Большие надежды.
Глава XLVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XLVI. (старая орфография)

XLVI.

Уже пробило восемь часов, когда я очутился в атмосфере стружек и свежого леса: весь берег был застроен доками и мастерскими, в которых строились лодки и изготовлялись мачты, весла и блоки. Эта часть города была мне совершенно незнакома. Спустившись вниз по реке, я узнал, что место, которое я отыскивал, находится совершенно не там, где я полагал, и что мне не легко будет его найдти. Адрес, который мне дали, был: по набережной Мельничного пруда, близ Чинковского Бассейна. А о Чинковском Бассейне я знал только то, что он находится по соседству старого Грин-Копперова канатного завода.

Я не стану описывать, как я плутал по грязи и щебню, нанесенному приливом; между сухими доками, в которых чинились корабли и ломались старые, негодные их остовы; по дворам разных корабельных мастеров; между заржавленными якорями, глубоко въевшимися в землю; взбираясь на груды бочек и тесу и встречая, чуть не на каждом шагу, канатные заводы, но все не тот, которого мне было нужно. Не раз минуя место, когда был от него в нескольких шагах, я, наконец, неожиданно очутился на набережной Мельничного пруда. То был уголок, очень свежий во всех отношениях; прохладный ветер с реки гулял тут на просторе; там и сям, росло несколько деревьев; по-отдаль возвышалось туловище развалившейся мельницы, а вот и он старый Грин-Копперовский завод с своею бесконечною перспективою, освещенною луною.

Выбрав из нескольких опрятных домиков, выходивших на набережную Мельничного пруда, тот, который был в три этажа с деревянным фасадом и круглым окном, я взглянул на дверь и прочел на доске мистрис Уимпель. Ее то мне и было нужно; я позвонил; дверь отворила мне женщина пожилая, дородная и довольно-приятной наружности, но тотчас-же была сменена Гербертом, который ввел меня в гостиную и запер за собою дверь. Как-то приятно было видеть это знакомое лицо совершенно как дома в этом неизвестном, чуждом мне месте, и я смотрел на него совершенно иначе, чем на угловой шкаф с хрусталем и фарфором, на раковины, лежавшия на камине, раскрашенные гравюры по стенам, изображавшия Смерть Кука, спуск корабля и его величество короля Георга III, гуляющого на Виндзорской террасе, в парадном кучерском наряде, лосинах и ботфортах.

- Все устроилось, как нельзя лучше, любезный Гендель, сковал Герберт. - Он совершенно доволен, но очень желает тебя видеть. Моя милашка теперь у отца и, если ты подождешь, покуда она воротится, то я тебя представлю ей и тогда мы пойдем наверх... Это опять её отец.

Я в эту минуту слышал, какое-то грозное ворчание над нашими головами и лицо мое, вероятно, обнаружило мое удивление.

- Я воображаю себе, что это должно-быть за старая бестия! улыбаясь, сказал Герберт: - Я его никогда не видал. Слышишь, как несет ромом? Он с ним неразлучен.

- С ромом-то? спросил я.

- Да, отвечал Герберт и ты можешь себе представить, как он облегчает его подагру. Он прячет все провизии у себя наверху и каждую безделицу выдает собственноручно. Все стоят на полках у него в головах, он всякую вещь сам взвешивает. Его комната должна походить на мелочную лавочку.

Покуда мы разсуждали таким-образом, ворчание перешло в продолжительный рев, который через несколько времени совершенно замер.

- Да может ли быть иначе, сказал Герберт в объяснение: - непременно хочет сам резать сыр? Человек с хирагрой в руке и болью во всяком месте не может одолеть целый Дубль-Глостер, не повредив себе руки.

Он, должно-быть, очень ушиб себя, потому-что заревел во второй раз еще сильнее.

- Мистрис Уимпель рада-радехоньна иметь Провиса жильцем, сказал Герберт. - Какой же человек станет выносить такой шум. Диковинное это место, Гендель, не правда ли?

Действительно, место было диковинное, но необыкновенно опрятно и чисто.

- Мистрис Уимпель замечательная хозяйка, ответил Герберт на мое замечание. - И я, право, не знаю, что бы сделала моя Клара без её материнских попечений. Ведь, у Клары нет ни матери, ни одного родственника кроме этого ревуна.

- Конечно, это не настоящее его имя, Герберт.

- Нет, нет, это я ему дал такую кличку. Его зовут мистер Барлэ. Но какое счастье, что сын такого отца и матери, каковы мои, влюбился в девушку, которая не будет докучать ни себе, ни другим, своим родством.

Герберт ужь и прежде рассказывал мне и теперь снова повторил, что он в первый раз познакомился с мисс Кларою Барлэ, тогда она была еще в школе в Гаммерсмифе, и что, когда она была отозвана оттуда, чтоб ухаживать за больным отцем, они оба открылись в своей любви доброй мистрис Уимпель, которая с-тех-пор поощряла и сдерживала их чувства с необыкновенною добротою и уменьем. Понятно, что ничего в этом роде не могло быть открыто старому Барлэ, психологическия понятия которого не простирались далее подагры, рома и судов.

Покуда мы разговаривали в полголоса и потолочные балки дрожали от постоянного ворчанья старого Барлэ, дверь потихоньку отворялась и в комнату вошла хорошенькая девушка, лет двадцати или около того, с мягкими черными глазами и добродушным выражением; она несла корзинку, которую Герберт поспешил взять у нея из рук и, подведя ее ко мне, совершенно-раскрасневшуюся, представил просто, как "Клару". Она действительно была прелестная девушка и могла бы показаться пленною красавицею сказок, которую поработил этот жестокий огр, старый Барлэ.

- Только взгляни сюда, сказал с нежною и сострадательною улыбкою Герберт, указывая мне на корзинку: - это весь ужин бедной Клары, в том виде, как он выдается ей каждый вечер. Вот её порция хлеба, вот, ломоть сыра, а вот ром, который я всегда выпивываю. А это, вот, завтрашний завтрак мистера Барлэ, выданный с вечера, чтоб его завтра приготовили. Две бараньи котлетки, три картофелины, несколько раздавленных горошинок, немного муки, два унца масла, щепотка соли и куча черного перца. Все это варится вместе и принимается внутрь в горячем виде. Должно быть прекрасное лекарство от подагры.

любви и невинности было в этой непринужденности, с которою она позволила Герберту обвить себя рукою вокруг тальи, и столько безпомощной кротости, что я за все деньги, лежавшия в моем бумажнике (которого я, впрочем, еще не открывал), не желал бы нарушить согласия между ними.

Я смотрел на нее с удовольствием и удивлением, как вдруг ворчанье старика снова перешло в рев, сопровождавшийся страшным стуком, как-будто великан с деревянной ногой хотел пробить ею пол, чтоб добраться до нас. Услышав этот шум, Клара сказала:

- Это, папа меня зовет, душка! И убежала.

- Вот безсовестная-то старая обжора и пьяница, сказать Герберт. - Чего ты думаешь, он теперь хочет, Гендель?

- Не знаю, ответил я: - вероятно, чего-нибудь выпить.

- Именно! подхватил Герберт, как-будто я отгадал что-нибудь очень удивительное. - Он держит свой грог, уже совсем готовый, в маленькой кадушке, на столе. Ты сию минуту услышишь, как Клара станет помогать ему привстать, чтоб напиться. Вот он подымается. (Послышался продолжительный рев, а за ним последовал новый удар, так-что потолок задрожал.) Теперь он пьет, сказал Герберт, когда последовало несколько минут молчания. - А теперь, добавил он, когда рев снова раздался: - он снова залег!

Клара вскоре возвратилась и Герберт привел меня на верх, повидаться с нашим затворником. Проходя мимо дверей мистера Барлэ, мы слышали, как он бормотал про себя хриплым голосом, который возвышался и понижался, как порывы ветра; всего яснее слышался один постоянный припев:

- Ай! Вот тебе и старый Биль-Барлэ, окаянные твои глаза; вот тебе и старый Биль-Барлэ, окаянные твои глаза. Вот он, старый Биль-Барлэ, как свят-Бог, лежит на спине. Валяется на спине как старая дохлая камбала. Вот-те и старый Биль-Барлэ, окаянные твои глаза. Ай! чорт бы тебя не взял.

Такого то рода утешения, по словах Герберта, невидимый Барлэ бормотал себе под нос, день и ночь, и когда было светло смотрел в телескоп, устроенный у его постели, так, что он не вставая, мог видеть все течение реки.

Провис, повидимому, очень удобно поместился на своей новой квартире; две маленькия комнатки, которые он занимал, правда, очень походили на каюты, но воздух в них был прохладнее и не так сперт как внизу, и к-тому ж, мистера Барлэ было там гораздо-менее слышно. Провис не выразил ни какого безпокойства и, кажется, не имел даже серьёзных опасений; я только заметить, что он очень смягчился, как и в чем я, ни в ту минуту, ни после, не мог себе дать отчета.

Одумавшись на досуге, и продолжение целого дня, я решился не говорит ему вовсе о Компесоне. Непримиримая вражда, которую он питал к этому человеку, могла бы побудить Провиса отъискать его и таким-образом опрометчиво броситься на встречу открытой погибели. Потому, как только мы вдвоем поместились перед огнем, а прежде всего спросил его, полагается ли он на суждение и сведения Уемика.

- Э-э, милый мальчик! ответил он кивая головою. - Джаггерс знает.

- Я говорил с Уемиком, сказал я: - и пришел вам передать его совет и предостережение.

Я рассказал ему все отчетливо и подробно, опустив только тот факт, о котором я только-что упоминал. Я рассказал ему, как Уемик слыхал в Ньюгете (от чиновников или от заключенных, неизвестно), что он находится под подозрением и что за моею квартирою постоянно следят; как Уемик советовал ему быть по осмотрительнее, а мне на некоторое время держаться поодаль от него; и что наконец Уемик сказал о бегстве из Англии. Я прибавил, что, разумеется, я отправлюсь с ним или последую за ним, как Уемик решит. Я не распространялся о том, что за этим последует, я даже сам не был в тем уверен теперь, как видел его смягченным и в явной опасности, ради меня. Что жь касается до перемены образа жизни и увеличения расходов, то я предоставил на его суждение, не был ли бы подобный шаг, в настоящих шатких и затруднительных обстоятельствах, но меньшей мере, смешон, чтоб не сказать хуже.

Он не мог опровергнуть столь-убедительного доказательства и, вообще, был очень благоразумен. Его возвращение в Англию было смелым делом, говорил он и он всегда считал его таковым, но никогда не хотел, чтоб из смелого, оно превратилось в безразсудное, отчаянное дело, и, к-тому жь, он считал себя почти в безопасности, имея таких дельных покровителей.

Герберт, все время задумчиво глядевший на огонь, заметил тогда, что советы Уемика навели его на мысль, которую не мешало бы привести в исполнение. "Мы оба хорошие гребцы, Гендель, и когда понадобится, можем сами спустить его вниз по течению. Тогда не понадобится ни лодки, ни лодочника, хоть один источник подозрения будет избегнут и то уже много. Несмотря на то, что теперь не сезон кататься на лодке, право, очень-хорошо было бы, еслиб ты сразу завел бы лодку у лестницы Темпля и взял привычку гресть вниз и вверх по реке? Ты бы взял привычку и никто бы этого не заметил, или по-крайней-мере не обратил бы на это внимания. Покатайся раз двадцать иди пятьдесят, и ни кто не удивится, если ты поедешь в двадцать или пятьдесят-первый раз.

Этот план мне очень понравился, а Провис был от него в восторге. Мы решили, что мысль Герберта будет немедленно приведена в исполнение, и что Провис, если и увидит нас на реке, то прикинется, что нас не знает. Далее мы порешили, что, увидав нас, он будет опускать стору на окне, выходившем на восток в знак того, что все благополучно.

Когда наши совещания окончились и все было улажено, я встал, чтоб идти домой, заметив Герберту, что нам бы лучше возвращаться порознь, и потому я отправлюсь получасом ранее.

- Милый мальчик, ответил он схватив мою руку. - Не знаю когда еще мы свидимся и мне не нравится ваше "до свиданья". Скажите лучше: доброй ночи.

- Ну, так, доброй ночи! Герберт будет поддерживать правильные сношения между нами, а когда придет время, вы можете быть уверены, что я буду готов. Доброй ночи, доброй ночи!

Мы почли за лучшее, чтоб он оставался в своих собственник комнатах и потому провожая нас, он вышел только на площадку лестницы перед своею дверью и светил нам, протянув руку со свечею через перила. Оглянувшись, чтоб взглянуть на него в последний раз, я невольно припомнил первую ночь по его приезде когда мы находились в обратном положении и когда я не подозревал еще, что мне когда-нибудь будет так тяжело и грустно с ним разставаться, как теперь.

имя Провиса. Он ответил, что, конечно, нет; жилец называется теперь мистером Кэмбелем. Он также объяснил мне, что всем в доме было только известно, что мистер Кэмбел оставлен на его (Герберта) попечении, и что потому его личные интересы требуют, чтоб мистер Кэмбель был бы всегда под тщательным присмотром и вел бы самую отшельническую жизнь. Поэтому, когда мы вошли в гостиную, где мистрис Уимпель и Клара сидели за работой, то я ни слова не сказал об участии, которое я питаю к мистеру Кэмбелю.

иным. Старый Барлэ мог быть стар, как горы, и мог ругаться и божиться, как делая армия солдат; но в этом доме, у чинковского бассейна, было довольно молодости и светлых надежд, чтоб наполнить его до краев. Мне пришла в голову Эстелла и наше прощанье, и я пошел домой совершенно-грустный.

Все было так же спокойно в Темпле, как и всегда. Окна, когда то занимаемые Провисом, были теперь темны и угрюмы, и никто не прогуливался в Гарден-Корте. Два, три раза прошел я мимо фонтана, прежде чем войти домой. Герберт, возвратившись, подошел к моей постели - потому-что, усталый и нравственно измученый, я тотчас же лег в постель - отрапортовал мне тоже самое. Отворив затем одно из окон, он выглянул на улицу, ярко освещенную луною, и объявил мне, что тротуар был так же пуст, как любая церковь, в этот час.

На следующий день, я отправился покупать лодку. Дело было скоро улажено и лодка покачивалась у лестницы Темпля; я мог быть в ней в одну или две минуты. Я принялся разъезжать по реке для практики, иногда с Гербертом, иногда один. Я часто выезжал в холод, дождь и снег, но, после нескольких раз, никто и не обращал за меня внимания. Сначала, я держался выше Блякфрайярского моста, но потом, когда часы прилива миновали, принялся ездить к Лондонскому мосту. В то время, стоял еще старый Лондонский мост и, в известные времена прилива, ездить там было довольно опасно, и потому он пользовался дурною славою. Но приглядевшись, к тому, как делали другие, я скоро приучился "пролетать" под мостом и уже начинал разъезжать между кораблями, около Пуля и вниз до Эрифа. В первый раз, что я проехал мимо набережной Мельничного Пруда, я греб вместе с Гербертом и мы оба видели, как спустилась стора на окне выходившем на восток. Герберт редко бывал там менее трех раз в неделю и всякий раз приносил мне хорошия известья. Но все же было довольно причин опасаться, и я не мог отделаться от мысли, что за мною следят. Раз, что мысль эта овладеет человеком, она преследует его, как призрак; трудно счесть в скольких невинных людях я подозревал шпионов.

Одним словом, я постоянно дрожал за безразсудство человека, которого теперь, приходилось прятать. Герберт иногда говаривал мне, что ему всегда приятно смотреть в сумерки на реку и думать, что она течет к Кларе со всем, что она несет на своих волнах. Но я с ужасом думал, что она течет и к Магвичу, и, что черные пятны на её поверхности, может-быть, его преследователи, которые быстро, но без шуму, плывут, чтоб накрыть и схватить его.