Большие надежды.
Глава XLIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава XLIX. (старая орфография)

XLIX.

На следующее утро, я опять поехал в дилижансе к мисс Гавишам, захватив с собою её записку, как предлог в столь-скорому возвращению в Сатис-Гаус. Остановившись в гостиннице на полу-дороге и позавтракав, я отправился далее пешком, стараясь проникнуть в город окольными путями, ни кем не замеченный,

Уже начинало темнеть, когда я шел пустырями, позади большой улицы. Груды развалин, некогда обитель монахов, и толстые стены окружавшия их, сады и здания, теперь обращенные в конюшни и навесы, были также безмолвны, как и самые монахи в своих могилах. Отдаленный звон колоколов и звуки органа сливались для меня в какой-то унылый, погребальный гул, и вороны, летая вокруг серой башни и деревьев монастырского сада, казалось, напоминали мне своим однообразным криком, что все здесь изменилось - Эстеллы уже нет.

Старая служанка, жившая в пристройке, на заднем дворе, отворила мне двери.

Свечка, по прежнему, стояла в темном корридоре, я взял ее и пошел по прежнему по лестнице. Мисс Гавишам не было в спальной; она находилась в большой комнате, по ту сторону лестницы. Постучавшись несколько раз и не получая ответа, я наконец отворил дверь и увидел ее, сидевшую перед камином на изодранном кресле, и неподвижно вперившую глаза в огонь.

Вошедши в комнату, я прислонился к камину, чтобы она, подняв глаза, могла меня заметить. Она, казалась, так одинока, что возбудила бы мое сочувствие, еслиб не воспоминание ужасного зла, причиненного мне ею. Таким-образом, простоял я несколько минут, посматривая на нее с жалостью и думая, что и я также испытал несчастие в этом доме. Наконец, она взглянула на меня и произнесла глухим голосом:

- Не сон ли это?

- Это я, Пип. Мистер Джаггерс отдал мне вчера вашу записку и я явился, не теряя времени.

- Благодарю вас, благодарю вас.

Тут я придвинул другое кресло к камину и, обратясь в ней, заметил небывалое выражение в её лице; она как-будто боялась меня.

- Я хочу, сказала она, возобновить разговор о предмете, о котором вы прошлый раз говорили, и показать вам, что я не безчувственна, как камень. Но, может-быть, вы никогда не поверите, что в моем сердце есть хоть частица чувства?

Когда я на это ответил несколькими успокоительными словами, она протянула жилистую правую руку, будто хотела дотронутся до меня, но отдернула ее, прежде чем я успел понять её намерение.

- Вы сказали, говоря о вашем друге, что вы можете указать мне, как помочь ему. Вы, кажется, очень желали, чтоб я это сделала?

- Действительно, я очень, очень желал-бы этого.

- В чем же заключается ваше желание?

Я начал рассказывать ей историю его поступления на контору. - Я только-что начал свой рассказ, когда заметил, по её взглядам, что она не следит за моими словами. Я остановился; несколько минут прошло прежде, чем она это заметила.

- Вы перестали говорить, сказала она, с видом, будто боится меня: - вы меня на столько ненавидите, что не хотите говорить со мною?

- Нет, нет, ответил я, как вы можете это думать, мисс Гавишам! Я остановился, думая, что вы не следите за моим рассказом.

- Может-быть, это и правда, отвечала она, прикладывая руку к голове: - начните снова... Постойте!... Ну, рассказывайте.

Она уперлась руками на палку и смотрела на огонь, с видом усиленного внимания. Я продолжал рассказ, говоря ей, как я надеялся покончить дело собственными средствами, и как мне это не удалось. Причину того, прибавил я, - я не могу объяснить, потому-что это чужая тайна.

- Так! сказала она, кивая головой и не глядя на меня. А сколько вам надо денег.

Я было побоялся сказать всю сумму, так она была велика: - девятьсот фунтов.

- Если я вам дам эти деньги, сохраните ли вы столь-же свято мою тайну, как сохранили свою?

- Непременно.

- И вы будете покойны?

- Вы теперь очень несчастны?

Она сделала последний вопрос, не глядя на меня, но с тоном необыкновенного сочувствия.

Я не мог тотчас отвечать. Голос изменял мне. - Она положила левую руку на палку и опустила голову на нее.

- Я очень несчастлив, мисс Гавишам; но вы не знаете причины моего безпокойства. Она-то и есть тайна, о которой я вам говорил.

Она подняла голову и опять стала смотреть на огонь.

- С вашей стороны очень благородно говорить, что вы имеете еще посторонния причины быть несчастным. Правда ли это?

- Увы, правда.

- Разве я могу вам быть полезной, только помогая вашему другу? Не могу ли я чем-нибудь услужить вам самим?

- Ничем. Благодарю вас, всего более за сочувствие. Но я лично ни в чем не нуждаюсь.

Тут она встала с кресла, и оглянулась, отыскивая повидимому бумаги и перо. Но таковых не оказалось, и потому она вынула из кармана записную книжку и начала писать карандашем.

- Вы в хороших отношениях с Джаггерсом?

- Да, я вчера обедал у него.

- Вот записка к нему, чтоб он заплатил вам деньги для вашего друга. Я дома не держу денег, но, если вы желаете, чтобы мистер Джаггерс не узнал ничего об этом деле, я вам сама пришлю деньги.

- Благодарю вас мисс Гавишам, у меня нет причины скрываться от него.

Она прочла мне свою записку; содержание её было простое и ясное и совершенно избавляло меня от подозрения в желании присвоить себе эти деньги. Я взял книжку из её дрожащей руки, которая еще более задрожала, когда она, не глядя на меня, подала мне карандаш.

- Мое имя написано на первом листке. Если вы когда-нибудь, хотя бы после моей смерти, будете в состоянии написать под моим имененем "я прощаю ей" то умоляю вас, сделайте это.

- О, мисс Гавишам, сказал я, - я это теперь же могу исполнить. Я сам делал жестокия ошибки и жизнь моя была до-сих-пор безплодна и безотрадна; сам я слишком нуждаюсь в прощении, чтобы быть злопамятным.

Она в первый раз прямо взглянула на меня, и, в крайнему моему изумлению и страху, упала на колени у ног моих, простирая ко мне руки умоляющим образом. При виде седой старухи на коленях передо мною, я невольно содрогнулся. Я умолял ее встать, я обхватил ее руками, чтобы помочь ей, но она только пожимала руку мою в своих руках и, опустив голову, зарыдала. Я никогда прежде не видал ее в слезах и, в надежде, что слезы ее облегчат, не мешал ей плакать. Она уже не стояла на коленях, а совершенно распростерлась на полу.

- О! отчаянно воскликнула она: - что я сделала! что я сделала!

- Если вы этим хотите сказать, что вы сделали мне, то я могу вас уверить, что вы мне сделали очень мало вреда. - Я полюбил бы ее и без вас. Она замужем?

- Да.

Это был совершенно лишний вопрос, небывалая пустота в уединенном доме, уже служила на него ответом.

- Что я сделала! Что я сделала! Она ломала свои руки, рвала на себе седые волосы и продолжала вопить: Что я сделала!

Я не знал, что отвечать ей, как ее успокоить. Я знал, что она поступила дурно, приняв в себе на воспитание впечатлительное дитя, чтобы создать из него орудие своей мести. Но я знал и то, что лишая себя света, она лишила себя и многого другого; её ум, не имевший никакого сообщения с людьми, подвергся нравственному недугу, как всегда бывает с человеком, нарушающим естественный порядок вещей. И мог ли я смотреть на нее без сожаления, видя, как она уже наказана, как неспособна жить на свете, как гордость добровольного страдания овладела всем её существом и отравляла всякую минуту её жизни.

- До последняго вашего разговора с нею, когда я увидела ваше изображение в зеркале, я сама не понимала, что сделала! Я забыла, что некогда сама испытала то же. - Что я сделала! Что я сделала! И снова десятки-сотни раз повторяла она: "что я сделала"!

воспитанием, то вы лучше поступите, чем оплакивать сотни лет ваше заблуждение.

- Да, да, я это знаю. Но Пип, друг мой! возразила она с видом глубокого чувства. Друг мой! поверьте мне: когда я впервые увидала ее, я хотела спасти ее от несчастия, испытанного мною. Сначала, я этого только и хотела.

- Я надеюсь что так - сказал я.

- Но когда она подросла, сделалась красавицей, я пошла далее: своими похвалами, брильянтами, наставлениями я рассказами о своей участи, я испортила её сердце и сделала его безчувственным.

- Лучше поступили бы вы, невольно воскликнул я: - еслиб ей оставили её природное сердце, хотя бы и ему предстояло только терзаться и страдать.

- Мисс Гавишам отвечал я, сколько мог деликатнее: я могу сказать, что знаю вашу жизнь, и знаю ее с тех пор, как переселился в Лондон. Судьба ваша возбудила во мне самое искреннее сожаление и я глубоко сочувствую вашим несчастиям. Позвольте мне вам сделать один вопрос об Эстелле?

Она сидела на полу, держась руками за кресло и положив на них голову.

Пристально взглянув на меня, она сказала: - продолжайте!

- Кто родители Эстеллы? спросил я.

- Вы не знаете?

Она опять покачала головой.

- Но мистер Джаггерс сам привез ее к вам, или прислал с кем?

- Он сам привез.

Она отвечала тихим шопотом и очень медленно: - я долго одна сидела в заперти в этих комнатах (не съумею сказать как долго: вы знаете как хорошо часы указывают здесь время). Наконец, я сказала Джаггерсу, что желаю взять на воспитание маленькую девочку и спасти ее от участи, постигшей меня. Я в первый раз познакомилась с ним, когда поручила ему купить для меня этот дом; я прочла статью в газетах, где очень расхваливали его заслуги, не задолго перед тем, как покинула свет. Он обещал приискать мне сиротку. Однажды ночью привез он ее сюда спящею и я назвала ее Эстеллою.

- А сколько ей было тогда лет?

- Два или три года. Она сама ничего не помнит о своем происхождении, знает только, что осталась сиротой и что я воспитала ее.

Я до того уверен был, что экономка Джаггерса мать Эстеллы, что не нуждался ни в каких доказательствах.

мог, успокоил ее. Поэтому, не продолжая разговора, мы распростились.

Вечерняя заря потухала, когда сошедши с лестницы, я вышел на двор. Я сказал женщине, отворившей мне ворота, что прежде чем уйдти, хочу погулять по саду. Что-то говорило мне, что я здесь в последний раз, я чувствовал, что проститься с этим памятным для меня местом приличнее всего при слабом свете замирающого дня. Я прошел в запущенный сад, по остаткам бочек, по которым я некогда лазил. Я обошел весь сад; заглянул в угол, где мы дрались с Гербертом, в уединенные дорожки, по которым мы гуляли с Эстеллою. Все было так холодно, безжизненно! На возвратном пути, проходя мимо пивоварни, я отворил маленькую дверь, вошел в нее, и хотел уже выдти в противуположную дверь, но ее не так легко было отворить, дерево от сырости растрескалось и разбухло, петли заржавели и порог совершенно оброс травою. Я внезапно оглянулся, мне показалось, как когда-то в детстве, что мисс Гавишам висит на перекладине. Впечатление было так сильно, что я стоял под перекладиной, дрожа от головы до ног, пока, опомнившись, не убедился, что это только игра моего воображения.

Уединенность места, ночное время, страх, хотя и минутный, причиненный мне призраком, сильно подействовали на меня. Пройдя на передний двор, я колебался с минуту, позвать ли мне женщину, чтоб она отворила ворота, или вернуться на верх, посмотреть не случилось ли на самом деле чего с мисс Гавишам, после моего ухода. Я решился на последнее.

Я заглянул в комнату, где ее оставил; она сидела по прежнему в старом кресле близь камина, спиною ко мне. Я уже собирался уйдти, когда увидел сильный свет в комнате. В то же мгновение мисс Гавишам бросилась во мне, с криком, вся в огне. На мне был толстый сюртук и такое же пальто на руке. Я скорее сбросил их, положил ее на пол и покрыл, ими; потом сорвал со стола суконную скатерть, для той же цели, подняв в комнате ужасную пыль, и сбросив на пол всех гадин, скрывавшихся в ней. Мы отчаянно боролись с нею на полу; я старался накрыть ее, а она, с неистовым криком, силилась освободиться; все это я сознал только впоследствии, ибо в ту минуту сам не понимал, что делал. Когда я опомнился, я увидал себя с мисс Гавишам на полу, близь большого стола; пепел от её старого венчального платья еще летал по комнате. Тут я оглянулся и увидел разбегавшихся во все стороны пауков и насекомых, а в дверях прислугу, спешившую к нам на помощь. Я все еще насильно удерживал ее на полу, будто боясь, чтоб она не убежала, и сомневаюсь, знал ли я в то время, кто она и к чему я держу ее.

Она была в безпамятстве, и я боялся поднять ее. Послали за доктором; я продолжал держать ее, будто огонь вспыхнул бы снова и сжег ее, еслиб я ее оставил. При входе врача я встал и

Осмотрев больную, доктор нашел, что хотя она получила значительные обжоги, но они сами по себе не опасны, главная опасность заключается в нервном сотрясении. По указаниям доктора, ей постлали постель на большом столе, более удобном для перевязки ран. Когда я, через час, опять вошел туда, она лежала на том самом месте, на которое некогда указала палкой, сказав мне, что будет здесь лежать покойницею.

Все её платье сгорело; ее обернули ватой до самого горла, накрыли белой простыней, так что она, как и прежде, походила на чудовищный призрак.

Я узнал от прислуги, что Эстелла в Париже, и доктор обещал мне написать ей со следующею почтою. Я же взялся написать родственникам мисс Гавишам, решившись при том сообщить о случившемся одному Мафью Покету и предоставить ему действовать, что касается до других, как ему заблагоразсудится, что и сделал по прибытии в Лондон на следующий день. Вечером, мисс Гавишам, в одно время, говорила здраво о случившемся, хотя и с лихорадочным увлечением. Но около полуночи она стала бредить и повторять несчетное число раз отчаянным голосом: что я сделала!... Когда она впервые прибыла сюда, я хотела только избавить ее от участи, подобной моей!... Возьмите карандаш и напишите под моим именем: я прощаю ей!... Она не изменяла порядка этих фраз, только иногда глотала какое нибудь слово.

Так как мое присутствие здесь было совершенно безполезно, а дома оставался предмет моего постоянного безпокойства, то я решился ехать в Лондон с утренним дилижансом и сесть в него за городом. Около 6-ти часов утра, я подошел к мисс Гавишам и дотронулся до её губ своими губами; она в эту минуту в сотый раз повторяла: - возьмите карандаш и напишите под моим именем: я прощаю ей!