Рождественская песнь в прозе.
Строфа III. Второй из трех духов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Рождественская песнь в прозе. Строфа III. Второй из трех духов. (старая орфография)

Строфа III. Второй из трех духов.

Разбуженный посреди громогласного храпа, Скрудж сел на своей кровати, чтобы собраться с мыслями. Он чувствовал, что наступило время, когда стенные часы пробьют час и что сейчас ему придется познакомиться со вторым духом, который должен был явиться ему через посредство Джэкоба Марли. Но находя слишком неприятною охватившую его дрожь в ожидании разрешения мучительного для него вопроса, какую именно из занавесок его кровати дух отдернет, Скрудж своими собственными руками раздвинул их, после чего опять лег, уставившись глазами в пространство возле кровати, так как он решил храбро встретить призрака в момент его появления, не имея ни малейшого желания быть застигнутым врасплох, или поддаться черезчур сильному волнению.

Господа, крепкие умы, привыкшие никогда ни в чем не сомневаться, хвалящиеся тем, что они видали всякия виды и воображающие, что всегда находятся на высоте положения, доказывают свою неустрашимую храбрость при встрече с опасностью тем, что объявляют себя готовыми на все, начиная с игры в орлянку, до человекоубийства. Между такими крайностями, конечно, обретается достаточно обширное поле для самых бесконечных градаций. Не желая нисколько изобразить в лице Скружа; а подобного хвастуна, я, тем не менее, не могу отрешиться от желания просить вас поверить, что он также готов был бросит вызов целому сонму самых поразительных и фантастических призраков, не поддавшись ни малейшему удивлению при виде чего бы то ни было в этом роде - начиная с ребенка в колыбели и кончая носорогом!

Но если Скрудж и был готов ко всему самому необыкновенному, то он нисколько не подготовился к тому, чтобы ничего не случилось. Вот почему, когда стенные часы пробили час и ни один призрак не явился, то он весь похолодел и затрясся, как в лихорадке, Прошли пять, десять, пятнадцать минут...-- Все нет ничего! Впродолжение всего этого времени, он не двигаясь, лежал на кровати, на которой, как в фокусе сосредоточивались красные лучи, осветившие ее всю в то мгновение, как часы, пробили час. Уже один этот свет волновал Скруджа сильнее, чем то могли сделать десятки призраков, так как он совершенно не мог объяснить себе ни его значения, ни происхождения. Временами он даже опасался, что представляет собою интересное и редкое явление внезапного самовозгорания, не имея притом утешения быть в этом уверенным. В конце концов он начал думать (с чего конечно и я и вы начали бы, как это всегда, впрочем, бывает с людьми, не находящимися в затруднительном положении и потому всегда хорошо знающими, что надо было предпринять в таком-то случае и что именно сделали бы они), наконец, повторяю я, он начал думать, что таинственное начало этого необъяснимого света находится, быть может, в соседней комнате, так как следя за светом, так сказать, по направлению его исхождения, можно было видеть, что он начинался именно в той комнате. Это предположение так захватило Скрѵджа, что он быстро соскочил с кровати, надел туфли и безшумно проскользнул к двери.

В тот момент, как он брался за ручку, какой то странный голос позвал его по имени, приказывая войти. Скрудж повиновался.

Без сомнения это была его гостиная, но как удивительно преобразилась она! Все стены и потолок были роскошно разукрашены гирляндами сверкающей, свежей зелени, так что она казалась настоящей рощей, пестревшей кроваво-красными ягодами. Кудрявая листва падуба, омелы и плюща отражала в себе свет, как будто все это было увешано миллионом маленьких зеркал. В камине пылал яркий огонь, какого этот окаменелый очаг не знавал ни во времена Марли, ни во времена Скрѵджа, ни много, много лет! На полу огромною кучею, образуя род трона, громоздились индюшки, гуси, всякого рода дичь, жирные куры, огромные куски мяса, молочные поросята, ветчинные окорока, целые сажени колбас, паштеты, пуддинги, корзины устриц, жареные каштаны, румянные яблоки, сочные апельсины, сладкия груши, огромные, дымящияся кулебяки, груды печений, торты и чаши с горящим пуншом, наполнявшим комнату своим утонченным ароматом. На верху всех этих прелестей, возседал, как на троне, великан, великолепный с виду, такой веселый и румяный, что приятно было на него смотреть. В руках он держал зажженный факел, в форме рога изобилия. В то мгновение, когда Скрудж заглядывал в приотворенную дверь великан поднял над своею головою факел, и свет его озарил фигуру Скруджа.

- Войди!-- закричал призрак.-- Не бойся поближе познакомиться со мною, мой друг.

Скромно вошел в комнату Скрудж и склонил голову перед духом. Это не был прежний суровый Скрудж и, не смотря на добродушное и приветливое выражение глаз призрака, он опустил перед ним свои.

- Я Дух наступающих Святок,-- сказал призрак.-- Взгляни на меня!

Скрудж почтительно повиновался. Дух Святок был одет в темно-зеленые одежды, род мантии, опушенной белым мехом. Мантия так свободно висела на нем, что его широкая грудь оставалась обнаженной, к чему он, видимо, относился вполне равнодушно. Из под её глубоких складок виднелись его ноги, также обнаженные. На голове у него была только корона из остролистника, усеянная там и сям маленькими сверкающими ледяными сосульками. Его черные, вьющиеся волосы свободною волною падали по плечам. Также свободно было его открытое лицо, его блестящий взор, его щедрая рука, его веселый голос, его непринужденные манеры и весь его жизнерадостный облик. Старые, на половину изъеденные ржавчиною ножны, но без меча, болтались у него на поясе.

- Тебе никогда не приходилось видеть такого, как я?-- воскликнул дух.

- Никогда,-- отвечал Скрудж.

- Но разве ты не встречался на жизненном пути с младшими членами моей семьи? Я подразумеваю (так как я сам очень молод) моих старших братьев, родившихся за эти последние годы?-- продолжал призрак.

- Не думаю,-- отвечал Скрудж,-- я даже почти уверен, что нет. А разве у тебя много братьев, Дух?

- Больше тысячи восьмисот,-- сказал дух.

- Необыкновенно многочисленная семья,-- прошептал Скрудж.-- Что должно стоить её содержание!

Дух наступающих Святок поднялся с своего трона.

- Дух,-- говорил Скрудж,-- веди меня, куда хочешь. Прошлою ночью меня увлекли против моей воли и полученный мною урок начинает приносить свои плоды. Если ты намерен еще чему-нибудь научить меня, то я с радостью воспользуюсь этою же ночью твоим желанием.

Скрудж с силою вцепился в край его мантии: падубовые ветви, омела, плющ, кроваво-красные ягоды, индюки, гуси, дичь, куры, ветчинные окорока, молочные поросята, колбасы, устрицы, паштеты, пуддинги, фрукты, пунш - все мгновенно исчезло. Гостиная, огонь в камине, красноватый свет, и даже самая ночь, все одинаково скрылось и Скрудж с призраком очутились ранним рождественским утром на шумных улицах Лондона, где множество людей, (под влиянием жестокого мороза) производили довольно странную по дикости звуков музыку, но которая, благодаря живости темпа, не была лишена известной прелести, они сгребали снег с тротуаров своих домов и сметали его с крыш, к безумной радости детей, восхищенных при виде падающого вниз на улицу снега, разсыпавшагося тысячью маленьких искусственных лавин.

Стены домов, а в особенности окна казались совершенно черными не только сравнительно с белой и гладкой пеленой снега, покрывавшей крыши домов, но даже и с гораздо менее чистым снегом, лежавшим на мостовой, верхний слой которого был как бы распахан глубокими бороздами от колес. Все эти борозды скрещивались и перекрещивались во всевозможных направлениях на поворотах главных улиц, образуя запутанные лабиринты узких каналов в желтоватой, сверху затвердевшей грязи и в скованной морозом воде. Небо было свинцовое; самые узкия улицы скрывались под остывавшим их густым туманом, спускающимся в виде изморози, тысячами покрытых сажею атомов - будто все трубы Великобритании в перегонку старались выпустить возможно большее количество сажи. Ни Лондон, ни его климат, конечно, не представляют ничего особенно приятного, а между тем, вокруг, по всем улицам замечалась такая жизнерадостность, царило такое оживление, которые самый ясный день и самое яркое солнце напрасно старались бы создать.

Даже рабочие, счищавшие с крыш снег,-- и те были довольны и веселы; они оживленно перекликивались с одной крыши дома на другую и от времени до времени перекидывались снежками, сопровождая их шутками и хохоча от всего сердца каждый раз, когда попадали в цель и не меньше, когда промахивались.

Магазины живности были открыты только на половину, тогда как фруктовые красовались всею своею роскошью. Здесь были огромных размеров круглые пузатые корзины великолепных каштанов, напоминавшия своею выпуклостью чрева милых, любящих покушать старичков. Эти корзины, выставленные в дверях магазинов, казалось, готовы были упасть, вывалиться на улицу, в экстазе своего апоплексического самодовольства. Виднелись головки красноватого испанского лука, такия яркия, широкобокия, напоминавшия своею полнотою своих соотечественников монахов и кидавшия вызывающие взгляды на скромно проходивших девушек, еле решавшихся поднять глаза на падубовые ветви, развешанные гирляндами; там дальше лежали груши и яблоки красивыми и аппетитными пирамидами; грозди винограда, которые продавцы, движимые особенною предупредительностью, развесили в наиболее видных местах, чтобы у любителей потекли слюнки и они бы даром освежились. Еще целые груды темных, мшистых орехов, напоминающих своим нежным ароматом давно забытые прогулки по лесам, где испытывалось наслаждение чуть не до колен проваливаться в слой сухого листа; там были еще печенья, сушеные Норфолькския яблоки, сморщенные и темные, так красиво выделяющияся на золотом фоне апельсинов и лимонов, которые, казалось, так хвалились своею величиною и сочностью, напрашиваясь, чтобы их завернули в бумагу, унесли домой и съели бы за дессертом. Золотые и серебряные рыбки и те, не смотря на свою принадлежность к пассивной и холоднокровной породе, выставленные в бокалах среди этой роскоши фруктов, догадывались, что происходит что-то необычайное, и безостановочно, с открытыми ртами и в большом волнении, двигались взадь и вперед по своему маленькому царству. А торговцы колониальными товарами! О, какие у них товары! Хотя их магазины были почти закрыты, но все же через щели ставней какие виднелись чудесные вещи! Ведь дело было не только в веселом звуке весов, ударявшихся о прилавок или в шуршаньи крахмальной тесьмы, быстро отделяющейся от своей катушки, или в непрерывном звоне жестянок с кофе и чаем, предлагаемых посетителям. Бум, бум, бум! по прилавку; оне появляются, исчезают, оне летают по рукам приказчиков, как шарики жонглера. Дело было, повторяю, не только в смешанном аромате чая и кофе, столь приятном для обоняния; в красивом и крупном изюме, в снежно-белом миндале, в таких длинных и прямых палочках корицы и других превкусных прянностях; ни в так хорошо глазированных фруктах, в пятнах от сахара, один вид которых волновал наиболее равнодушных прохожих и заставлял сохнуть от зависти; ни в мягких и мясистых винных ягодах, ни в французских сливах, с скромным румянцем, в роскошных корзинках, ни наконец, во всех этих вкусных вещах, разодетых в праздничные уборы. Но надо было видеть покупателей, так нетерпеливо и жадно стремящихся исполнить весь намеченный на сегодня план; надо было видеть, как они толкались в дверях, с силою ударяя друг друга своими корзинками с провизией, как, забывая в прилавке свои покупки, бегом возвращались за ними и вообще совершали тысячи подобных оплошностей в самом радужном настроении, в то время как хозяин с прикащиками выказывали столько искренности, что полированные жестяные сердца, которыми они сзади прикрепляли свои передники, положительно являлись изображением их собственных сердец выставленных на глаза публики для свободного обозрения. Это были прекрасные, позолоченные сердца, сердца готовые отдаться, если вы только пожелаете, сударыни!

Вскоре раздался звон колоколов, призывающий добрых людей в церковь. Целыми толпами повалили они к службе, наводняя улицы, в праздничных платьях, с радостными лицами. В тоже время из множества прилегающих боковых улиц, безимянных переулков и дворов показалось множество людей, несущих разогреть свои скромные обеды. Вид этих бедняков, с их жалкой трапезой в руках, казалось, возбудил участие Духа, так как он встал вместе с Скруджем в дверях одной из булочных и приподнимая покрышку каждого блюда, по мере того, как их проносили мимо, вспрыскивал их обед своим факелом. Надо признаться, что факел этот обладал чудодейственною силою. Некоторые из бедняков, торопясь с своими обедами, несколько раз сталкивались друг с другом, что вызывало, каждый раз, между ни ми ужасную перебранку. Но только стоило Духу бросить на них несколько капель воды, как они сейчас же приходили в самое хорошее настроение, приговаривая, что ссориться в день Рождества великий грех. И как они правы! Как они глубоко правы!

Но вот колокола отзвонили, булочные закрылись. В воздухе носился живительный, вкусный запах, предвестник всех готовящихся обедов, а над трубой каждой печки булочника скоплялся густой туман, и изразцы её испускали пар, как будто также варились вместе с обедом.

- Разве в том, что ты изливаешь из твоего факела есть какое нибудь особенное благоухание?-- спросил Скрудж Духа.

- Да есть. Мое собственное.

- И оно могло передаться всем обедам, которые ты окропил?

- Всем, предложенным от доброго сердца и в особенности бедным.

- Почему же бедным?

- Потому что они более других нуждаются.

- Дух,-- сказал Скрудж после минутного размышления,-- после твоих слов, меня крайне удивляет, что среди всех существ, населяющих смежные с нашим миры, духи, подобные тебе, взяли на себя столь жестокую обязанность - лишать именно этих несчастных так редко представляющагося им случая удовлетворить невинное желание.

- Я лишаю?-- воскликнул призрак.

- Ну, конечно, ты лишаешь их возможности обедать каждый седьмой день, тот единственный день, в неделю, когда они, можно сказать, обедают по человечески.

- Я?-- повторил дух.

- Да ты. Разве ты не заставляешь закрывать эти заведения в дни отдыха? Разве это не тоже самое?-- спрашивал Скрудж.

- Я! Я заставляю!-- негодовал призрак.

- Прости меня, если я ошибаюсь,-- сказал Скрудж.-- По ведь все это делается во имя твое или во всяком случае во имя твоей семьи.

- На этой земле, на земле, на которой ты живешь, находятся люди, воображающие, что они нас хорошо знают, и которые, прикрываясь нашим именем, лишь служат своим порочным страстям: гордости, злобе, ненависти, зависти, скупости, ханжеству и эгоизму. Но они столь же чужды нам и всей нашей семье, как еслибы их никогда и не существовало. Помни же это и другой раз, считай ответственными за их поступки ихь самих, а не нас.

смотря на свой гигантский рост, устроиться в каждом данном месте, как бы оно мало ни было, так, чтобы никого не стеснять. Он одинаково сохранял свойственную ему грацию и особое величие, как под сводами высокого дворца, так и под низким потолком лачуги.

Быть может то удовольствие, которое испытывал дух, показывая свою удивительную способность, а быть может, влечение его доброй, милосердной и любящей души к бедным привело его в дом конторщика Скруджа, вместе с самим Скруджем, не выпускавшим из своих судорожно сжатых рук одежды призрака. На пороге входной двери дух улыбнулся и, приостановившись благословил жилище Боба, окропив его брызгами из своего факела. Знаете ли вы, что Боб Прочит имел всего только пятнадцать бобов {Боб - народное название шиллинга.} в неделю? Каждую субботу он заполучал лишь пятнадцать штук, полученного им при крещении имени, а между тем это обстоятельство не помешало духу Святок благословить его маленький домишко из четырех комнат. В это самое мгновение встала с кресла мистрисс Кречит, жена Боба, скромно одетая в своем дважды перевернутом платье, но за то вся разукрашенная дешевыми ленточками, производившими, могу вас уверить, недурное впечатление за свою ничтожную цену - двенадцать пенсов. С помощью своей второй дочери, Белинды, также тонувшей в лентах, она стала накрывать на стол, тогда как мастер Петер Кречит варил в кастрюльке картофель и почти что давился краями воротничка своей чудовищной крахмальной рубашки,-- в сущности, впрочем, не вполне своей, так как она принадлежала его отцу. Но Боб одолжил ее ради Рождества своему сыну и наследнику, который был на седьмом небе, чувствуя себя так хорошо одетым, и горел нетерпением показаться в подобных воротничках в фешенебельном парке Лондона. Потом двое маленьких Кречитов, мальчик и девочка, стремительно вбежали в комнату и с восторгом, перебивая один другого, лепетали о том, что они сейчас слышали возле булочной запах жареного гуся и узнали в нем своего. Заранее предвкушая прелесть вкусного блюда с соусом из шалфея и лука, маленькие обжоры принялись танцовать вокруг стола и возносить до небес искусство мастера Петера, исполнявшого сегодня обязанности повара, тогда, как он, (нисколько не гордясь, не смотря на угрожавшие задушить его воротнички) так усердно раздувал огонь в камине, что запоздавший было картофель наверстал потерянное время и безцеремонно заколотил в крышку кастрюльки, давая понять, что он готов и настало время его снимать.

- Что могло так задержать отца?-- сказала мистрисс Прочит. И Тини Тим не идет? И Марта также? В прошлогоднее Рождество она уже была дома в это время.

- А, вот и Марта, мама!-- воскликнула молодая девушка, показываясь в дверях.

- А вот и Марта, мама!-- повторили оба маленькие Кречита.-- Ура. Еслибы ты знала Марта, какой у нас будет гусь!

- Дорогая девочка, да благословит тебя Господь! Как ты поздно пришла!-- говорила мистрисс Кречит, целуя ее раз двенадцать и с невообразимою нежностью снимая с нее шляпу и шаль.

- Нам пришлось сидеть вчера очень долго, заканчивая срочную работу,-- сказала молодая девушка,-- а сегодня пришлось разносить ее по домам.

- Ну, довольно, довольно! Ты уж дома, нечего об этом вспоминать,-- сказала мистрисс Кречит.-- Сядь поближе к огню, моя дорогая и погрейся.

- Нет, нет! Теперь поздно садиться!-- кричали маленькие.-- Вот и папа идет домой.-- Спрячься Марта, спрячься! - перебивали они друг друга.

И Марта спряталась. Вслед за этим вошел маленький Боб, с своим белым вязаным шарфом, висевшим по крайней мере на аршин, не считая бахромы. Его изношенное, лоснящееся от долгого употребления платье было аккуратно заштопано и вычищено, чтобы придать ему праздничный вид. Боб нес на плече крошку Тима. Увы! бедный крошка Тимь! У него был маленький костыль и железная с механизмом машинка, поддерживавшая его слабые ноги.

- Ну, а где же Марта?-- воскликнул Боб, окидывая глазами комнату.

- Она не пришла,-- отвечала мистрисс Кречит.

- Не пришла?-- сказал пораженный Боб, потеряв мгновенно свое веселое настроение и весь тот порыв радости, с которым он нес от самой церкви Крошку Тима, изображая из себя его верховую лошадку.-- Не пришла! В такой день!

Но Марта не в силах была видеть его огорчение и, не дожидаясь долее, вышла из за шкапа, за которым спряталась, бегом кинулась к нему и повисла у него на шее, тогда, как двое маленьких завладели Крошкой Тимом и понесли его в кухню, чтобы он мог слышать, какие веселые песни распевал в печке пуддинг.

- А как вел себя Крошка Тим?-- спросила м-с Кречит, после того, как вдоволь посмеялась над доверчивостью Боба, а он достаточно поласкал свою дочь.

- Как настоящее золото,-- отвечал Боб,-- и даже того лучше. Вынужденный так подолгу оставаться на одном месте, в полном одиночестве, он страшно много размышляет и прямо удивляешься всем тем мыслям, которые приходят ему в голову. На обратном пути из церкви Тим сказал, мне, что он уверен, что все бывшие в церкви обратили на него внимание, потому что он калека, и что им наверное приятно вспомнить, особенно в день Рождества того, кто заставлял ходить хромых и видеть слепых.

Голос Боба дрожал, когда он повторял эти слова, но когда он прибавил, что Крошка Тим с каждым днем делается более сильным и крепким, то его голос еще больше прерывался.

Скоро застучал по полу маленький костыль, и через секунду вошел в комнату, в сопровождении маленьких брата и сестры Крошка Тим и прошел прямо к своей скамеечке, стоявшей у камина. Тогда Боб, засучив из экономии рукава, как будто (бедный малый) оне могли стать хуже, взял со стола бутылку можжевелевой настойки, несколько лимонов и смастерил в небольшой чаше нечто вроде грога, который он и согрел в камине, предварительно хорошо его размешав. Тем временем мастер Петер и двое маленьких, обладавшие способностью сразу быть в двадцати местах, отправились за гусем и очень торжественно принесли его.

Видя смятение, которое произвело появление гуся, можно было думать, что он самая редкая из птиц, пернатый феномен, в сравнении с которым черный лебедь не стоил бы никакого внимания. И действительно, в этой бедной семье гусь являлся одним из семи чудес света. М-сс Кречит скипятила в камине заранее приготовленный в кастрюльке соус; мастер Петер с невероятным воодушевлением возился с картофелем; мисс Белинда прибавляла сахар в яблочное пюре, Марта вытирала горячия тарелки, Боб посадил возле себя Крошку Тима, а двое маленьких разставляли для всех стулья, не забывая и себя, и, как только они очутились на своих местах, то много не думая, засунули себе в рот ложки, чтобы не поддаться искушению попросить гуся, ранее чем настанет их черед. Наконец кушанья были на столе, молитва перед едой прочитана и, после минутного молчания, последовавшого за ней, м-сс Кречит, проведя взором по лезвию припасенного для гуся ножа, приготовилась вонзить его в утробу птицы. Нэ только успела она это сделать, едва фарш, так нетерпеливо и давно ожидаемый успел стремительно выскочить на блюдо, как раздались радостные восклицания вокруг стола и сам Крошка Тим, подстрекаемый маленькими братом и сестрой, ударил по столу ручкой своего ножа и крикнул слабым голосом: "Ура!"

темою разговора, поддерживаемого всеми с каким то особенно нежным чувством. Этот гусь вместе с картофелем и пюре был вполне достаточным для всей семьи.

- И действительно,-- сказала м-сс Прочит, заметив на блюде намек на маленькую косточку,-- мы даже не могли съесть его до конца, а ведь, кажется, каждый ел сколько хотел!

Двое малышей перемазанных до самого лба соусом и яблочным пюре, наглядно подтверждали слова м-сс Кречит. После того, как мисс Белинда заменила грязные тарелки чистыми, м-сс Кречит встала и отправилась за пуддингом, в полном одиночестве, так как от слишком сильного волнения, она не могла вынести свидетелей!

Представьте себе, что вдруг пуддинг не удался, или переломился, когда его перекладывали на блюдо, или кто нибудь перелез через стену задняго двора и украл его, пока все лакомились гусем! При подобных предположениях маленькие Кречиты зеленели. Положительно не было тех ужасов, которыми бы все не пугали друг друга.

О, какой густой пар! Наконец пуддинг вынут из кастрюли! Какой приятный запах идет от полотнища, в которое он был завернут! Какая смесь аппетитных ароматов! Не то пахнет кухмистерской, не то соседней пекарней, не то прачкой, живущей за углом! Но что за пуддинг!

Через какую нибудь минуту вернулась обратно в столовую м-сс Кречит, взволнованная, но радостная и веселая, с пуддингом в руках, похожим на испещренное крапинками пушечное ядро. Необычайно крепкий и твердый, он плавал в четверть пинте пылающей водки и был увенчан в честь Рождества веткой падуба.

О, какой необычайный пуддинг! Боб объявил, и, заметьте, сериозным и спокойным тоном, что он смотрит на этот пуддинг, как на главное образцовое произведение м-сс Кречит с тех пор, как они женаты. М-сс Кречит отвечала ему, что лишь теперь, когда с её плеч свалился камень в виде этого пуддинга, она признается, что у нея были кое-какие сомнения относительно пропорции муки.

Каждый вставил свое слово, но никто не решился высказать, если и думал, что это был слишком маленький пуддинг для такой многочисленной семьи. Откровенно говоря, было бы одинаково грешно и думать и высказать подобную вещь. Наверное каждый из семьи Кречит покраснел бы от стыда.

Наконец обед кончился, скатерть сняли, и в одно мгновение комната была выметена и прибрана и огонь в камине еще веселее затрещал от прибавленного угля. Был испытан и оказался чрезвычайно вкусным приготовленный Бобом грог; на стол поставили яблоки и апельсины, а в камин бросили целую кучу каштанов, после чего вся семья уселась вокруг пылавшого камина, как выражался Боб, желая сказать полу-кругом перед камином. Перед Бобом на столике выставили весь семейные хрусталь: два стакана и кружку с отбитой ручкой. Но какое это могло иметь значение? Ведь они точно также могли вместить в себя кипящий пунш из большого жбана, как и золотые кубки, и Боб разливал его с сияющими от радости глазами, под веселый треск лопавшихся каштанов. Боб начал следующим тостом:

- Желаю, друзья, всем нам весело провести Рождество! Да благословит нас Господь!

Вся семья повторила тост дружным эхо.

- Да благословит Господь каждого из нас!-- сказал после всех Крошка Тим.

Он сидел на своей обычной скамеечке, совсем близко к отцу, который не выпускал его маленькой, худенькой ручки из своей, как бы желая особенно выказать ему свою любовь и в то же время, как бы опасаясь, чтобы его не отняли у него...

- Дух,-- спросил Скрудж, проникнутый участием, которого он никогда раньше не испытывал,-- скажи мне, будет ли крошка Тим жив?

- Я вижу пустой стулик у бедного, семейного очага,-- отвечал призрак,-- который берегут с благоговением. Если Будущее не изменит все видимое мною, то ребенок умрет...

- О, нет, о нет, милосердный Дух!-- молвил Скрудж - скажи, что он будет жить!

- Если видимые мною тени,-- повторил дух,-- останутся нетронутыми Будущим, ни один из других членов моей семьи не увидит его. Ну, и что же? Вед, если он умрет, только уменьшится этот никому не нужный избыток бедного населения!

Услышав свои собственные слова, повторенные призраком, Скрудж опустил голову. Грусть и раскаяние наполнили его душу.

- Человек!-- продолжал дух.-- Если только в груди у тебя сердце, а не камень, избегай употреблять эти жестокия выражения, пока не поймешь представляет собою этот избыток населения и где он находится. Разве тебе дано решать какие люди должны жить, какие умереть? Быть может в глазах Творца ты менее пригоден для жизни, чем миллионы существ, подобных ребенку этого несчастного отца! О, великий Боже, каково слышать, как насекомое, не видящее дальше листа, на котором оно сидит, высказывает сожаление, что среди его голодных, валяющихся в пыли братьев слишком много живых!

Скрудж смутился, услышав порицание духа и, весь дрожа, опустил глаза. Но, вскоре, услышав свое имя, вновь поднял их

- За Скруджа!-- произнес громко Боб,-- выпьем за здоровье Скруджа, за хозяина, которому мы обязаны нашим маленьким пиром!

- Уж правда, что ему обязаны!-- воскликнула м-сс Кречит, вся красная от негодовании.-- Хотелось бы мне, чтобы он\ явился сюда; я бы задала ему пир, по своему! Ему надо бы было иметь волчий аппетит, чтобы не отказаться от такого угощения!

- Милая, уговаривал ее Боб,-- при детях!... В такой праздник!...

- Действительно, только в такой великий праздник и можно решиться пить за здоровье этого отвратительного, безсердечного скряги,-- волновалась мисс Кречит.-- Да я думаю, Боб, что ты все это знаешь еще лучше меня...

- Милая,-- повторял Боб,-- дети... день Рождества.

чтобы сделать его и счастливым и веселым? Но я сомневаюсь.

Дети пили за здоровье Скруджа вместе с м-сс Кречит и это была первая вещь в течение всего дня, исполненная ими не от доброго сердца. Даже Крошка Тим, пивший последним, и тот с радостью уклонился бы от предложенного тоста. Скрудж являлся для всей семьи чем-то вроде людоеда и уже одно упоминание его имени набросило на этот маленький семейный праздник облачко, разсеявшееся не ранее, как через добрых четверть часа.

Но за то после этого дети стали еще в десять раз оживленнее и веселее, от одного успокоительного сознания, что покончили с ненавистным Скруджем. Боб Прочит очень торжественно объявил им, что имеет в виду место для мастера Петера, которое, в случае удачи, может приносить пять шиллингов, шесть пенсов в неделю. Маленькие Кречиты расхохотались, как сумасшедшие, представив себе мастера Петера, занимающагося делами, и виновник этого смеха, сам Петер, задумчиво устремил глаза, между двух уголков воротничков, в камин, как бы соображая, какому учреждению он сделает честь помещением своих будущих сбережений, при огромном заработке пяти шиллингов, шести пенсов в неделю!

Бедная Марта, ученица в модном магазине, рассказывала, какого рода работу она должна исполнять, сколько часов, без отдыха, заставляют ее шить, и по-детски радовалась, что может завтра подольше поспать, по случаю пребывания дома. Она прибавила, что несколько дней тому назад она видела какую то графиню и графа и что последний был приблизительно роста Петера. При этих словах мастер Петер так вытащил свой воротник, что еслибы вы даже были там, то и тогда не смогли бы распознать его головы. Жареные каштаны и грог не переставали обходить всю веселую компанию; потом Крошка Тим спел балладу о ребенке, заблудившемся среди снегов. Голосок у него был слабенький и жалобный, но спел он свою песенку превосходно, уверяю вас!

Во всем этом не было ничего особенно аристократического, все они не были ни изящны, ни роскошно одеты. Башмаки их давно утратили свою водоупорность, платья свою свежесть, и легко может статься, что мастер Петер был недурно знаком с внутренним убранством кассы ссуд. Но все это не мешало им быть счастливыми, довольными, обожающими друг друга и благодарными судьбе. И в тот момент когда Скрудж ушел, они казались особенно счастливыми, при свете искр падающих на них из факела духа. Удаляясь, Скрудж с трудом оторвал от них глаза и в особенности ему, казалось, было жалко разстаться с Крошкой Тимом.

и других комнатах. Здесь колеблющееся пламя давало возможность разглядеть приготовления к роскошному обеду, греющияся на конфорках груды тарелок, тяжелые темно-красные портьеры. Там все дети дома выскочили на улицу, в снег, встретить своих замужних сестер, братьев, дядей, теток, торопясь первыми поздороваться с ними. В другом месте, на спущенных сторах рисовались силуэты собравшихся гостей. Целая группа молодых девушек, в платьях, капюшонах, меховых шапках, болтая все зараз, весело шли куда-нибудь по соседству; беда холостяку (хитрые чародейки хорошо знают это), который увидит их с их румяными щечками, обжигающими устремленный на них взор!

Судя по множеству встречаемых ими людей, невольно должно было придти в голову, что не осталось ни в одном доме ни единой души, чтобы радостно приветствовать их, а между тем, было как раз наоборот: ни одного дома, где бы не ждали гостей, ни одного камина, не переполненного весело горящим углем. За то как же и был счастлив Дух! Как обнажал он свою мощную грудь, как раскрывал свою щедрую руку, как носился над толпою, изливая на нее свою наивную и живительную радость! Даже фонарщик, и тот, отмечавший свой путь по темным улицам зажигавшимися звездочками, в праздничном платье собиравшийся провести вечер у товарища, громко расхохотался, когда Дух прошел мимо него, хотя добрый малый и не подозревал, что встретился с самим Рождеством!

Вдруг без слова предупреждения со стороны Духа, они очутились среди безотрадного, пустынного болота, с разбросанными по нем чудовищными грудами необтесанного камня, напоминавшими кладбище великанов; вода, не имевшая никаких преград, разлилась бы повсюду, еслибы не сковавший ее мороз. Кроме мха, вереска и чахлой, сухой травы, не было никакой растительности. На горизонте, со стороны запада, заходящее солнце оставило след, в виде ярко огненной полосы, как злой глаз, блеснувшей над этою пустынею отчаяния. Опускаясь все ниже, ниже, ниже, эта полоса потонула во мраке темной ночи.

- Где мы?-- спросил Скрудж.

- В месте, где живут рудокопы, работающие в недрах земли. Посмотри сюда! Они узнали меня!-- говорил Дух.

дед, его старая жена, дети, внуки, и еще одно поколение, собрались все вместе в этот великий праздник. Старик, голосом, лишь изредка покрывавшим завывание пронзительно дующого над этой пустынной страной ветра, пел рождественский гимн. Гимн этот был очень стар, так как он пел его еще будучи ребенком. Вся семья старика от времени до времени подхватывала хором припев песни; и каждый раз, как раздавались их голоса, старик чувствовал прилив новых сил и энергии, а по мере того, как хор замолкал, он вновь впадал в свою обычную старческую вялость.

Не оставаясь здесь дольше, Дух приказал Скруджу крепче держаться за его мантию и перенес его, пролетев над болотом - как вы думаете куда? Но не на море же, наконец? Да, именно на море! Повернув голову, Скрудж с ужасом видел, как далеко за ними оставалась земля, последний выступ берега, ряд чудовищных скал. В ушах его раздавался, совершенно оглушая его, шум вздымавшихся, ревущих волн, яростно, бешено разбивающихся об утесы скал, как бы кидая вызов подмываемой ими земле.

Построенный на печальном рифе подводных камней в нескольких милях от берега, омываемый впродолжение целого, длинного года водою, возвышался одинокий маяк. Множество морских растений обвивало его основание, а буревестники - эти морския птицы, рожденные ветром, как водоросли рождены морем - реяли вокруг одинокого маяка, то вздымаясь над ним, то опускаясь, подобно волнам, белых гребней которых оне чуть касались крылом...

И даже здесь, два сторожа маяка зажгли огонь, ярко озаривший страшное море, сквозь отверстие толстой стены. Протянув, над простым деревянным столом, друг другу грубые, шершавые рабочия руки, они пожелали один другому счастливого Рождества и громко чокнулись стаканами с горячим грогом. Старший, с изуродованным от действия постоянных перемен воздуха, лицом, похожим на фигуры, вырезанные на корме старых судов, запел своим хриплым голосом какую то дикую песню, напоминавшую порыв ветра во время грозы.

Опять понесся Дух над мрачным, бушующим морем, все дальше и дальше от земли, как он сам сказал Скруджу, пока, наконец, они не очутились на борте какого то судна. На нем они постоянно меняли места: то становились возле рулевого, то возле марсового, то возле офицеров на вахте - возле всех этих сумрачных, призрачных фигур, исполняющих свои разнообразные обязанности. Но каждый из этих людей напевал себе под нос рождественскую песню или шопотом рассказывал своему соседу-товарищу, как он проводил прежде рождественские праздники, высказывая радостные надежды скоро возвратиться в родную семью. И каждый человек, находящийся на борту этого судна, бодрствующий или спящий, добрый или злой, перекинулся сегодня с остальными более теплым, более сердечным словом, чем в течение всего года. Все они, в большей или меньшей степени, переживали радостное праздничное настроение, все они вспомнили своих родных и друзей, с радостною уверенностью, что и те в свой черед думают о них.

в своих бездонных глубинах тайну небытия, явились великою неожиданностью донесшиеся до него звуки громкого хохота. Удивление его стало еще больше, когда он узнал голос племянника и увидел себя в ярко освещенной, теплой, блиставшей чистотой комнате. Рядом с ним очутился и Дух Рождества, приветливо и ласково глядевший на племянника Скруджа.

- Ха, ха, ха!-- не унимался тот,-- ха, ха, ха! Еслибы вам посчастливилось, что крайне невероятно, встретиться с человеком, смеющимся от более чистого сердца, чем племянник Скруджа, то, одно могу сказать, я бы чрезвычайно желал, чтобы вы меня познакомили с ним. Представьте ему меня и я буду поддерживать это знакомство.

В силу счастливого, справедливого и благородного закона равновесия, если болезни и горе заразительны, то в то же время нет ничего заразительнее смеха и радости. В то время, как племянник Скруджа, держась за бока, так хохотал, делая самые невероятные гримасы, племянница Скруджа, по мужу, хохотала также от души, как и он. Друзья, бывшие у них в гостях, не отставали от них, хохоча во все горло: "ха, ха, ха!"

- Честное слово, он мне сам сказал,-- кричал племянник Скруджа,-- что Рождество, это глупости! И я убежден, что он искренно так думал.

- Тем хуже для него, Фред!-- с негодованием воскликнула племянница Скруджа.

ямочками на подбородке, сливавшимися одна с другой, когда она смеялась, и с живыми, сверкающими глазами. Одним словом в её красоте было нечто вызывающее, но зато и вполне способное удовлетворить вызванные ею желания.

- Это какой то совсем необычайный старый чудак!-- сказал племянник.-- Правда, он мог бы быть поприветливее! Но ведь его недостатки несут в себе самих и наказание, и я ничего не хочу говорить против него.

- Он кажется очень богат? - продолжала племянница Скруджа.-- Ты сам говорил мне это, Фред.

- Какой смысл в его богатстве, милая? - сказал её муж.-- Его богатство ровно ничего не дает ему. Он не пользуется им ни для себя, ни для других. Он даже лишен удовольствия думать о том,-- ха, ха, ха!... что мы рано или поздно будем осчастливлены его богатством!

- Терпеть я его не могу!-- продолжала жена.

- Выходит, что я снисходительнее вас всех отношусь к нему,-- сказал племянник. Я только очень жалею его и никогда, даже еслиб захотел, не могу питать дурное чувство к нему. И это неудивительно, потому что ведь он же сам страдает от своих причуд. Только он! Я ведь не от того так говорю, что он, вбив себе в голову, что не любит нас, отказался придти с нами сегодня пообедать. В конце концов, он только избегнул невкусного обеда...

- Ты так думаешь? Ну, а я так убеждена, что он прозевал чудесный обед,-- перебивая мужа воскликнула его жена.

Все присутствовавшие признали справедливость её слов. А они то, мне думается, были весьма компетентными судьями, так как только что отобедали. Дессерт даже еще не был убран и они все толпились возле камина, при свете ламп парадного обеденного стола.

- Тем лучше,-- продолжал племянник,-- я очень рад слышать это, так как, откровенно говоря, я не питаю особенного доверия к кулинарному искусству молодых хозяек! Что вы скажете на это, Топпер?

мнение.

- Кончай же Фред то, что ты хотел сказать!-- воскликнула она, ударяя рука об руку.-- Смешно, право, никогда ничего не кончать.-- Племянник Скруджа разразился новым припадком хохота, а так как не было никакой физической возможности не заразиться им, хотя пухленькая особа, видимо, старалась всячески удержаться, нюхая с воодушевлением ароматический уксус, все без исключения, последовали примеру Фреда.

- Мне только остается добавить,-- продолжал племянник Скруджа,-- что дядя, отнесясь к нам столь недружелюбно и отказавшись придти с нами пообедать, тем самым лишил себя некоторой доли радости, которая вряд ли бы повредила ему. Разве наше общество не было бы для него приятнее, чем то, которое составляют для него его думы, его старая, мрачная контора, пустые, неприветливые комнаты? Но тем не менее меня ничто не остановит, приглашать его к себе каждое Рождество, независимо от того, как он будет относиться к моему приглашению. Право, он внушает мне бесконечную жалость. Пусть, хоть до самой смерти он говорит, что смеется над Рождеством, а я убежден, что в конце концов, он все-же сдастся, видя меня, из года в год, приходящим к нему с неизменными приветливыми словами: "как поживаете, дядюшка?" Еслибы это могло навести его на мысль завещать своему конторщику хотя полсотни фунтов стерлингов - я был бы удовлетворен. Я, конечно, не вполне уверен, но мне кажется, что вчера я растрогал его!

Теперь их очередь настала хохотать над наивностью Фреда, воображавшого, что он мог растрогать Скруджа! Но так как у него был чудный характер и его нисколько не интересовала причина, вызвавшая их хохот, а лишь радовало их веселье, то он только поддержал его, раскупорив еще бутылку вина.

причем у него нисколько не напрягались жилы на лбу, и не наливались кровью глаза. Племянница Скруджа, очень хорошо игравшая на арфе, между другими вещами, исполнила одну простенькую вещицу, с очень несложным мотивом, (который вы бы через две минуты отлично насвистывали), именно любимую песенку той самой девочки, которая когда то приезжала за Скруджем в школу... При этих столь - приятных звуках, все картины, показанные Скруджу духом прошедших святок, вновь воскресли в его воспоминаниях. Все с большею и большею болью в сердце, Скрудж думал, что еслибы он чаще слышал эти напевы в течение многих, давно прошедших лет, то, конечно, он своими собственными руками, для своего же собственного счастья, сберег бы нежные цветы своих жизненных привязанностей, вместо того, чтоб прибегать к лопате могильщика засыпавшого Джэкоба Марли!

Но не весь вечер был посвящен музыке. Через некоторое время стали играть в карты, потом в фанты, так как ведь необходимо, хоть изредка вновь обращаться в детей, в особенности в день Рождества, этот праздник детей!

Внимание! Началась игра в жмурки. Ах, этот плут Топпер! Он представляется, что ничего не видит с своею повязкою на лбу, но можете быть спокойны, что он не спрятал глаза в карман! Я уверен, что он сговорился с племянником Скруджа и что дух участвовал в этом заговоре!

Способ, которым этот слепой ловил пухленькую сестренку племянницы Скруджа, являлся истинным оскорблением человеческой доверчивости. Налетала ли она на решетку камина, скакала ли по стульям, ударялась ли о фортепиано, пряталась ли за тяжелыми драпировками, Топпер всюду следовал за ней! Он всегда отлично знал, где находится хорошенькая кругленькая особа с кружевным шарфом на плечах; он, положительно, не желал ловить никого другого. Вы могли, сколько угодно, бегая вокруг него, задевать его, как многие это и делали нарочно, а он представлялся, что ловит вас, но делал это с очевидною неловкостью и, в то же мгновение кидался совсем в сторону, где находилась пухленькая сестренка племянницы Скруджа.-- "Так нельзя играть!" - говорила она убегая, и она была права. Когда в конце концов он ловил ее, не смотря на её стремление убежать от него, не смотря на быстрое шуршание её шелкового, измятого платья по всем углам гостиной, ему удалось загнать ее в такое место, откуда ей не было возможности ускользнуть от него, то его поведение становилось прямо-таки возмутительным. Под предлогом, что он не знает кого поймал, ему необходимо ощупать её прическу, тронуть кольцо на её руке, пошевелить цепочку на её шее! Отвратительное чудовище! Конечно, нет ничего удивительного, что после всех его проделок, она высказывает ему свое мнение о его способе держать себя и, как только платок с его глаз переходит на глаза другого, между ними происходит интимный разговор в углублении окна, за занавеской.

Племянница Скруджа не участвовала в игре в жмурки; она сидела, в уединенном, уютном уголке гостиной, в удобном кресле, с скамеечкой под ногами! Призрак и Скрудж стояли сзади. В фанты она играла и была прямо таки прелестна в игре: "Как любите вы его?". Точно также и в игре и Как" она проявила удивительные умственные способности и, к тайной радости племянника Скруджа, несколько раз разбила на голову сестер, хотя, уверяю вас, оне далеко не были глупы! О, далеко нет! Спросите-ка об этом лучше Тоипера!

В гостиной собралось человек двадцать гостей и молодых и старых и все они, без исключения, принимали одинаковое участие в играх. Даже Скрудж так интересовался всем происходящим, что совершенно упустил из виду, что голос его не может быть слышен, и громко выкрикивал, отгадываемые слова. И я должен признаться, что ему это часто удавалось, так как самая тонкая, сама острая игра не может быть тоньше и острее ума Скруджа, не смотря на его придурковатый вид, который он себе нарочно придавал, чтобы легче ловить в свои сети людей.

Призраку, повидимому, доставляло удовольствие радостное настроение Скруджа и он глядел на него с выражением такого добродушия, что тот умолял его, как бы это сделал ребенок оставаться до окончания вечера. По призрак отвечал ему, что это невозможно.

- Начали новую игру,-- сказал Скрудж,-- побудем еще полчаса, всего лишь полчаса! Эта игра была в Племянник Скруджа должен был что-нибудь задумать, а остальные стараться отгадать, что он задумал; на все вопросы он мог отвечать Да или Нет. Жаркая перестрелка вопросами, которой подвергся племянник Скруджа, заставила его сделать множество признаний, а именно, что задуманное им было животное, что это животное живое, неприятное, дикое, что оно иногда ворчит, иногда рычит и изредка даже говорит; что находится это животное вь Лондоне, прогуливается по его улицам, что за деньги его не показывают, на привязи не водят, что оно не живет в зверинце, что его но убивают никогда на бойне. Что это ни лошадь, ни осел, ни корова, ни бык, ни кошка, ни тигр, ни собака, ни свинья, ни медведь. При каждом новом вопросе, этот пройдоха племянник, разражался бешенным взрывом хохота, приводившим его в такое состояние, что он был принужден вскакивать с дивана и как безумный прыгать по комнате. Наконец пухленькая особа, в свою очередь, разразившаяся неудержимым смехом, вскричала:

- Я отгадала, я отгадала, Фред!

- Кто же это?-- спросил он.

Так и было. Все были в восторге, хотя кое кто и заметил, что ответ на вопрос "это медведь?" должен был быть "да", так как отрицательный ответ был достаточен, чтобы перестать думать о Скрудже, если сначала и подразумевали его.

вина. И так, за дядю Скруджа!

- Идет! За дядю Скруджа!-- кричали все.

- Веселого Рождества и счастливый Новый Год старичку, каков бы он ни был!-- сказал племянник Скруджа. Быть может, он бы и отверг мое пожелание, но я тем не менее высказываю его. За здоровье, дяди Скруджа!

тост, еслибы Дух дал ему время. Но при последнем слове спича племянника, все исчезло, и Скрудж с духом вновь пустились странствовать. Много они видели различных стран, много посетили жилищ, всегда принося радость тем, к кому приближался Дух. Он становился у изголовья больных и те выздоравливали; посещал изгнанников и они чувствовали себя на родине; касался отчаивающихся и изнемогающих в жизненной борьбе и души их примирялись и верили в лучшее будущее; подходил к бедным и те считали себя богатыми. В дома призрения, больницы, тюрьмы, все эти убежища нищеты и несчастья, куда суетный и гордый человек своею столь ничтожной и мимолетной властью не смог преградить ему доступ, он приносил свое благословение, давая Скруджу свои советы милосердия.

Это была длинная ночь, если только это была одна ночь. Но Скрудж сомневался в этом, так как ему казалось, что несколько праздников Рождества вместились в тот промежуток времени, пока он носился с Духом. Также ему казалось крайне странным, что в то время, как он, Скрудж, нисколько не менялся в своем внешнем облике, призрак становился заметно старше и старше. Но он ни словом не намекнул ему на это, пока при выходе на улицу с одного сборища детей, по сличаю праздника Крещенья, он с ужасом не увидал, что волосы призрака стали совершенно седыми.

- Разве жизнь духов так коротка?-- спросил Скрудж.

- Жизнь моя на земле очень коротка,-- отвечал дух - и прекратится сегодня ночью.

- Сегодня ночью?-- вскричал Скрудж.

Часы на колокольне пробили три четверти одиннадцатого.

- Прости меня, быть может, за нескромный вопрос,-- сказал Скрудж, пристально смотря на подол одежды Духа,-- но я гижу что-то странное, не принадлежащее тебе, под подолом твоей мантии. Что это нога или лапа?

- Судя по телу, должно быть лапа. Смотри!

Из под складок мантии Духа вышли двое детей, два несчастных, порочных, страшных, отвратительных существа, павших к его ногам, и крепко вцепившихся в край его одежды.

Это были мальчик и девочка, с желтым цветом лица, в лохмотьях, с нахмуренным и зверским выражением лица, униженно пресмыкавшиеся на земле. Вместо юношеской грации, которой должны были бы быть проникнуты их черты, вместо здорового, яркого румянца, высохшая рука, рука Времени, покрыла их морщинами, высушила и обезобразила. Там, где должно было царить ангельское выражение, казалось, укрылись злые духи, выглядывающие угрожающим взглядом. Никакое изменение, никакая испорченность, никакое растление нравов рода человеческого, на всем пути наиболее великих тайн творения никогда не производили чудовищ стол ужасных и отталкивающих, как эти. Скрудж, весь бледный от ужаса отвернулся, но опасаясь оскорбить чувства Духа, быть может отца их, попробовал было сказать, что это прелестные дети; но эти слова, чтоб не стать соучастниками такой невероятной лжи, сами застряли у него в горле.

- Дух! Это твои дети?-- только и мог произнести Скрудж.

- Это дети человека!-- сказал призрак, опуская на них взор.-- Они хватаются за меня, прося защитить их от отцев их! Это - указал он на мальчика - Невежество, Нужда. Избегай и того и другого и всего, что происходит от них, но в особенности первого, так как на лбу его начертано: Ты можешь отрицать это!-- возопил Дух, простирая руку к городу.-- Ты можешь клеветать на тех, кто тебе это говорит. Но берегись конца!

- Разве нет тюрем? Разве нет исправительных заведений?-- с иронией отвечал ему, его же словами, дух.

Часы пробили полночь.

Скрудж искал глазами Духа, не не видел его. Когда звук последняго удара колокола замер, он вспомнил предсказание старика Джэкоба Марли и, подняв глаза, увидал новый призрак, величественного облика, в мантии с капюшоном, который приближался к нему ползучим движением, словно туман.