Большие надежды.
Глава XLVII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XLVII. (старая орфография)

XLVII.

Прошло несколько недель - все шло по старому без малейшей перемены. Мы постоянно ждали Уемика, но он не являлся. Если б я не знал его вне Литель-Бритен и не бывал никогда в замке, то мог бы усомниться в нем, но теперь подобная мысль и не приходила мне в голову.

Мои денежные дела принимали довольно угрюмый вид, и многие кредиторы уже настоятельно требовали уплаты долгов. Я сам даже начинал нуждаться в деньгах (я разумею в карманных деньгах) и пособлял этой беде, превращая в звонкую монету кой-какие, совершенно излишния мне, драгоценности. Но я считал безчестным брать деньги у моего благодетеля, особенно в теперешнем, нерешительном состоянии моих мыслей и планов. Потому я, не открывая, возвратил ему бумажник через Герберта, прося его беречь бумажник у себя. Я чувствовал какое-то особенное удовольствие, не знаю, было ли оно естественное или искуственное - что еще ни разу не пользовался его щедротами после того, что он открылся мне.

По-мере-того, как время летело, меня начинала преследовать мысль, что Эстелла уже должна быть за-мужем. Боясь встретить подтверждение моих опасений, я стал избегать газет и просил Герберта (которому я рассказал наше последнее свидание) никогда не говорить о ней. От чего я так крепко держался за этот лоскуток пестрой ткани моих надежд, которая вся была разодрана и разметана по ветру? Право не знаю отчего, и вы, читатели, делали такия же несообразности в прошлом году, в прошлом месяце, может-быть, на прошлой неделе?

Жизнь моя в то время была самая несчастная; главный предмет моего безпокойства, господствовавший над всеми другими, подобно острой вершине, возвышающейся над грядою гор, никогда не выходил у меня из головы. Несмотря на то, что не было никаких новых поводов к страху, я каждое утро вскакивал с постели с свежими опасениями, что он верно открыт и схвачен; ночью я со страхом прислушивался в шагам Герберта и мне казалось, что он ускоряет их, спеша сообщить мне недобрые вести. И так проходили ли и ночи в постоянном страхе и неизвестности. Осужденный на бездействие и постоянное безпокойство, я продолжал разъезжать в своей лодке, ждал и дожидался.

Иной раз, когда во время прилива, спустившись вниз по реке, я не мог пробраться назад мимо грозных арок и быков старого Лондонского моста, я оставлял свою лодку у буяна близь таможни, откуда ее после приводили обратно в Темплю. Я делал это с тем большим удовольствием, что таким-образом береговые жители привыкали в моей лодке и моим поездкам, чего мне именно и хотелось. Это бездельное обстоятельство породило две встречи, о которых я намерен теперь рассказать.

Однажды в сумерки, в конце февраля, я вышел из лодки на буян. С отливом я спустился до Гринича, и потом возвратился назад с приливом. День был прекрасный, ясный, но когда солнце село, поднялся туман и я должен был очень осторожно пробираться между судами. Оба раза, что я проезжал мимо его окна, я видел условный знак, что все благополучно.

Вечер был сырой и я продрог, потому решился тотчас же подкрепиться обедом, и потом, так-как дома меня ожидали только тоска и, одиночество, я вздумал пойдти в театр. Театр, на котором играл, хотя и с сомнительным успехом, мистер Уопсель, находился в тех прибрежных краях, и я решился посетить его. Я слыхал, что мистер Уопсель не-только не успел воскресить драму, но даже способствовал её падению. Из афиш я узнал, что он уже занимал зловещую роль верного арапа, имевшого дело с девицею благородного провсхождения и обезьяною. А Герберт видел его в роли татарина, отличавшагося комическими странностями, с лицем красным, как кирпич, и громадною шляпою с побрякушками.

Я пообедал в трактире, который мы с Гербертом называли географическим трактиром, потому-что на каждом полу-ярде скатерти грязными донышками портерных бутылок были расписаны целые ландкарты; почти тоже повторялось на каждом ноже всегда запачканном соусом. Да и до сегодня, едва ли во всех владениях Лорда мэра найдется хоть один трактир, который был бы не Географический. После обеда я долго сидел безсознательно, разсматривая каждую крошку на скатерти и тараща глава на газовый рожок. Наконец, я пришел в себя и отправился в театр.

Там я увидел одного добродетельного боцмана, находившагося на службе его величества, - прекраснейшого во всех отношениях человека (хотя бы можно было пожалеть, чтоб его панталоны были не так в обтяжку на иных местах и не так мешковаты в других). Этот боцман, впрочем очень храбрый и великодушный человек, постоянно нахлобучивал шапки на глаза, всем маленьким людям, с которыми имел дело, и слушать не хотел, чтоб кто-нибудь платил подати, несмотря на свой отъявленный патриотизм. Он постоянно носил в кармане мешок с деньгами, очень походивший на пуддинг в салфетке, и на эти деньги женился на молодой девушке; одетой в какие-то занавески, должно быть снятые с кровати. По случаю этой свадьбы дан был большой праздник и все жители Портсмута (числом девять, по последней ревизии) высыпали на морской берег. Потирая свои руки, пожимая чужия и голося: "Наливай-ка, наливай!" Но какой-то смуглый матрос, не хотевший "наливать" и делать то, что делали другие, и душа которого (по словам боцмана) была так же черна, как и лице, подговорил двух других товарищей затянуть в беду все человечество. Этот умысел был так удачно приведен в исполнение, что потребовалось ровно полвечера, чтоб привести все в порядок, да и тогда дело уладилось только благодаря стараниям честного, мелочного торговца, с большим красным носом, в белой шляпе и черных штиблетах. Этот догадливый человек прятался, с рашпером в руках, в большой часовой чахол и подслушивал, сидя там, все, что говорили; по временам, он выскакивал оттуда и бил рашпером по макушке всякого, кого не мог озадачить тем, что подслушал. Это послужило поводом к появлению мистера Уопселя (о котором прежде не было и слышно) в звезде и подвязке, в качестве уполномоченного от адмиралтейства. Он объявил, что бунтовавшие матросы будут с места засажены в тюрьму, а нашему боцману, в виде слабого вознаграждения за его заслуги, жалуется Почетный флаг на корабль. Доблестный моряк, в первый раз растроганный, почтительно осушает свои слезы флагом и, развеселившись, обращается в мистеру Уопселю и, называя его "вашим благородием", просит позволения пожать ему руку. Мистер Уопсель милостиво, но с достоинством, соглашается на его просьбу. После этого его забивают в какой-то грязный угол, откуда он недовольным взглядом окидывает публику и останавливается на мне, между-тем как все остальные принимаются плясать.

Вторая пьеса была новая, великолепная, Рождественская пантомима. В первом действии, мне кажется, я узнал Уопселя в роли неизвестного существа в красных шерстяных чулках с чудовищно-светившимся лицом и с целою горою красной занавесочной бахрамы, вместо волос. Он ковал громы в какой-то пещере и обнаружил необыкновенную трусость, когда его хозяин возвратился домой (совершенно охрипши) и потребовал обедать. Но он вскоре явился в более видной роли. Гений юношеской любви, нуждаясь в помощи - по случаю отеческой жестокости одного невежественного фермера, противившагося сердечному влечению своей дочери - вызвал одного велеречивого кудесника. Этот кудесник, не совсем твердо державшийся на ногах, вероятно вследствие неудобств, испытанных на пути, был никто иной как Уопсель в высокой, острой шапке и с большой книжкой черной магии в руках. Так-как вся должность этого кудесника состояла в том, чтоб быть предметом речей, песней и тычков, то он имел много досуга. Я с удивлением приметил, что он посвящал все свое свободное время на то, чтоб глядеть на меня, как бы теряясь в изумлении.

Было что-то особенно-замечательное в возраставшем блеске Уопселевых глаз, и он по-видимому столько вещей перебирал в своей голове и был так смущен, что я решительно не мог понять, что с ним. Я продолжал обдумывать его странные взгляды, когда он уже давно исчез за облаками в каком-то большом часовом чахле, и однако не мог ничего придумать. Я все еще был занят этими мыслями, когда час спустя, выходя из театра, я увидел его, дожидавшагося меня у дверей.

- Как вы поживаете? - сказал я, пожав ему руку, и продолжая идти рядом с ним по улице. - Я приметил, что вы меня увидали.

- Увидал вас, мистер Пип! возразил он - конечно я вас видел. Но кто это был с вами?

- Кто был со мной?

- Право, непонятное дело, сказал мистер Уонсель, и лицо его снова приняло прежнее растерянное выражение - я готов побожиться.

Испугавшись в свою очередь, я стал упрашивать Уопселя объясниться.

- Не поручусь, узнал ли бы я его, еслиб вы не сидели около, продолжал он с тем же растерянным видом.

Я невольно оглянулся, как я имел привычку всегда оглядываться, возвращаясь домой; эти таинственные слова бросили меня в холод.

- О! Мы его не догоним, сказал мистер Уопсель - он вышел прежде меня. Я видел, как он уходил.

Имея столько оснований подозревать всех и каждого, я даже начал подозревать и бедного Уопселя. Мне показалось, что он хотел побудить меня на какую-нибудь откровенность. Поэтому я только вскользь взглянул на него и не сказал ни слова.

- Страшная мысль мне пришла в голову, мне казалось, что вы пришли вместе с ним, но потом я увидел, что вы и не подозревали его присутствия, а он сидел за вами как тень какая.

Прежний страх снова овладел мною, но я решился еще не говорить, ибо из его слов можно было понять, что он хочет побудить меня отнести все сказанное к Провису. Конечно, я был уверен, что Провис не был в театре.

- Вы, должно-быть, удивляетесь; конечно, вы удивляетесь, я вижу это по вашему лицу. Но, право, так странно! Вы просто не поверите тому, что а вам сейчас разскажу. Я бы сам не поверил, если бы вы мне то же самое рассказали.

- Право. Помните вы мистер Пип, давно-давно, одно Рождество, когда вы были еще ребенком, и я обедал у мистера Гарджери, вдруг пришло несколько солдат прося починить пару колодок?

- Очень хорошо помню.

- И помните ли вы, как мы гонялись за двумя беглыми и Гарджери взял вас к себе на сторону и я еще шел впереди, а вы плелись за мною, как могли?

- Я помню все это очень хорошо. Лучше даже чем он полагал - за исключением конечно последняго факта.

- Я все это как-будто вижу перед собою.

- Помните, солдаты зажгли факелы и повели обоих, а мы пошли чрез темные болота, за ними, чтоб посмотреть, чем все это кончится, и свет от факелов падал на их лица - я напираю именно на это обстоятельство, свет от факелов падал на их лица, между-тем как вокруг нас царствовала темнота.

- Да, да, сказал я. - Я все это помню.

- Ну-с, мистер Пип, вот один из этих каторжников сидел за вами весь вечер. Я видел его чрез ваше плечо.

- Тот, которого помяли, запинаясь, ответил он. И я готов побожиться, что видел его. Чем более я думаю, тем более убеждаюсь, что это действительно был он.

- Однако, это очень-любопытно, сказал я, стараясь показать, что факт этот для меня действительно был не более как любопытен.

Я решительно не в состоянии рассказать в какое безпокойство меня поверг этот разговор и в какой ужас я приходил при мысли, что Компесон сидел за мною, "как тень". Если была минута, когда я не думал о нем с-тех-пор, как явился Провис, так это именно тогда, как он был рядом со мною. Я не мог сомневаться, что он был там именно потому, что я был там, и что как ни маловажна была опасность, угрожавшая нам, она тем не менее существовала и была близка.

что-то общее между мною и им, напоминавшее ему мою прежнюю жизнь в деревне. Как был он одет? - Хорошо, но ничем особенным не отличался, кажется весь был к черном. - Было ли лицо его изуродованно? - Нет, как помнится, нет. Я также полагал что нет, потому-что хотя одумавшись я и не заметил никого из сидевших около меня, но все же очень вероятно, что совершенно изуродованное лицо бросилось бы мне в глаза.

и возвратился в Темпл и ворота были заперты. Никого не было вблизи, когда я вошел в дом и прошел в свою квартиру.

Герберт уже был дома, и мы тотчас же открыли долгое и серьезное совещание перед огнем.

Нужно было только сообщить Уемику о моем открытии и напомнить ему, что мы ожидаем его намека. Так-как я боялся повредить ему слишком частыми визитами в замок, то и решился сообщит ему эти известия по почте. Я написал ему прежде чем лег спать и тотчас же сам отнес и опустил письмо в почтовый ящик. Мы с Гербертом решили, что следовало быть как можно осторожнее. И мы действительно были осторожны - осторожнее чем прежде, если это возможно. Что касается меня, то я никогда не бывал и вблизи чинковского бассейна, разве только проезжал мимо, на лодке, и тогда даже я смотрел на набережную мельничного пруда так же хладнокровно, как и на все другие берега.