Большие надежды.
Глава XXXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XXXV. (старая орфография)

XXXV.

В первый раз на моем жизненном пути разверзалась могила, и страшною, зияющею бездною показалась она мне. Образ моей сестры, в знакомом покойном кресле, у кухонного очага, преследовал меня день и ночь. Мысль, что её не было на обычном месте, казалась мне совершенною невозможностью; в последнее время, я редко вспоминал о ней, а теперь она не выходила у меня из головы: на улице мне казалось, что она непременно должна идти за мною, дома - что она вот сейчас постучится в дверь. Даже мои комнаты, с которыми никогда не были связаны воспоминания о ней, напоминали её смерть. Мне все мерещился её голос, её лицо, как-будто я привык ее здесь видеть.

Я не мог очень любить свою сестру, но смерть даже недорогого сердцу человека в-состоянии поразить нас. Под влиянием этого чувства (за неимением более-нежного), мною овладело страшное негодование к тому неизвестному лицу, которое причинило моей сестре столько страданий, и имей я достаточные улики против Орлика или кого другого, я был бы в-состоянии преследовать его до последней крайности.

Написав Джо письмо, в котором я утешал его и обещал непременно приехать на похороны, я провел эти несколько дней, остававшиеся до отъезда, в том странном настроении, которое только-что описал. Я выехал рано утром и приехал к "Синему Вепрю" как-раз во-время, чтоб поспеть пешком в кузницу.

Погода стояла прекрасная, летняя, и эта прогулка живо напомнила мне то время, когда я был маленькое, беззащитное существо, и рука сестры моей тяготела надо мною; но все неприятные воспоминания как-то сглаживались, все смягчалось, все даже до хлопушки. Теперь и запах разцветших бобов и клевера, казалось, шептал мне, что прийдет день, когда я пожелаю, чтоб другие, под успокоительным влиянием прекрасного солнечного дня, смягчались при мысли обо мне.

Достигнув дома, я тотчас увидел, что мистер Трябб и Комп, уже овладели им. Две крайне-нелепые личности с большими булавами, обвитыми крепом - точно будто эти орудия могли кого утешить - были поставлены по обеим сторонам двери. В одном из них я узнал почтальйона, выгнанного от Синяго Вепря за то, что он с пьяна вывалил только-что обвенчавшуюся чету. Ребятишки со всей деревни и множество женщин столпились перед домом, восхищаясь торжественным зрелищем этих траурных привратников и запертых ставень. Когда я подошел к двери, один из привратников (бывший почтальйон) постучал в дверь, вероятно, полагая, что я так истомлен грустью, что не в-состоянии сам этого сделать.

Другой траурный прислужник (плотник, когда-то съевший двух гусей на пари) отворил дверь и ввел меня в парадную гостиную. Там мистер Трябб завладел самым лучшим столом и открыл на нем какой-то базар траурных материй и черных булавок. Когда я вошел, он только-что окончил отделывать крепом с данными концами чью-то шляпу и протянул руку за моею; но я не понял этого движения и, вообще смущенный всею обстановкою, предружески пожал ему руку.

Бедный, милый Джо, опутанный в какую-то траурную мантию, завязанную большим бантом под самым подбородком, сидел совершенно-отдельно в заднем конце комнаты, куда его, как главное траурное лицо, вероятно, посадил мистер Трябб. Когда я нагнулся к нему и сказал: "милый Джо, как ты поживаешь?" он только ответил:

- Пип, старый дружище, ты знал ее, когда она была красивая.... и молча пожал мою руку.

Бидди, очень скромненькая и опрятная в своем черном платье, деятельно распоряжалась, но вовсе не суетясь. Поздоровавшись с нею, и понимая, что теперь было не до разговоров, я снова подсел к Джо; я удивлялся и не мог понять, в какой части дома было оно, то-есть она, моя сестра. Во всей гостиной пахло сладким пирогом; я принялся отъискивать стол с закускою; с первой минуты, его нельзя было различить в темноте, но свыкнувшись немного, я разглядел, что тут был и плум-пудинг, нарезанный ломтями, и апельсины, также нарезанные ломтями, и тартинки, и бисквиты, и еще два графинчика, которые я очень-хорошо знал, но никогда не видал в употреблении; один был с хересом, другой - с портвейном. Подойдя к столу, я заметил низкопоклонного Пёмбельчука в черной мантилье и в шляпе с крепом, концы которого свисали на несколько аршин; он, в-перемежку, то набивал себе рот, то делал какие-то траурные знаки, желая привлечь мое внимание. Увидав, что наконец успел в этом, он подскочил во мне (от него несло хересом и булкою) и вполголоса проговорил:

- Позвольте, любезный сэр?

И, не дожидаясь ответа, принялся жать мне руку. Затем, я разглядел мистера и мистрис Гибль; последняя была в припадке обморока, совершенно-приличном при таких обстоятельствах. Уже было время "провожать тело", и Трябб принялся наряжать нас самым нелепейшим образом.

- А по моему, Пип, шепнул мне Джо, когда мы начали, по выражению Трябба, "строиться", как бы приготовляясь к какой-то страшной, уродливой пляске: - по-моему, сэр, так я бы гораздо-лучше сам отнес ее в церковь, с двумя или тремя друзьями, которые придут и помогут от доброго сердца; да, говорят, соседи почли бы это за недостаток уважения.

- Платки вон, разом! крикнул мистер Трябб глухим, должностным голосом. - Платки вон! Все готово!

Мы все приложили платки к лицу, точно будто у нас шла кровь из носу, и потянулись из комнаты по-двое: я и Джо, Бидди и Пёмбельчук, мистер и мистрис Гибль. Смертные останки моей бедной сестры были, между-тем, обнесены кругом из кухонных дверей. Приличия требовали, чтоб шесть несчастных носильщиков задыхались и не могли ничего видеть под какою-то безобразною попоною из черного бархата с белою каймою, и потому вся штука походила на какое-то чудовище, которое, переваливаясь и спотыкаясь, двигалось да двенадцати человеческих ногах, с почтальйоном и его товарищам впереди.

Но соседи были очень-довольны этими распоряжениями; вся деревня восхищалась великолепием шествия. Самая юная и бодрая часть народонаселения перебегала с места на место, чтоб видеть нас с самых выгодных мест. В этих случаях, некоторые из них не будучи в силах сдерживать наплыва сильных ощущений, завидев нас откуда-нибудь из-за угла, в восторге принимались кричать: "Идут! идут! Вот сейчас будут здесь!" и нас чуть-чуть не приветствовали криками одобрения. Низкий Пёмбельчук, шедший как-раз за мною, надоедал мне во все время шествия: под видом деликатного внимания ко мне, он то-и-дело оправлял развевающийся креп моей шляпы или складки моей мантии. Меня также очень забавляла напыщенность и тщеславие мистера и мистрис Гибль, которые, кажется, ужасно гордились тем, что участвовали в таком важном шествии.

И вот, перед нами показались болота, а за ними река, из которой как бы выростали паруса; мы вошли на кладбище, и направились прямо к могилам неизвестных моих родителей: Филиппа Пирипа и Джорджианы тож, жены упомянутого. Там сестра моя была смиренно опущена в землю. Жаворонки прелестно пели, кружась на высоте, и легкий ветерок пробегал в листьях дерев, бросавших прозрачную тень на свежую могилу.

О поведении безчувственного Пёмбельчука я скажу только, что он был постоянно занят одним мною, даже когда читали эти безподобные строки, напоминающия человеку, что "наг пришел он в этот мир, наг и выйдет из него, и что он преходит, как тень, не останавливаясь на одном месте" и тут он покашливал, как бы желая сказать, что этих слов нельзя применить к одному молодому человеку, неожиданно получившему отличное состояние. Когда мы возвратились назад, он имел дерзость сказать, что очень бы желал, чтоб сестра моя могла только знать о чести, которую я ей сделал; он даже пошел далее и намекнул, что она, вероятно, не почла бы смерть слишком дорогою ценою за такую почесть. Затем, он выпил весь херес; мистер Гибль, в свою очередь, докончил портвейн, и оба принялись толковать между собою, точно будто они существа, совершенно-отличные от усопшей и уверены в своем безсмертии. Наконец, он удалился, вместе с мистером и мистрис Гибль, вероятно, в намерении окончить день у "Лихих Бурлаков" и рассказать там, что он был моим первым благодетелем и причиною моего благополучия.

Когда все они ушли, ушел и мистер Трябб, с своими модами и тряпками - мальчика его тут не было - в доме стало гораздо-легче и просторнее. Немного спустя, мы сели обедать; обед был холодный, но ели мы не в кухне, а в гостиной, и Джо был так занят своим прибором, что всем нам по-неволе стало неловко; но когда мы кончили, я уговорил его закурить свою трубку; побродив с ним по комнатам, мы вышли и присели на большом камне, тогда только мы стали несколько сообшительнее и менее стеснялись друг друга. Я заметил, что после похорон, Джо сделал какой-то компромис между своим праздничным и рабочим платьем, в котором он был гораздо-развязнее и более походил за себя.

Он очень обрадовался моей просьбе проночевать в прежней своей комнатке, и я также обрадовался тому, потому-что сам сознавал всю важность этой победы над собою. Под вечер, когда уже стемнело, мне удалось пойти в сад с Бидди и там у нас завязался следующий разговор:

- Бидди, сказал я: - мне кажется, вы бы могли написать мне обо всем случившемся.

- Вы думаете, мистер Пип? ответила она. - Я бы непременно написала, еслиб знала, как вы это примите.

- Вы так думаете, мистер Пип?

Она была так спокойна, так мила и добра, что мне не хотелось довести ее до слез. Посмотрев несколько времени на её опущенные глаза, я решился переменить разговор.

- Бидди, моя милая, я думаю, вам теперь уже неловко будет оставаться здесь?

- Дк, мистер Пип, мне невозможно оставаться здесь, сказала она тоном сожаления и твердой решимости. - Я уже переговорила с мистрис Гибль, и завтра же отправляюсь к ней; я надеюсь, мы вдвоем будем в-состоянии печься о мистере Гарджери, покуда он немного успокоится.

- Но чем же вы будете жить, Бидди? Если вы будете нуждаться в ден......

- Чем я буду жить? повторяла Бидди, и яркий румянец на мгновение выступил на её щеках. - Я вам сейчас скажу. Я ищу место гувернантки в новой школе, что скоро открывается в деревне. Все соседи меня хорошо отрекомендуют, и я надеюсь, что буду трудолюбива и терпелива, и, уча других, буду сама учиться. Вы знаете, мистер Пип, продолжала она, улыбаясь и смотря мне в лицо: - ведь, новые школы не то, что старые, но я с-тех-пор уже успела выучиться многому от вас и имела довольно времени, чтоб усовершенствоваться.

- Я думаю, вы могли бы усовершенствоваться при каких угодно обстоятельствах.

- А! Кроме самой дурной стороны человеческой природы.

Это был не упрек, а скорее мысль вслух.

"Ну", подумал я, "лучше оставить в стороне и этот разговор".

Я прошел несколько шагов, молча поглядывая на её опущенные веки.

- Бидди, я до-сих-пор не слышал подробностей о смерти моей сестры.

- Они очень-просты. Бедняжка! она была в припадке - но надо заметить, что последнее время припадки эти были гораздо-слабее - продолжался он четыре дня, на четвертый день под вечер, как-раз во время нашего чая, она очнулась и совершенно-явственно проговорила "Джо!" Так-как она уже давно не произносила ни одного слова, я тотчас же побежала в кузницу за Джо. Когда он пришел, сестра ваша попросила знаками посадить его поближе и положить её руки вокруг его шеи. Я так и сделала, и она наклонила к нему свою голову и, казалось, была этим очень-довольна. Тогда она снова проговорила "Джо", и потом "прости!" и потом "Пип?" Так, бедняжка, и не поднимала головы, ровно через час мы опустили ее на подушки: ее уже не было в живых.

Бидди заплакала; и сад, и дорожка, и звезды, сверкавшие на небе, помутились в моих глазах.

- Ничего, не было открыто, Бидди?

- Ничего.

- Не знаете ли, что сталось с Орликом?

- Судя по его одежде, он, должно-быть, работает в копях.

- Конечно, вы его видели тогда? Зачем вы так пристально смотрите на то темное дерево, что виднеется вон на той аллее?

- Я видела его там в ночь, когда она умерла.

- И то было в последний раз, Бидди?

он был там за минуту и уже ушел.

Я был взбешен мыслью, что этот человек не перестает ее преследовать, и питал к нему злобу, доходившую до остервенения. Я так и сказал ей и прибавил еще, что не пожалею ни денег, ни трудов, чтоб выжить его из околодка. Мало-по-малу, она успокоила меня и заговорила о том, как Джо любит меня и никогда ни на что не жалуется (она не сказала на меня, потому-что это было и без того понятно), и как он исполняет свой долг с твердою рукою и добрым сердцем.

- Правда, его нельзя довольно хвалить, сказал я. - И мы, вероятно, не раз будем возвращаться к этому предмету, потому-что я теперь буду часто приезжать. Я не оставлю бедного Джо в одиночестве.

Бидди не сказала ни слова.

- Бидди, разве вы не слушаете меня?

- Слушаю, мистер Пип.

- Что я хочу этим сказать? застенчиво спросила она.

- Бидди, сказал я добродетельно-самоуверенным тоном. - Я прошу вас объяснить мне, что все это значит?

- Все это? повторила Бидди.

- Ну, не повторяйте моих слов, сказал я. - У вас прежде не было этой привычки.

Я уже начинал подумывать не бросить ли мне и этот разговор? Обойдя молча весь сад, я возвратился в первоначальному предмету.

- Бидди, сказал я. - Я заметил, что буду часто навещать Джо, а вы встретили эти слова намеренным молчанием. Объясните, пожалуйста, почему?

- Да уверены ли вы, что действительно

- О, Бидди! воскликнул я, как бы теряя надежду когда-либо образумить ее. - Это уже очень-дурная сторона человеческой природы! Пожалуйста, не говорите более: я не могу этого вынести.

После этого, за ужином, я сидел по-одаль от Бидди, и, идя спать, простился с нею так холодно и важно, как только мог, имея постоянно в памяти кладбище и все происшествия дня. Всякий раз, что я просыпался ночью - а просыпался я каждые четверть часа - я раздумывал о том, как злобно и несправедливо Бидди оскорбила меня.

Мае следовало ехать рано утром. И рано утром я встал и, никем незамеченный, вышел из дому и заглянул в одно из деревянных окон кузницы. Несколько минут смотрел я на Джо: он уже был за работою, на лице его выражалась сила и здоровье.

- Прощай, милый Джои Нет, нет, не обтирай руки, ради Бога: подай мне твою черную руку. Ведь, я скоро опять приеду, я часто буду приезжать.

- Бидди, сказал я, подавая ей руку на прощание: - я не сержусь, но я огорчен.

- Не огорчайтесь, прошу вас, уговаривала она меня с чувством: - уж предоставьте мне одной огорчаться, если я была несправедлива.

Еще раз передо мною поднимался туман. Если он предсказывал мне, что я был здесь в последний раз и что Бидди была права, то я только могу сказать, что и он был прав.