливости этого мнения, конечно, не в этом случае. После этих слов, я пошел по дорожке, оставив Бидди одну. Она возвратилась домой, а я, выйдя из садовой калитки, шатался до ужина. Я опять чувствовал, как странно и неприятно, что и вторая ночь моих великолепных надежд так же грустна и неотрадна, как и первая.

я отправился в город около того времени, когда, я думал, лавки уже будут открыты. Первый мой визит был к портному мистеру Трябу. Он завтракал в своей гостиной позади лавки и не счел нужным выйдти во мне, а велел позвать меня в себе.

- Ну, сказал мистер Тряб добродушно, но несколько свысока: - как вы поживаете и чем могу нам служить?

Мистер Тряб разрезал свой горячий хлеб на три ломтя и намазывал их маслом. Он был богатый холостяк; окно его выходило в богатый садик, а у камина в стене был вделан богатый несгараемый сундук, где, без-сомнения, хранились в мешках его богатства.

- Мистер Тряб, сказал я: - мне неприятно говорить об этом. Вам может показаться, что я хочу хвастаться, но я получил хорошенькое состояние.

Мистер Тряб мгновенно изменился. Он забыл свой хлеб cъ маслом, обтер руки поспешно о скатерть и, вскочив, воскликнул:

- Господи!...

- Я еду в Лондон к моему опекуну, продолжал я, как-бы случайно вынимая из кармана несколько гиней, и мне нужно иметь приличное платье. Я заплачу наличными деньгами, прибавил я, боясь чтоб он, иначе, не накормил меня одними обещаниями.

- Добрейший сэр! сказал мистер Тряб, почтительно нагибаясь и взяв вольность дотронуться руками до моих локтей: - не обижайте меня такими речами. Позвольте вас поздравить. Будете ли вы так добры, не сделаете ли мне честь перейти в магазин.

Мальчик, прислуживавший в магазине мистера Тряба, был известен во всем околотке за самого дерзкого и нахального мальчишку. Когда я входил в магазин, он мел пол, и, конечно, позволил себе удовольствие задеть меня щеткою. Когда мы опять вошли в магазин с мистером Трябом, он все еще продолжал мести, задевая щеткою за всякий угол, за всякий возможный предмет. Он этим хотел выразить, как я догадывался, что он равен любому кузнецу.

- Тише! сказал мистер Тряб строго: - или я тебе шею сверну. - Сделайте одолжение, присядьте, сэр. Вот это приятное сукнецо, продолжал мистер Тряб, развертывая на конторке кусок сукна и гладя его по ворсу: - я могу вам его рекомендовать, сэр. Поверьте, товар первый сорт. Но взгляните и на другие куски, я вам еще несколько покажу. Эй, ты! достань нумер четвертый! крикнул он, обращаясь к мальчишке и строго на него посматривая, вероятно, предчувствуя, что этот разбойник заденете меня по дороге, или сделает какую-нибудь другую фамильярную выходку.

Мистер Тряб не спускал с мальчика своего строгого взгляда до-тех-пор, пока тот, положив требуемый кусок на конторку, не отошел на приличное разстояние. После этого ему велено было принести еще нумер пятый и восьмой.

- И чтоб я не видал твоих проделок - слышишь? сказал мистер Тряб: - а то ты у меня в этом раскаешься, негодяй.

Мистер Тряб нагнулся над куском нумера четвертого и с видом почтительной доверенности рекомендовал мне эту материю на летнее платье. Он уверял, что это самая модная материя: все знатные и богатые ее носят, и что он счел бы за вечную честь, еслиб такой знатный согражданин носил ее.

- Что жь ты, принесешь нумера пятый и восьмой? скотина! крикнул он мальчику: - или я вышвырну тебя из магазина и сам достану.

Наконец, с помощью совета мистера Тряба, я выбрал материю и перешел опять в гостиную, чтоб снять мерку. Хотя мистер Тряб имел мою мерку и прежде всегда ею довольствовался, но теперь он уверял, что она, при настоящих обстоятельствах, совсем негодится. Он с неимоверною точностью измерял и высчитывал меня, точно я был богатое поместье, а он искусный землемер. Он давал себе столько труда, что я чувствовал, что плата за пару платья никак не могла ему быть достаточным возмездием. Наконец он кончил и обещал прислать вещи в четверг вечером к мистеру Пёмбельчуку. Подходя к двери магазина, он сказал:

- Я знаю, сэр, нельзя и требовать, чтоб господа, живущие в Лондоне, всегда покровительствовали местным мастерам, но еслиб вы иногда завернули ко мне, то я, как согражданин ваш, почел бы это себе за огромную честь и одолжение. Доброго утра, сэр. Очень-вам благодарен. Эй, дверь!

С этими словами он обратился к мальчику, который не имел ни малейшого понятия, что они значили. Но я видел, как его ошеломило и озадачило, когда его хозяин собственными руками отворял мне дверь. Таким-образом в первый раз я испытал могущество денег и увидел, что даже мальчишка Тряба морально был побит их влиянием.

После того, я пошел к шляпнику, сапожнику и чулочнику, потом я зашел в почтовую контору и взял билет в дилижанс на субботу, в семь часов утра. Не нужно было везде объяснять, что я получил большое состояние; но где я ни упоминал об этом, тотчас же торговец переставал глазеть в окно и обращал все свое внимание на меня. Заказав все, что мне было нужно, я отправился к Пёмбельчуку; когда я подходил к его дому, то увидел его у дверей.

Мистер Пёмбельчук дожидался меня с видимым нетерпением. Он рано утром выезжал в своей одноколке и, заехав на кузницу, узнал обо всем случившемся. Он приготовил мне угощение в гостиной, где некогда читался Барнвель, и велел своему сидельцу выйти на дорогу, когда моя священная особа войдет в доме.

- Милый друг! начал Пёмбельчук, взяв меня за обе руки, когда мы вдвоем сидели за завтраком: - поздравляю вас с новым счастьем. Вы очень-очень это заслуживаете.

Этот способ выражения сочувствия показался мне очень-разсудительным.

Я попросил мистера Пёмбельчука не забывать, что никогда не следовало делать на это ни малейшого намека.

- Мой юный друг! сказал он: - если вы так позволите мне выразиться...

Я пробормотал "конечно", и мистер Пёмбельчук опять взял обе мои руки:

- Мой юный друг, поверьте, что я все сделаю, что могу, чтоб во время вашего отсутствия Джо не забывал этого... Джозеф!.... повторил Пёмбельчук с тоном сожаления. - Джозеф! Джозеф!..

При этих словах он потряс головою и стукнул раза два по ней рукою, выражая этим недостаток ума у Джо.

- Но, мой дорогой друг, продолжал мистер Пёмбельчук: - вы верно устали и голодны. Сделайте одолжение, садитесь. Вот эта пулярка от "Синяго Вепря"; оттуда же взят и этот язык и еще кое-что. Надеюсь, вы всем этим не побрезгаете. Но действительно ли вижу я перед собою, воскликнул Пёмбельчук, вскакивая с места: - того, с кем я играл в лета его счастливого детства? И позвольте?...

Это позвольте означало, позволю ли я ему пожать мне руку. Я конечно согласился и он с жаром пожал, мне руку. Сев опять за стол, Пёмбельчук продолжал:

- Вот вино. Выпьемте-жа в благодарность счастливой Фортуне, и дай Бог, чтоб она всегда так справедливо выбирала своих любимцев! Но все же, воскликнул он, опять вскакивая с места: - я не могу видеть пред собою того... и пить за здоровие того я не выразить... Но позвольте, позвольте!...

Я сказал:

- Сделайте одолжение.

И он еще раз пожал мне руку, выпил залпом стакан и, перевернув его, поставил на стол. Я сделал то же. Еслиб при этом я сам перевернулся вверх ногами, то верно вино не ударило бы мне в голову более, чем теперь

Мистер Пёмбельчук накладывал мне на тарелку и крылышко пулярки, и лучший кусочек языка. (Уже и помину не было о неизвестных безславных кусках свинины). Себя же он почти совсем забывал.

- О, пулярка, пулярка! ты мало думала, восклицал Пёмбельчук, обращаясь к жареной птице: - мало ты думала, когда была цыпленком, к чему тебя готовила судьба; мало думала, что тебе суждено служить завтраком такому... Назовите это, если хотите, слабостью, продолжал Пёмбельчук, вставая: - но позвольте, позвольте!...

Теперь уже было излишним говорить каждый раз: "сделайте одолжение", и потому он, без дальнейших церемоний, жал мне руку. Как он, так часто пожимая мне руку, не обрезался моим ножом - я право не могу понять.

- А ваша сестра, начал он опять после небольшого молчания: - которая имела честь вас вскормить от руки? Горько подумать, что она теперь более не в-состоянии постигать вполне всю честь... Но позвол...

Я видел, что он опять хотел вскочить и потому перебил его:

- Выпьемте за её здоровье.

- Вот... воскликнул Пёмбельчук, откинувшись на спинку кресла и как-бы ослабев от восхищения: - вот это походит на вас, сэр! (Кто был этот сэр - я не знаю, но только наверно не я, хотя в комнате не было никого, кроме нас двоих). - Вот это благородно, сэр: всегда прощать и быть любезным. Пожалуй, это покажется простому человеку глупым повторением, но... прибавил подлый Пёмбельчук, ставя стакан на стол и вскакивая с места: - но позвольте...

После того он опять сел и выпил за здоровье сестры моей.

Я начинал замечать уже, что лицо Пёмбельчука все более-и-более краснело; что же касается меня, то я чувствовал, что мое лицо горело и как-бы налилось вином. Я сообщил Пёмбельчуку, что желал бы примерить новое платье у него в доме, и он пришел в восторг от этой чести. Я ему сказал причины, которые заставляли меня избегать всеобщого, праздного любопытства в селе. Пёмбельчук и за это начал превозносить меня до небес. Он дал мне понять, что только он один достоин моей доверенности, и кончил обычным "позвольте?" Потом он нежно осведомился, помню ли я нашу детскую игру в сложение, и как мы вместе пошли с ним, чтоб записать меня учеником к Джо, словом, помню ли я, как он всегда был моим лучшим другом и любимцем? Еслиб я выпил вдесятеро более, чем теперь, то и тогда бы я хорошо помнил, что он никогда не находился в таких нежных отношениях со мною и в глубине своего сердца отвергнул бы самую мысль о таких отношениях. Но, несмотря на все это, помнится мне, я тогда чувствовал, что очень ошибался насчет Пёмбельчука и что он был очень-разсудительный, практический человек и славный, добрый малый.

Мало-по-малу он начал питать ко мне такую доверенность, что стал даже спрашивать моего совета, касательно его дел. Он сказал, что представился случай забрать в одне руки всю торговлю зерном и хлебом в околотке и сделать такую монополию, какой еще нигде и никогда не было видано. Единственным условием для приобретения громадного состояния была только прибавка капитала к его основному капиталу. Только прибавка капитала - вот и все. По его мнению, это было бы славным началом для какого-нибудь молодого джентльмена с способностями и состоянием. А труд весь состоял в том, чтоб внести известный капитал, зайдти несколько раз в контору самому или послать доверенное лицо, чтоб проверить книги и, наконец, получать два раза в год свою прибыль, никак не менее пятидесяти процентов. Но что я думал об этом? Он очень полагался на мое мнение и желал бы его знать. Я только оказал: "погодите немного". Глубина и меткость этого изречения так поразили его, что он более не просил позволения, а сказал, что он должен пожать мне руку и пожал ее.

Между-тем, мы выпили все вино и Пёмбельчук снова повторил обещание не давать Джо проговориться (не знаю право о чем), и постоянно помотать и служить мне (не знаю право чем и в чем). Я также первый раз в жизни услышал от него, и конечно, он удивительно-хорошо сохранил этот секрет, будто он всегда говорил обо мне: "этот мальчик необыкновенный мальчик, он пойдет далеко". Со слезами на глазах он заметил, как странно было об этом думать теперь, и я согласился с нам. Наконец я вышел из его дома с каким-то смутным сознанием, что солнце светит как-то необыкновенно, и пройдя немного, я наткнулся на рогатку, вовсе не обращая внимания где и как я шел.

Но голос Пёмбельчука меня как-бы разбудил, я встрепенулся и увидел, что он бежал по улице, делая мне знак остановиться. Я остановился, и он подбежал, едва переводя дух.

- Дорогой друг! начал он, придя в себя от скорого беганья: - я право не могу. Этот случай не пройдет без любезности с е стороны... Позвольте мне, как старому другу и доброжелателю, позвольте...

Мы пожали друг другу руку в сотый раз, и при этом Пёмбельчук с, неимоверным негодованием закричал проезжавшему возу не загораживать мне дорогу. После этого он благословил меня и, стоя на дороге, махал мне рукою, пока я скрылся из виду. Разставшись с ним, я свернул в сторону с дороги в поле, и под первым деревом хорошенько выспался, прежде чем идти далее, домой.

Мне приходилось везти немного вещей в Лондон, ибо очень-малое из того малого, что я имел, годилось мне теперь в моем новом положении; но, несмотря на то, я начал укладываться в тот же вечер и с таким рвением, что уложил и те вещи, которые, и очень-хорошо знал, понадобятся на другое утро. И все это я делал в каком-то безотчетном сознании, что мне не было и минуты терять.

Наконец прошли вторник, среда и четверк. В пятницу рано утром я отправился в город к Пёмбельчуку, чтоб взять новое платье и также проститься с мисс Гавишам. Пёмбельчук отдал мне, чтоб одеться, свою спальню, которая украсилась по этому случаю чистыми полотенцами. Конечно, я несколько разочаровался в своем одевании, но, вероятно, никакая новая одежда, с нетерпением ожидаемая, не оправдывала вполне возлагаемых на нее надежд. Но после того, что я с полчаса принимал всевозможные позы перед маленьким уборным зеркальцем, тщетно пытаясь увидеть свои ноги, я начал привыкать к платью, и оно, казалось, уже лучше сидело на мне. Мистера Пёмбельчука не было уже дома: он уехал на ярмарку в соседний город, миль за десять. Я ему не сказал точно в какое время я еду, и потому-то, вероятно, мне не суждено было перед отъездом еще раз пожать ему руку. Нарядившись, я отправился к мисс Гавишам. Мне было как-то очень-стыдно пройдти мимо сидельца: я сознавал все же, что я не очень-авантажен в своем новом платье, точно Джо в воскресной одежде.

Идя к мисс Гавишам, я выбирал самые уединенные закоулки и позвонил у калитки очень-неловко: новые перчатки жали мне страшно пальцы. Сара Покет отворила мне калитку и, увидев меня, отшатнулась в удивлении. Её ореховая физиономия из коричневого цвета перешла мгновенно в зеленый и желтый.

- Ты? сказала она. - Ты, Боже милостивый! Чего тебе нужно?

Моего посещения очевидно не ожидали. Она заперла меня на дворе, а сама пошла спросить, принять ли меня или нет. Через несколько минут она воротилась и повела меня наверх, все время с любопытством разсматривая меня.

Мисс Гавишам ходила по комнате, где находился длинный накрытый стол, упираясь на свой костыль. Комната была освещена точно так же, как и прежде. Когда мы вошли, мисс Гавишам остановилась около стола и обернулась к нам.

- Не уходи Сара, сказала она. - Ну, Пип, что скажешь?

- Я завтра еду в Лондон, мисс Гавишам (я старался, как можно осторожнее выражаться), и думал, что вы не разсердитесь, если зайду с вами проститься.

- С-тех-пор, как я был у вас, на мою долю выпало неожиданное счастье, пробормотал я: - и я так благодарен, мисс Гавишам...

- А-а! сказала она, смотря с восхищением, как Сару коробило от злости и зависти. - Я видела мистера Джаггерса и слышала о твоем счастьи, Пип. Так ты завтра едешь?

- Дк, мисс Гавишам.

- Тебя усыновил богатый человек?

- Но ты не знаешь его имени?

- Нет, мисс Гавишам.

- И мистер Джаггерс сделан твоим опекуном?

- Да, мисс Гавишам.

- Ну, продолжала она: - теперь перед тобою завидное поприще. Веди себя хорошо, заслужи твое счастье и слушайся всегда мистера Джаггерса.

Она посмотрела при этом на меня и на Сару, и выражение лица последней вызвало у нея невольную улыбку.

- Прощай, Пип! Ты, ведь, всегда будешь называться Пипом?

- Да, мисс Гавишам.

Она протянула мне руку. Я, встав на колени, поцаловал ее. Я заранее не приготовился, как с ней проститься, и теперь внезапно эта светлая мысль осенила меня. Мисс Гавишам посмотрела на Сару Покет с торжеством, и когда я вышел из комнаты, она стояла у стола с кучею паутины, опираясь обеими руками на костыль и окруженная мглою полуосвещенной комнаты.

Сара Покет проводила меня до самой калитки, точно я был домовой или привидение, об уходе которого необходимо увериться своими собственными глазами. Она никак не могла придти в себя от удивления и замешательства. Выходя, я сказал:

- Прощайте, мисс Покет. Но она только безсознательно на меня взглянула, как-бы не понимая моих слов.

От мисс Гавишам я воротился поспешно в Пёмбельчуку. Там я снял свое новое платье, завязал его в узел и отправился домой в старом. Признаться сказать, мне теперь было гораздо-легче, хотя я и нес узел.

и Бидди, я начинал все более-и-более ценить их общество. В этот последний вечер я, для их удовольствия, оделся в свое новое платье и просидел в нем до-тех-пор, когда мы разошлись спать. По случаю моего отъезда, мы имели хороший ужин, неизбежную жареную курицу, и кончили бутылкою подслащенного пива! Все мы были очень-грустны, хотя и старались казаться веселыми.

Мне следовало на другой день отправиться из дома в пять часов утра. Я сказал Джо, что желал пойдти один в город, с своим мешком в руке. Я боюсь, очень боюсь, что единственной причиной этого желания была мысль: какая страшная будет противоположность между мною и Джо, если мы вместе пойдем в контору дилижансов. Я уверял себя, что вовсе не такова была причина; но когда я пошел спать последний раз в свою маленькую комнатку, во мне что-то заговорило, что другой причины-не могло быть. Я хотел тотчас же сойдти вниз и упросить Джо идти со мною, однако, я этого не сделал.

Всю ночь мне грезилась экипажи, скачущие по всем направлениям, исключая Лондона; запряжены в них были то собаки, то кошки, то свиньи, то люди, только однех лошадей не было видно. Кроме того, мне мерещились всевозможные несчастья в дороге. Наконец, разсвело; птички запели. Я проснулся, встал с постели и, полуодетый, сел к окну, чтоб в последний раз взглянуть на знакомую картину, и тут опять заснул. Бидди, должно-быть, встала очень-рано, чтоб приготовить мне завтрак, потому-что я не проспал и часу, как сильный запах из кухни разбудил меня. Я вскочил, испуганный мыслью, что верно уже очень-поздно. Но долго еще, уже совершенно одетый, я не решался сойдти вниз, хотя слышал там шум чашек и тарелок. Я все отпирал и запирал свой мешок в тяжелой нерешительности, пока, наконец, Бидди не закричала мне, что уже поздно.

Я на-скоро позавтракал без всякого аппетита, встал и отрывисто сказал, как-бы новость: Ну, я думаю, мне пора и отправляться.

Сказав это, я поцаловал сестру, которая, по обыкновению, покачивалась в своем кресле, усмехаясь и кивая головою, потом поцаловал Бидди и кинулся на шею Джо. Вырвавшись из его объятий, я взял свой мешок и вышел из дома. Пройдя немного, я услышал шум за собою, обернулся и увидел последний раз Джо и Бидди, бросавших вслед за мною, по древнему обычаю, старые башмаки. Я остановился и замахал им шляпой; Джо, махая рукою по воздуху, крикнул во всю глотку:

Я шел довольно-скоро, размышляя, что легче было покидать свой дом, чем я полагал, и как неприлично было бы, еслиб в виду всех в городе кинули под дилижанс старый башмак. Я насвистывал и шел далее, как-будто ни в чем не бывало. В деревне было все тихо и спокойно; туман торжественно подымался с земли, как-бы открывая предо мною весь мир. Сколько юных, невинных лет провел я здесь! Открывавшийся предо мною свет был так обширен, так неизвестен! Все это растрогало меня и, проходя мимо столба у выхода из деревни, я неожиданно залился горькими слегами. Обняв указательный палец столба, я проговорил:

"Прощай, милый, милый друг!"

Слава Богу, мы никогда не должны стыдиться слез, ибо это дождь, напояющий живительною влагою безплодную кору, которая облекает наши закоснелые сердца. Я чувствовал себя лучшим после этих слез. Мне стало более жаль разставаться со всем, что мне было знакомо; я сознал свою неблагодарность и сделался добрее и скромнее. Еслиб я прежде заплакал, то Джо теперь провожал бы меня.

еще к дома, чтоб проститься подружественнее. Но мы переменили лошадей, а я все еще ни на что не решился и продолжал размышлять о возможности опять с следующей станции воротиться домой. Среди подобных размышлений мне не раз казалось, что какой-нибудь прохожий походил на Джо, и сердце при этом у меня начинало сильно биться. Точно он мог тут очутиться!

Мы опять и опять переменили лошадей, и теперь уже было слишком-поздно и слишком-далеко, чтоб воротиться. Я продолжал ехать вперед. Туман, поднявшись, совершенно разсеялся и свет торжественно открывался предо мною.