Проклятый дом.
Призрак в двойной комнате.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Проклятый дом. Призрак в двойной комнате. (старая орфография)

Призрак в двойной комнате.

Таков был следующий призрак в моем списке. Я записал названия комнат в том порядке, в каком вынимались жеребьи и этого то порядка мы теперь придерживались. Я повелел этому призраку явиться со всевозможною поспешностью, потому что все мы заметили, что Джон Гершель у жена его были очень взволнованы и, будто сговорившись, избегали глядеть друг на друга. Альфред Старлинг с тем добродушием и тактом, которые никогда не изменяют ему, тотчас же откликнулся на мой вызов и объявил что в двойной комнате поселился призрак лихорадки.

- Что это такое за призрак лихорадки? На кого он похож? воскликнули все мы, насмеявшись до сыта.

- На кого он похож? отвечал Альфред. - Да на лихорадку.

- А какова на вид лихорадка?

- Разве вы не знаете? спросил Альфред. Ну так я разскажу вам.

- Оба мы с Тилли решили - я мою обожаемую Матильду называл этим ласковым полуименем, - и так мы с нею оба решили, что дальнейшия проволочки не только неприятны для нас, но и несообразны с обязанностями, лежащими на нас перед обществом. У меня открылся неисчерпаемый запас доводов против откладыванья браков на долгие сроки; Тилли же начинала декламировать стихи самого мрачного содержания. Наши родители и опекуны долго придерживались иного мнения, но наконец согласилась. Было решено, что двадцать седьмого декабря, Альфред Старлинг, дворянин, сочетается священными узами брака с Матильдою, единственною дочерью капитана королевской морской службы, Роклея Стандфаста из Снаргетстонской виллы, из Дувре.

Я остался сиротою с самого ранняго детства и дядя Бонсор был опекуном над моим небольшим состоянием (состоявшим из акций Карлэйонской компании), а также и над моею личностью. Он отдал меня в одну из лучших отечественных школ; потом отправил года на два в Бон, на Рейне; наконец, для того чтобы, полагаю, не дать мне избаловаться, внес за меня значительную премию, открывшую мне доступ в торговую контору господ Баума, Брёма и компании немецких негоциантов в Финсбери - Цирке, у коих патронов я бил сколько мне было угодно баклуши и возбуждал великую зависть между моими товарищами, - писцами, служившими за жалованье. Дядя мой Бансор жил преимущественно в Дувре, где он наживал большие деньги казенными подрядами, предметом которых было повидимому сверленье дыр в известняке и заделыванье их сызнова. Дядя мой был чуть не самым почтенным человеком в целой Европе и пользовался в торговой части Лондона большою известностью, под именем "благонадежного Бансора". Он принимал участие в безчисленном множестве товариществ, и то предприятие считалось окончательно удавшимся, которому благонадежный Бансор не отказывал в поддержке своего имени.

Мы условились, что я приеду в Дуврь на кануне Рождества, остановлюсь у дяди, а в самый день Рождества мы все вместе будем обедать у капитана Стандфаста; второй день праздника должен был пройти для моей возлюбленной в заботах о шляпках, а для меня, моего дяди и будущого моего тестя - в приложении рук и печатей к разным актам, отступным, соглашениям и другим документам, относившимся к деньгам а разным судебным формальностям. Двадцать седьмого же была назначена наша свадьба.

удовольствие выслушать добрых восемьдесят семь раз единодушное уверение, сопровождавшееся припадками икоты - в том, что я "отличный малый"; волей неволей я принужден был отложить свой отъезд в Дувр до девяти-часового почтового поезда, так как в сочельник же в четыре часа я был зван в Финсбери-Цирк на обед к младшему члену нашей фирмы, к тому самому, на котором лежала обязанность давать обеды. Обед был великолепный и превеселый; мужская половина гостей еще не вставала из за стола, уставленного бутылками, как я поспешил распроститься и едва успел кинуться в наемный экипаж и нагнать поезд у Лондон-Бриджа.

Вы знаете, как скоро проходит время в вагоне для того, кто перед отъездом подкрепился хорошим обедом. Казалось, что я был доставлен в Дувр по телеграфу: так быстро промелькнули для меня эти восемьдесять миль. Но тут я нахожусь вынужденным рассказать вам об ужасном постигшем меня бедствии. Еще в ранней молодости, во время пребывания моего в приготовительной школе близь Эшфорда, я имел припадок страшного недуга, порождаемого кентскими болотами. Не знаю, право, долго ли оставалась эта болезнь скрытою в моем организме и вследствие каких внешних или во мне самом лежавших случайных условий она снова проявилась во мне, только в то время, когда я ехал в Дувр, у меня была жестокая лихорадка.

То было страшное, упорное ощущение дрожи и озноба, мучительной истомы и сильного волнения; ко всему этому, я убежден, примешивалась горячка, потому что в висках у меня стучало и в голове раздавался оглушительный, докучливый, дребезжащий шум. Кровь во мне клокотала и тревожно переливалась в моих жилах, раскачивая из стороны в сторону мое несчастное тело под напором своего взбунтовавшагося потока. На платформе я то и дело спотыкался, и сторож, которого я схватил за руку, чтобы удержаться от одного сотрясения, тоже, казалось, зашатался вместе с своим фонарем не хуже меня самого.

Переезд к моему дяде, продолжавшийся не более пяти минут, был ужасный. Припадок быль так силен, что голова моя и все мои члены колотились о стенки кареты и раз даже пришли в соприкосновение с оконным стеклом. Шум в голове не умолкал, ни на минуту. Когда экипаж остановился, я кое-как выбрался из него и, ухватившись за молоток дядиной двери, пробарабанил им такую дробь (перед этим я успел разсыпать по мостовой плату извощика, пытаясь ее отдать ему в руки), что Джекс, доверенный слуга моего дяди, отворивший мне дверь, уставил на меня с изумлением глаза.

- Я очень болен, Джекс, пробормотал я, спотыкаясь при входе в приемную. Меня опять схватила эта проклятая лихорадка.

А надо вам сказать, что весь дом был освещен; готовились целым обществом делать жжонку и я знал, что моя Тилли и все Стандфасты находятся на верху в обществе моего дяди и что они ждут моего приезда, чтобы зажечь спирт. Как я ни был болен, я горел желанием видеть мою милую.

- Нет, Джекс, отвечал я, - попробую себя пересилить. А вот ты лучше принеси мне в столовую немножко коньяку и горячей воды - может статься, мне от этого и полегчит.

Но что же вы думаете, отвечал мне на это зазнавшийся слуга?

- Нет, уж лучше без этого постарайтесь обойтись, сэр. Дело теперь праздничное, не вы одни такие. А лучше извольте-ка ложиться в постель, а то по утру голова будет тяжела.

бивший меня озноб, золотые кудри моей Тилли. Но на лице её выражалось столько смущения и ужаса!

- Альфред! строго проговорил дядя, - как тебе не стыдно?

- Дядюшка! воскликнул я, делая отчаянное усилие удержаться твердо на ногах, - неужели вы думаете, что я... Здесь я попробовал взойти на лестницу, но нога моя запуталась в ковре, либо я запнулся о проклятые металлические прутья, и, - верите ли? - я кубарем полетел в приемную. Но пока я лежал на полу, дрожь одолевала меня сильнее прежнего. Я слышал голос моего дяди, отдававший слугам приказание отнести меня в постель; и приказание это было исполнено: Джекс и какой-то долгоногий молодой лакей препроводили мое дрожащее тело в спальню.

Ночь показалась мне не долга, но ужасна, как в горячечном бреду. - Я провел ее трясясь и стуча зубами в постели, которая меня жгла. По утру дядя прислал сказать, что мой припадок лихорадки чистый вздор, - и чтобы я изволил явиться вниз к завтраку.

Я сошел вниз, решившись протестовать, а сам между тем держался за перила и дрожал всем телом. О какие невзгоды пережил я в этот злополучный праздник Рождества! Меня встретили усмешками, и советовали мне напиться чаю покрепче, подбавив к нему немного коньяку. Вскоре за тем, впрочем, дядя пожал мне руку и заметил, что праздник этот бывает всего раз в год и что он того мнения, что надо же мальчику перебеситься. Все поздравили меня с праздником, но я мог только отвечать, каким-то спазматическим бормотаньем. Тотчас же после завтрака я пошел прогуляться по набережной, но чуть не упал в море и столько раз спотыкался о столбы, что домой меня отвел какой-то матрос в желтой шляпе, потребовавший от меня пять шиллингов, чтобы выпить за мое здоровье. Затем настало для меня еще более грозное испытание: мне предстояло отправиться в Снаргетстонскую виллу и сопровождать мою Тилли и все её семейство в церковь. К великому моему успокоению, хотя я дрожал всеми суставами, никто однако не обратил внимания на мой страшный недуг. Я уже начинал надеяться, что это не более как перемежающаяся лихорадка и что скоро пройдёт, но вместо того, чтобы проходить, она усиливалась. Моя возлюбленная погладила меня по голове я выразила надежду, что ныньче "я сделался умницей" - но когда я, стуча зубами, начал распространяться перед ней о своем припадке, она только разсмеялась.

я снова попался в беду. Во первых я произвел ужасный скандал, наткнувшись на нищих старух, помещавшихся на безплатных скамьях, и чуть не сбив с ног церковного старосту. Потом я посбросал молитвенники с закраины стоявшей передо мною скамьи; потом я сдвинул с места мягкую подножку, на которую только-что успела преклонить колена моя теща; потом наступил невзначай, - в этом я могу дать вам честное слово, - на ногу Марии Ситон, хорошенькой кузины моей Тилли, - вследствие чего она вскрикнула слегка, а моя возлюбленная бросила на меня убийственный взгляд. Я наконец увидел, что напрасно было бы бороться против моего недуга, и вышел вон.

За обедом начался для меня новый ряд несчастий. Началось с того, что ведя под руку мистрис Ван-Планк из Сондуича в столовую (кавалером Тилли был мой дядя Бонсор), я запутался в стеклярусных украшениях, которыми эта богатая, но несколько тучная дама, постоянно отделывала свои платья, и мы оба полетели на пол, что имело самые печальные последствия: я подвернулся под нее и продолжал трястись самым плачевным образом, между тем как громоздкая особа мистрис Вам-Планк надавливала пуговицы моей рубашки. Когда нас подняли на ноги, она и слышать не хотела никаких извинений. Отказавшись сесть с нами за стол, она потребовала свою карету и уехала к себе в Сондуич.

За обедом я попался из огня да в полымя: а именно во первых, я пролил целых две ложки супа так называемого à la tortue, на новую камчатную скатерть; во-вторых, я опрокинул стакан мадеры на голубое муаровое платье Мери Ситон; в припадке трясучки, я едва не заколол серебрянною вилкою лейтенанта пятьдесят четвертого полка, Лемба, квартирующого в Гейтсе; наконец, при безумной попытке разрезать индюшку, я целиком запустил это праздничное жаркое, увенчанное целою гирляндою прицепившихся к нему сосисек, в жилет моего дяди Бонсора.

Холодное декабрьское солнце, встав на следующее утро, было свидетелем великих бедствий и переворотов. Насколько я могу положиться на свои отрывочные воспоминания об этих злополучных днях, оскорбления, нанесенные мною приличиям, еще раз сошли мне с рук - не в уважение к моей болезни, которой друзья мои и родственники упорно отказывались верить, а в уважение к тому, что "ведь это бывает всего навсего раз в год." Впродолжение утра адвокаты сновали взад и вперед по дороге к Снаргетстонской вилле; было употреблено в дело множество красного сургучу, печатей, простой и гербовой бумаги, и дядя Бонсор смотрел благонадежнее, чем когда либо. Наконец, мне дали подписать какую-то бумагу, и при этом много перешептывались между собою; я же положительно заявляю, что ничего не видал перед собою, кроме большого белого пятна, двигавшагося взад и вперед по зеленому полу; на бумаге же множество каракуль, как шальные, гонялись друг за другом. Я старался собрать все свои силы, чтобы подписать свое имя: я закусил губы, сжал в кулак левую руку, пробовал привинтить к шее дрожащую голову; даже пальцы на ногах судорожно скорчились в моих сапогах, и я притаил дыхание; но виноват ли я был, что как скоро пальцы мои сжали перо и я приступил к подписанию своего имени, как это проклятое гусиное перо заскакало, запрыгало, и вонзилось в бумагу своим расщепом? виноват ли я был, что, взяв в руки чернильницу, чтобы ближе поднести ее к перу, я пролил её черное содержимое большими, отвратительными лепешками на документ? Я завершил свой подвиг, плеснув чернилами на жилет моего дяди и запустив перо капитану Стандфасту как раз под третье ребро.

Но я вырвался от него и искал убежища в гостиной, где, как я знал, находилась моя Тилли в обществе своих шляпок и подруг.

- Тилли, обожаемая Матильда! воскликнул я...

- Дальнейшия объяснения безполезны, сэр, неумолимо перебила меня моя возлюбленная: - с меня достаточно того, что я наслушалась и насмотрелась. Альфред Старлинг! Я скорее соглашусь выдти замуж за последняго бедняка, собирающого укроп на прибрежных утесах, чем быть женою такого безпутного пьяницы. Ступайте, сэр! раскайтесь, если можете. Раб невоздержания! Прощай навсегда. И она гордо удалилась из гостиной, и я мог слышать, как она рыдала в соседнем будуаре, так что сердце её, казалось, разрывалось на части.

Мне указали на дверь и на веки запретили доступ в Санргетстонскую виллу; дядя мой Бонсор отрекся от меня и отрешил меня от всего своего наследства. Я бросился со станции на первый поезд, отъезжавший в Лондон, и не переставал трястись всю. дорогу. В сумерки этого злополучного 20-го декабря, я очутился дрожащим скитальцем в окрестностях Сого-сквера.

принадлежавшого с виду на семь восьмых к военному, и только на одну восьмую к гражданскому сословию.

То был низенький, живой, аккуратный, моложавый старичок, с желтым лицом, седыми волосами и баками (в то время солдаты носили усы только в кавалерии). На нем был голубой мундир, слегка побелевший на швах, и серебряная медаль на полинялой ленте висела на его груди; на полуформенной фуражке его красовался целый пучок пестрых значков, под мышкой у него была бамбуковая трость; на обоих рукавах его были нашиты потускневшие золотые шевроны, а шитье на красном воротнике изображало золотого льва; на плечах у него тряслись небольшие, легкия золотые эполеты, походившия на двойной подбор зубов из коробочки дантиста.

- Как поживаешь, молодец? ободрительно обратился ко мне господин военной наружности.

Я отвечал ему, что я несчастнейший в мире смертный, на что господин военной наружности, потрепав меня по спине и назвав своим удалым комрадом, предложил мне выпить с ним для праздника.

- Ты, как вижу, весельчак, - проживаешь где день, где ночь; я и сам такой, заметил мой новый приятель. - Скажи пожалуйста, не бывало у тебя брата-близнеца, по имени Сифа?

- Он походил на тебя, как две капли воды, продолжал господин военной наружности, взявший меня между тем под руку; дрожа и стуча зубами, я дал ему увести себя в маленькую, грязную таверну, на косяках которой красовались в рамках и за стеклом, запачканном мухами, два разрисованных картона: на одном из них был изображен офицер в мундире небесно-голубого цвета, щедро облепленном серебрянными галунами; на другом - артиллерист, забивающий в пушку заряд; поверх красовалось объявление, гласившее, что требуются молодые люди благообразной наружности для пополнения инфантерии, кавалерии и артиллерии достопочтенной ост-индской компании, и убедительно просившее всех молодых людей благообразной наружности обращаться к сержант-маиору Чотни, которого всегда можно застать или в конторе таверны "Гайланд-Ладди," или же в конторе Бетманова подворья.

Безполезно было бы передавать весь разговор мой с господином военной наружности; достаточно будет сказать, что не прошло и часа, как я принял роковой задаток и был завербован в службу достопочтенной осгь-индской компании. Я не был нищим; я обладал состоянием, совершенно независимым от моего дяди Бонсара. На совести моей не лежало никакого преступления, но я чувствовал себя потерянным, безвозвратно погибшим человеком, а потому и завербовался. Каким-то чудом, пока я являлся к судье для засвидетельствования и к доктору для осмотра, моя лихорадка как будто совершенно оставила меня; я твердо и прямо стоял в ложе свидетелей, твердо и прямо подошел под мерку; только стыд и горечь против тех, которые так ложно истолковали мое поведение в Дувре, помешали мне выписаться из службы.

Но едва я добрался до Брентвудского депо для ост-индских рекрут, как моя лихорадка возобновилась с удвоенною силою. Сначала, вследствие моего показания, что слух у меня музыкальный, меня определили в хор военных музыкантов; но я никак не мог удержать духовой инструмент в руках и вышибал у моих товарищей инструменты из рук. Тогда меня перевели во взвод неспособных рекрут, где сержанты угощали меня палочными ударами, но далее первых приемов артикула я не пошел, - и тут не попадал в такт с моими товарищами, а придерживался своего собственного такта. Лекари, состоявшие при депо, отказывались верить в мою болезнь; мой ротный начальник отзывался обо мне, как о трусе и обманщике, прикидывающемся только хворым. Товарищи презирали меня, ничуть не жалели и дали прозвание: "трясучки". И что всего удивительнее, это то, что в мою одуревшую, дрожащую голову ни разу не пришла мысль откупиться ог своего обязательства, хотя это и было возможно мне во всякое время.

Не умею вам сказать, вследствие каких соображений решили отправить такого убогого, дрожащого человека солдатом в Ость-Индию; знаю только, что меня отправили долгим, долгим морским путем на военно-транспортном судне вместе, с семью или восемью стами других рекрут. Моя военная служба на востоке пришла к быстрому и безславному окончанию. Не успели мы прибыть в Бомбей, как батальон Европейского полка, в котором я числился, был послан в экспедицию на берега Сутлея, где в то время пылала война. Мне не довелось быть свидетелем той славы, которою покрыли себя наши знамена в эту экспедицию; презрительно принимая в соображение мое нервное разстройство, меня поместили в обозную стражу; однажды ночью, после десятидневного похода, в течение которого лихорадка не переставала трепать меня самым жестоким образом, наш арьер-гард подвергся нападению со стороны небольшой горсти воров, неимевших другой цели, кроме грабежа. Ни мальчиком, ни юношей я не был из трусливого десятка. Я торжественно заявляю, что в настоящем случае не обратился бы в бегство, но моя злополучная немощь взяла свое. Она вырвала у меня мушкет из рук, сорвала каску с головы, ранец со спины, и дрожащия ноги, спотыкаясь, разбежались на несколько миль степного пространства. Поговаривали о том, чтобы разстрелять меня; другие предлагали выпороть, - но телесные наказания в то время не существовали в ост-индской компании. Итак, я был подвергнуть заключению в отвратительной тюрьме, где меня преимущественно кормили рисовой водой; потом я был препровожден в Бомбей, где меня судили военным судом и приговорили быть торжественно, с барабанным боем, изгнанным из своего полка, за трусость. Итак вот до чего я дошел, я, сын джентльмена и обладатель изрядной собственности; мне спороли галуны с моего мундира и под звуки "марша негодяев" со стыдом и позором исключили из службы достопочтенной ост-индской компании.

недалеко от мыса Доброй Надежды, и сделался окончательно негодным для дальнейшого плавания. Опасности не было ни малейшей, мы были окружены большими и малыми судами, и ни одного пассажира не погибло; но пока шлюпки отчаливали от корабля, я так страшно дрожал, что весь экипаж встретил меня гиком и насмешками, когда меня приволокли на берег. Меня даже не допустили на баркас, а потащили сзади на буксире.

Я взял место на другом корабле, который только и знал, что трясся во весь переезд от мыса Доброй-Надежды до Плимута; наконец-то я прибыл в Англию. Я написал безчисленное множество писем ко всем моим друзьям и родственникам, к Тилли и к дяде моему Бонсору; но единственный ответ, воспоследовавший на них, пришел от адвоката моего дяди и извещал меня в кратких, официальных выражениях, что мои непонятные каракули доставлены по назначению, но что содержание их не может быть принято к сведенью. Я был введен во владение своею собственностью до последняго пенни; но как видно я вытряс свои денежки или за бильярдом, или за кеглями; я помню, что каждый раз, как я принимался за эту последнюю игру, - или попадал моему противнику кием в грудь, или сшибал с ног маркера, или запускал шарами в окна, или же делал дыры в сукне, за что переплатил безчисленное множество гиней содержателям игорных домов. Помню, однажды зашел я в лавку золотых дел мастера в Реджент-Стрите купить себе ключик к часам. Не задолго перед тем, я каким-то непонятным образом вытряхнул свои золотые часы с репетицией, а потому должен был заменить их серебряными. Стояла зима и на мне было пальто с широкими рукавами. Пока хозяин магазина приискивал ключ к моим часам, мой припадок напал на меня с адскою силою; вообразите себе мое смятение и отчаяние, когда, ухватившись за прилавок, чтобы удержаться, я опрокинул на себя целый поднос брилианговых колец! Одни разсыпались по полу, другия же, - о ужас! попали ко мне в пальто; я дрожал так неистово, что по видимому натряс себе брилиантовых колец - в рукава, в карманы, даже в сапоги

Меня отвели к судье и препроводили в тюрьму. Несколько времени я трясся в коморке с выбеленными стенами; потом я, дрожа, отправился в уголовную палату и дрожа же предстал перед судом за покушение в воровстве на сумму тысячю пятьсот фунтов стерлингов. Все улики против меня были налицо. Мой адвокат попробовал было в своей защитительной речи упомянуть о "клептомании", но это ни к чему не повело; дядя мой Бонсор, нарочно приехавший из Дувра, дал очень дурной отзыв о моем прежнем поведении. Меня нашли виновным, меня - невиннейшого и несчастнейшого из смертных, и приговорили к семилетней каторжной работе. Страшная сцена живо рисуется в моей памяти: присяжные всем синклитом потрясали на меня головами, тоже делали и судья, и дядюшка Бонсор, и публика на галлерее, и сам я трясся, как десять тысяч миллионов осиновых листьев, как вдруг....

Я проснулся:

Я лежал в очень неудобной позе в первокласном вагоне дуврского почтового поезда; все в вагоне дрожало: масло плескалось в лампе, мои соседи раскачивались из стороны в сторону, поезд шел на всех парах, и мой страшный сон был просто вызван сильною тряскою. Я вскочил, протирая глаза и чувствуя великое облегчение, но продолжая придерживаться за ближайшия перегородки. Тут мне вспомнилось все слышанное и испытанное мною по части сновидений и соответственности между внешними впечатлениями и явлениями нашей духовной жизни. Вспомнился мне также один из эпизодов моего кошмара, - именно тот, когда я был приведен для осмотра моей годности в рекруты, причем спокойно и твердо выстоял на ногах. Последнее обстоятельство было в связи с обычною двухминутною остановкою поезда у Торнбридж-Уэльс. - Но, слава богу, что все это было во сне!

- Точно, сударыня, славненько-таки трясло всю дорогу, заметил этот чиновник: - право еще не знаю, как с рельсов не соскочили; завтра надо будет осмотреть винты. - Доброго вечера, сэр! - Это относилось ко мне, кондуктор был со мною коротко знаком. - С праздником Рождества Христова честь имею поздравить, сэр. Прикажите что ли нанять карету в Сноргетстонскую виллу? Эй, сторож!

Мне точно нужна была карета, и я нанял ее. Я щедро наградил извощика и не разсыпал деньги по мостовой. Мистер Джекс, как только я приехал, предложил мне напиться чего нибудь теплого в столовой, так как на дворе было очень холодно. Я присоединился к обществу, собравшемуся наверху, моя Тилли встретила меня с распростертыми объятиями, а дядюшка Бонсор с разстегнутым жилетом. Я принял веселое, но умеренное участие в праздничной жжонке. В самый день Рождества мы все обедали вместе, и я передавал суп и разрезал индюшку на-славу; на следующий день я выслушал от адвоката моего дяди похвалу моему красивому почерку, который я имел случай выказать при подписании необходимых документов. Двадцать седьмого декабря, тысяча восемьсот сорок шестого года я женился на моей безценной Тилли, и мы собирались с ней жить да поживать, да добро наживать, как вдруг...

Я опять проснулся:

На этот раз я проснулся не на шутку в своей постели в этом самом проклятом доме. Я чувствовал усталость, приехав сюда по железной дороге; ни свадьбы, ни Тилли, ни Мери Ситон, ни мистрис Ван-Планк не оказалось в действительности; действительного оказалось только я, да призрак лихорадки, да рамы, безпощадно дребезжавшия в обоих окнах двойной комнаты.