Предписания доктора Мэригольда.
IV. Не принимать за достоверное.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Предписания доктора Мэригольда. IV. Не принимать за достоверное. (старая орфография)

IV. Не принимать за достоверное.

Сегодня я, Евниция Фильдинг, просмотрела дневник, который писала в первые недели своей жизни по выходе из заточения школы германских моравских братьев. Читая дневник, я чувствовала что-то вроде странной жалости к себе в прошлом, жалости к тому нежному, неопытному созданию, которым я была, придя из мирного приюта и очутившись внезапно среди домашних огорчений и печалей.

Я перелистывала первые страницы и передо мной, точно воспоминания о прежней жизни, вставали картины: безшумные, поросшия травой улицы, старые дома, спокойные ясные лица, смотрящия добрым взглядом на толпу детей, идущих в церковь; вот дом "одиноких сестер", полный светлыми, чистыми кельями, за ним церковь, в которой молились оне и мы; в церкви широкий центральный проход, отделявший женщин от мужчин; в моем воображении являлись девушки в живописных шапочках, обшитых красным, синия ленты матрон и снежно-белые повязки вдов; а за церковью кладбище, на котором поддерживалось разделение, где сестры спали в своих одиноких могилах; виделся мне и простосердечный пастор, умилявшийся, созерцая нашу слабость. Картины мелькали передо мной по мере того, как я перелистывала мой коротенький журнал, а в моей душе просыпалось слабое стремление вернуться к отдыху, к невинности неведения, окружавшей меня в то время, когда я жила вдали от горестей мира.

7-го ноября. - После трехлетняго отсутствия я снова дома; но как все переменилось у нас. Прежде во всем доме чувствовалось присутствие моей матери, даже когда она бывала в самой дальней комнате. Теперь Сусанна и Присцилла носят её платья; когда оне проходят мимо, когда мимо меня мелькают платья цвета горлинки, я вздрагиваю, словно надеюсь снова увидать лицо матушки. Сестры гораздо старше меня. Когда я родилась, Присцилле было уже десять лет, а Сусанна на три года старше Присциллы. Оне очень степенны и серьезны; о их религиозности говорят даже в Германии. Думаю, что в их возрасте я буду такою же, как оне.

Не знаю, ощущал ли когда-нибудь мой отец детския движения души; у него вид, будто он прожил несколько столетий. Вчера вечером я не посмела хорошенько вглядеться в его черты. Сегодня же вижу, что очень доброе и мирное выражение смягчает все морщины и складки, проведенные заботами на этом лице. В его душе кроется тихая, ясная глубина, никакая буря не в силах возмутить её. Это ясно! Он добр, я знаю, хотя о его доброте не говорили мне в школе, как о добросердечии Присциллы и Сусанны. Когда кучер остановился перед нашей дверью и отец выбежал на улицу без шляпы, а потом схватил меня на руки, как маленькое дитя, я перестала тосковать о том, что разсталась с подругами, с сестрами и с пастором и только радовалась тому, что я с ним. Если Господь поможет, а Он, конечно, поможет мне в этом, я буду поддержкой для папы. Наш дом совершенно не похож на то, чем он был при жизни мамы. Комнаты имеют унылый вид, сырость и плесень покрывают стены, ковры совершенно износились и истерлись. Можно подумать, что сестрам до дома нет никакого дела. Правда, Присцилла помолвлена за одного из братьев; он живет в Вудбури, за десять миль отсюда. Вчера вечером она мне рассказывала, что у него есть чудный дом, убранный так хорошо и роскошно, как это редко делается в нашем быту, тем более, что мы не ищем светского блеска. Она также показала мне тонкое белье и множество платьев из шелка и других материй. Все это было её приданым. Когда она разложила свои вещи на нашу бедную мебель, оне показались мне такими великолепными, что я невольно подумала о их цене и спросила, хорошо ли идут дела моего отца. Присцилла только покраснела, а Сусанна тихо пробормотала что-то. Для меня это было достаточно ясным ответом. Сегодня утром я распаковала мой сундук и передала обеим моим сестрам по письму из нашей церкви. В письмах говорилось, что брат Шмит, миссионер в Вест-Индии, желает, чтобы ему по жребию избрали подходящую жену и прислали ее к нему. Многия из одиноких сестер записались; Сусанна и Присцилла пользовались такой репутацией, что им предложили сделать то же самое. Присцилла уже помолвлена, а потому письмо не касается её, но Сусанна целый день раздумывала; теперь она сидит против меня; её лицо бледно, темнорусые заплетенные волосы, в которых я вижу несколько серебристых нитей, обрамляют её худые щеки. Она пишет и слабый румянец вспыхивает на её лице; кажется, будто она слышит шепот брата Шмита, которого никогда не видала и голоса которого никогда не слыхала. Вот своим четким, круглым, спокойным почерком она написала свое имя; я могу прочесть: "Сусанна Фильдинг".

Её имя смешают со многими другими; один из билетиков выберут на-удачу и на нем будет стоять имя будущей жены брата Шмита.

9-го ноября. - Я провела дома всего два дня, но какая перемена произошла во мне! Мой ум смущен, мне кажется, я уже сто лет тому назад вышла из школы. Сегодня утром к нам явилось двое каких-то, незнакомых мне людей. Они желали повидаться с отцом; голоса этих грубых и жестоких посетителей резко раздавались в кабинете моего отца; он писал что-то до их прихода, а я сидела с шитьем подле камина. Я подняла голову, когда они заговорили уж очень громко и увидала, что отец смертельно побледнел и опустил свою седую голову на руки; однако, через минуту он оправился, снова заговорил с незнакомыми мне людьми и велел мне пойти к сестрам. Оне были в гостиной. Лицо Сусанны выражало безумный ужас. Присцилла билась в истерике. Через несколько времени оне обе пришли в себя; когда Присцилла уже лежала спокойно на диване, а Сусанна, задумавшись, опустилась на материнское кресло, я снова прокралась к кабинету отца и тихонько постучалась к нему в дверь.

- Войдите, - сказал он. Отец был один и очень печален.

- Отец, - спросила я, - что случилось? Увидя его милое доброе лицо, я бросилась к нему.

- Евниция, - прошептал он, - я все скажу тебе.

Я опустилась перед ним на колени и не спускала взгляда с его глаз; он мне рассказал всю свою историю, длинную, печальную историю; каждое его слово отодвигало все дальше и дальше от меня дни школьной жизни, заставляло меня смотреть на это недалекое прошлое, как на что-то давно, давно оконченное. В заключение отец сказал, что двух незнакомцев прислали его кредиторы с тем, чтобы они описали все, что было в нашем старом доме, в котором жила и умерла моя мать. Сначала мне показалось, что со мною сделается истерика, как с Присциллой, но я подумала, что этим я ничуть не помогу отцу, и минуты через две я уже могла снова храбро взглянуть в его глаза. Он сказал, что ему нужно просмотреть свои книги, я поцеловала его и ушла. В гостиной Присцилла попрежнему лежала, закрыв глаза, Сусанна глубоко задумалась о чем-то. Ни одна из них не обратила внимания на то, что я два раза входила и уходила. Я направилась в кухню, чтобы поговорить с Джен об обеде для отца. Она качалась на стуле и терла грубым передником глаза так, что они совсем покраснели. Недалеко от нея на кресле, которое прежде принадлежало моему дедушке (все братья знали Джорджа Фильдинга), сидел один из людей, приходивших к отцу; на нем была коричневая плисовая шляпа, из под полей которой виднелись его глаза, пристально смотревшие на мешок с сухими травами, висевший на крюке. Даже когда я вошла и остановилась, как пораженная громом, на пороге, он не опустил глаз, только губы его большого рта закруглились, точно он собирался засвистать.

- Здравствуйте, сэр, - сказала я оправившись (я вспомнила, что отец сказал мне, что мы должны смотреть на этих людей, только как на орудия, которым свыше дозволено принести нам горе). - Будьте так добры, скажите мне ваше имя.

Он спокойно посмотрел на меня и слегка улыбнулся, точно про себя.

- Меня зовут Джон Робинс; Англия - моя родина; Вудбури - место моего жительства. Христос - мое спасение!

Он говорил, покраснев, и его глаза снова устремились на мешок с маиораном; они сверкали, точно он был очень доволен. Я подумала об его ответе и смысл его слов вполне успокоил меня.

- Я очень рада слышать это, - проговорила я наконец, - мы люди религиозные и я боялась, что вы можете оказаться не таким.

- О, я не буду вредить вам, мисс, - ответил он, - будьте спокойны. Попросите Мэри приносить мне аккуратно пиво, и я не стану оскорблять ваших чувств.

- Благодарю вас, - ответила я. - Джен, вы слышите, что говорит мистер Робинс? Проветрите одеяла и сделайте кровать в комнате братьев. Мистер Робинс, там, на столе, вы найдете Библию и книгу псалмов.

Я уже уходила из комнаты, как вдруг этот странный человек ударил кулаком по кухонному столу. Я вздрогнула.

- Мисс, - сказал он, - не безпокойтесь, и если кто-нибудь обидит вас, вспомните Джона Робинса из Вудбури. Я во всем предан вам, будет ли это касаться моего дела или нет. Я... клянусь...

Он хотел прибавить что-то, его лицо покраснело еще сильнее, он поднял глаза к потолку. Я ушла из кухни.

P. S. Я видела во сне, что на нашу школу напала толпа, и ею предводительствовал Джон Робинс, желавший сделаться нашим пастором.

10-го Ноября. - Я совершила путешествие в пятьдесят миль. Половину этого разстояния мне пришлось проехать в дилижансе. Впервые узнала я, что брат моей матери - светский богатый человек, что он живет в пятнадцати милях за Вудбури. Он не принадлежит к нашей церкви и, говорят, он был очень недоволен свадьбой моей матери. Оказывается тоже, что Сусанна и Присцилла не дочери моей матери. У моего отца была крошечная надежда на то, что наш родственник поможет нам в беде; папа благословил меня, помолился и я уехала. Брат Мор, который приезжал вчера повидаться с Присциллой, встретил меня на станции Вудбури и усадил в дилижанс, шедший в имение моего дяди. Брат Мор старше, чем я его себе представляла. У него широкое, грубое и аляповатое лицо. Я удивлялась, что Присцилла выходит за него, но он очень добро обшелся со мною, проводил экипаж со двора гостиницы; однако, не успев потерять его из виду, я уже перестала думать о нем. Я старалась приготовиться, как мне говорить с дядей. Дом дяди стоит совершенно одиноко, среди полян и куп деревьев. Теперь на ветвях не было листвы и оне веяли из стороны в сторону в густом тяжелом воздухе, точно погребальные перья. Я сильно дрожала, подняв дверной молоток, на котором было отчеканено улыбающееся лицо. Наконец, я опустила его; раздался один громкий удар, все собаки залаяли, грачи закаркали на вершинах деревьев. Слуга провел меня через низкую переднюю в гостиную, тоже с низким потолком; это была очень красивая, большая комната, с мебелью теплого красного оттенка. После серого тумана мне было приятно смотреть на этот цвет. День склонялся к вечеру. Высокий красивый старик лежал на диване и дремал. По другую сторону камина сидела маленькая старая дама. Она при виде меня подняла палец в знак молчания и указала на место у огня. Я села и задумалась. Наконец, мужской голос прервал молчание, спросив сонным тоном: "Что это за молодая девушка?"

- Я Евниция Фильдинг, - ответила я, встав из почтения к этому старику, моему дяде. Он так долго смотрел на меня своими проницательными серыми глазами, что я смутилась и слезы невольно покатились по моим щекам. Мне было очень тяжело.

- Клянусь, - воскликнул он, - она похожа на Софи, как две капли воды! - и он засмеялся коротким смехом, в котором, по моему, не звучало веселье. - Подойди, Евниция, - прибавил он, - и поцелуй меня.

Я степенно прошла небольшое разстояние, отделявшее меня от него, и наклонилась к его лицу. Но он пожелал, чтобы я села к нему на колени и я неловко исполнила его желание, так как даже отец не приучал меня к ласкам подобного рода.

- Хорошо, моя хорошенькая девочка, - сказал дядя, - какое у тебя дело ко мне? Даю тебе честное слово, я готов обещать тебе все, чего ты ни попросишь.

Слушая его, я вспомнила о царе Ироде и о грешной девушке, танцовавшей для него; сердце мое упало, но я, наконец, решилась, как царица Эсфирь, и высказала дяде мою просьбу. Даже слезы навернулись у меня на глазах; я ему рассказала, что моего отца посадят в тюрьму, если никто не выручит его. Дядя помолчал и, наконец, произнес:

- Евниция, я готов войти в соглашение с тобой и с твоим отцом. Слушай, он украл у меня мою любимую сестру и с тех пор, как он ее увез, я никогда больше не видал ее. У меня нет детей, я богат. Если твой отец согласится отдать мне тебя и откажется от всех прав на тебя, решится даже никогда не видать тебя, я заплачу все его долги, а тебя возьму в дочери.

Не дослушав до конца, я соскочила с его колен; никогда в жизни я еще не сердилась так сильно.

- Этого не будет! - крикнула я. - Мой отец никогда не отдаст меня, и я ни за что не соглашусь разстаться с ним.

- Не торопись, Евниция; - сказал дядя, - у твоего отца есть еще две дочери. Подумай!

Дядя и его жена ушли, я осталась одна в красивой комнате. С самого начала я знала, на что решиться. Я сидела подле камина и мне казалось, будто все темные холодные дни надвигающейся зимы замораживали теплую атмосферу, трогали меня своими ледяными пальцами; наконец, я начала дрожать, как трус. Я открыла мою маленькую жребиевую книжку, которую мне дал наш пастор и с тревогой посмотрела на множество листиков бумаги, заключавшихся в ней. Часто я вынимала оттуда жребии и находила в них только неполные неопределенные советы и малую поддержку. Теперь я снова раскрыла книжку, и в ней я прочла: "мужайся". Это подкрепило меня, через час дядя вернулся; он старался убедить меня мирскими доводами, соблазнить мирскими прелестями, грозил мне. В ответ на его старания запутать меня в свои сети я, наконец, решилась сказать:

- Не хорошо уговаривать дочь сказаться от отца. Провидение дало вам возможность уменьшать страдания людей, а вы стараетесь сделать их горе еще тяжелее. Я скорее соглашусь жить с моим отцом в тюрьме, чем во дворце с вами.

Я отвернулась и ушла; среди сгущавшагося вечерняго сумрака пробралась я через переднюю и вышла на улицу. До деревни, через которую проходит дилижанс, было более мили. По обе стороны глубокой долины поднимались высокие валы, поросшие кустарником. Я шла очень быстро, но ночь все-таки настала, когда я еще была недалеко от дядиного дома. Меня охватил такой мрак, такой густой туман, что я почти чувствовала темноту. "Мужайся, Евниция", - проговорила я себе и для того, чтобы прогнать страх, готовый проснуться во мне, запела наш вечерний гимн. Внезапно, недалеко впереди меня, послышался голос светлый, богатый, он вторил мне; я невольно вспомнила тон голоса брата, который учил нас музыке в нашем заведении. Я замолчала, мое сердце забилось от страха и странной радости. Голос впереди меня тоже замолк.

- Доброй ночи, - произнес тот же голос; так много доброты, честности и нежности звучало в нем, что я сразу почувствовала доверие к человеку, говорившему со мной.

- Подождите меня, - сказала я, - я заблудилась в темноте, а мне нужно в Лонгвиль.

- Я тоже иду туда, - сказал голос. - Я с каждым мгновением приближалась к говорившему и вдруг высокая темная фигура выросла передо мной в тумане.

- Брат, - сказала я с легкой дрожью (почему я дрожала, я не знаю сама), - мы далеко от Лонгвиля?

- Дотуда всего минут десять ходьбы, - ответил он радостно и тон его голоса ободрил меня.

- Возьмите меня под руку, - продолжал незнакомец, - мы скоро будем там.

Я слегка оперлась о его руку и почувствовала, что у меня есть теперь поддержка и защита. Когда мы подошли к освещенному окну деревенской гостиницы, я взглянула на него, он на меня. У него была симпатичная, красивая наружность, напомнившая мне лица на самых лучших картинах, которые мне удавалось видеть. Сама не знаю, почему я подумала об ангеле Гаврииле.

- Сэр, - ответила я (так как при свете не могла называть его братом), - я хочу добраться до Вудбери.

- До Вудбури, - повторил он, - ночью! Одна! Через несколько минут придет дилижанс, с ним я еду до Вудбури. Угодно вам ехать со мною?

- Сэр, благодарю вас, - ответила я и замолчала.

Наконец, фонари экипажа заблестели в тумане. Незнакомец открыл дверцу дилижанса, но я отступила, чувствуя глупый стыд за мою бедность; его следовало победить.

- Мы бедны, - пробормотала я, - мне нужно сесть снаружи.

- В такую холодную зимнюю ночь! - произнес он. - Войдите.

- Нет, нет, - возразила я, оправляясь. - Я поеду снаружи.

Приличная крестьянка с ребенком уже сидела наверху дилижанса, и я быстро поднялась к ним. Мое место приходилось с краю, оно висело над колесами; было совсем темно, только безпокойный свет фонарей дилижанса мелькал вдоль безлиственной живой изгороди; кроме нею все было мрачно и темно. Я только и могла думать о моем отце и о том, что тюрьма ждет его. Вдруг чья-то рука крепко легла на мою руку и голос Гавриила сказал мне:

- У вас опасное место, неожиданный толчек может выкинуть вас.

- Я так несчастна, - со слезами ответила я; все мое мужество пропало и я в темноте закрыла лицо руками и тихо заплакала; от слез горечь моей печали утихла.

- Брат, - сказала я (в темноте я снова решилась называть его этим именем), - я только-что вернулась домой из школы и до сих пор еще не успела привыкнуть, к тревогам мира.

- Дитя мое, - ответил он тихо, - я видел, что вы закрыли лицо руками и плакали. Могу я чем-нибудь помочь вам?

- Нет, - возразила я, - мое горе касается только меня и моего дома.

Брат Мор ждал меня в конторе дилижансов. Он очень торопил меня, так что я едва успела взглянуть на Гавриила, смотревшого мне вслед. Брату Мору очень хотелось узнать о том, как прошло мое свидание с дядей; услыхав о моей неудаче, он задумался и замолчал Когда я уже села в вагон железной дорога, он нагнулся ко мне через окно и прошептал:

- Скажите Присцилле, что я приеду утром

Брат Мор богат, может быть, ради невесты он поможет отцу?

11-го ноября. - Прошлую ночь я видела во сне, что Гавриил стоит подле меня, говоря: "Я пришел к тебе с хорошими вестями". Но когда я стала слушать, он вздохнул и исчез.

15-го ноября. - Брат Мор бывает у нас каждый день, но он не предлагает помочь отцу. Если помощь не подоспеет скоро - папу посадят в тюрьму. Может быть, дядя передумает и согласится помочь нам на менее тяжелых для меня условиях. Если бы он пожелал, чтобы я половину года жила у него, я бы согласилась; ведь и Даниил, и трое отроков жили в Вавилоне без вреда для себя. Я напишу ему об этом.

19-го ноября. - От дяди нет ответа; сегодня мы с Присциллой были в Вудбури; она ездила, чтобы поговорить с тамошним пастором; она толковала с ним около часу, а я в это время прошла к тюрьме, и обошла кругом её мрачных массивных стен. Я думала об отце; сердце мое сжималось и на душе было очень тяжело. Наконец, я очень устала, села на ступеньку подле калитки и вынула мою книжку. Снова я прочла стих: "Мужайся". В эту минуту показались Присцилла и брат Мор. На его лице лежало, по моему, не очень приятное выражсние, но я вспомнила, что сн будет мужем моей сестры, встала и подала ему руку. Его жирная рука оперлась на мою, так мы втроем ходили взад и вперед подле стен тюрьмы. Вдруг, в саду, разстилавшемся на откосе под нами, я заметила того, кого мысленно называла Гавриилом (так как не знала его имени). Рядом с ним шла молодая прелестная женщина. При виде этого я заплакала, сама не зная почему. Брат Мор вернулся с нами домой и отослал прочь Джона Робинса. Джон Робинс просил меня не забывать его; я никогда в жизни не забуду его.

20-го ноября. - Самый ужасный день! Мой бедный папа в тюрьме! Во время обеда какие-то отвратительные люди арестовали его. Прости меня, Боже, что я им желаю смерти. Отец говорил с ними терпеливо и кротко.

- Пошлите за братом Мором, - сказал он, помолчав немного, - и поступайте согласно его советам.

30-го ноября. - Прошедшую ночь мы все говорили о том, что нам делать в будущем. Присцилла думает, что брат Мор будет торопить их свадьбу, а Сусанна уверена, что ей достанется жребий быть женой брата Шмидта. Она умно разсуждала об обязанностях миссионерской жизни и о благодати, которая должна осенить человека, стремящагося исполнять их. Я же могла думать только об отце, о том, спит ли он в тюрьме?

Брат Мор говорит, что ему кажется, будто он может придумать средство освободить папу; по его словам, нам нужно только молиться о том, чтобы Бог дал нам силу победить наше своеволие. Я сделаю все для папы; я бы даже готова была продаться в рабство, как некоторые из наших первых миссионеров, во времена рабства в Вест-Индия. Но в Англии нельзя продать себя; а как верно служила бы я!

Мне необходимо достать такую большую сумму, чтобы уплатить все наши долги! Брат Мор уговаривает меня не портить глаз слезами.

1-го декабря. - В тот день, когда моего отца арестовали, я в последний раз обратилась к дяде. Сегодня утром я получила от него короткий ответ. Дядя пишет, что он поручил своему адвокату повидаться со мной и переговорить, на каких условиях дядя согласен мне помочь. Как раз в ту минуту, когда я читала письмо, приехал его поверенный и пожелал видеть меня наедине. Дрожа от безпокойства, я пошла в гостиную. Передо мной стоял Гавриил. Я вспомнила мой сон, в котором он мне сказал: "Я принес тебе хорошия вести" и ободрилась.

- Мисс Евниция Фильдинг? - начал он своим приятным голосом и взглянул на меня с улыбкой, точно проливавшей солнечный свет в мою печальную и ослабевшую душу.

- Да, - отвечала я и самым глупым образом опустила глаза, встретив его взгляд. Я указала ему на стул, а сама продолжала стоять, прислонившись к большому креслу моей матери.

- У меня есть до вас неприятное дело, - сказал Гавриил. - Ваш дядя продиктовал вот эту бумагу; она должна быть скреплена вашей подписью и подписью вашего отца. Ваш родственник готов выкупить мистера Фильдинга и обещается выдавать ему ежегодно сто фунтов с тем, чтобы мистер Фильдинг удалился к германским моравским братьям, а вы согласились на его другия условия.

- Я не могу, - с горечью сказала я. - О, сэр, неужели по вашему, я должна отречься от моего отца?

- Мне кажется нет, - тихо ответил он.

- Сэр, - сказала я, - прошу вас, передайте дяде мой отрицательный ответ.

- Хорошо, - произнес он, - я постараюсь передать ваш ответ в самой мягкой форме. Я ваш друг, мисс Евниция. - Его голос произнес слово Евниция, с разстановкой, точно это имя было для него не обыкновенным именем, а чем-то очень редким и хорошим. Я никогда не слышала, чтобы слово "Евниция" произносили таким милым образом. Вскоре Гавриил встал, чтобы уйти. Я подала ему руку и сказала:

- Прощайте, брат.

- Мы еще увидимся, мисс Евииция, - ответил он.

Мы с ним увидались скорее, нежели он ожидал, так как со следующим же поездом я поехала в Вудбури; выходя из темного вагона, я увидала, что Гавриил высадился из другого. Он тоже увидал меня.

- Куда вы, Евниция? - спросил Гавриил. Мне было особенно приятно, что Гавриил не назвал меня "мисс Евниция". Я сказала ему, что я знаю дорогу в тюрьму, так как недавно была подле нея; в его глазах стояли слезы. Он, не говоря ни слова, взял меня под руку и повел. Я шла молча, но на сердце у меня стало легче. Рука об руку мы дошли до большого портала тюрьмы. Скоро мы очутились на узком квадратном дворике, с которого ничего не было видно, кроме серого зимняго неба, висевшого точно какая-то плоскость над головой. По дворику взад и вперед ходил отец, сложив на груди руки; его голова поникла; казалось, она никогда не поднимется снова. Я громко вскрикнула, подбежала и бросилась ему на шею. Дальше ничего не помню; когда я открыла глаза, я была в крошечной пустой комнате; отец поддерживал меня, а Гавриил стоял подле меня на коленях. Он грел мне руки и прижимался к ним губами.

Потом Гавриил стал о чем-то говорить с отцом, но вскоре вошел брат Мор, и Гавриил простился с нами. Брат Мор сказал торжественным тоном:

- Этот человек - волк в овечьей шкуре, а наша Евниция - нежный ягненок.

Я не верю, что Гавриил волк.

2-го декабря. - Я наняла комнату в коттэдже, стоящем близ тюрьмы; это домик Джона Робинса и его жены, опрятной, порядочной, скромной женщины. Таким образом, я могу целые дни проводить с отцом.

13-го декабря. - Вот уже две недели, как отец в тюрьме. Вчера вечером брат Мор был у Присциллы; сегодня утром он должен нам высказать свой план для освобождения отца. Я иду встретить его у тюрьмы. Когда я вошла в комнату, мой отец и брат Мор, казалось, были сильно взволнованы. Отец откинулся на спинку стула, точно в изнеможении после долгого спора.

- Поговорите с ней, брат, - сказал он.

"Нельзя сомневаться, толкование сновидения верно".

- Поэтому, Евниция, - сказал он ужасным голосом, - вы и Присцилла должны покориться, иначе вы ослушаетесь веления Бога.

Я онемела, как от ужасного потрясения, но я слышала, что он прибавил:

- Во время сонного видения я получил также повеление освободить вашего отца в тот день, когда вы станете моей женой.

Все мое сердце рвалось прочь от этого человека, я сказала:

- Но ведь это будет ужасно дурно относительно Присциллы. Не может быть, чтобы небо послало вам это сновидение. Это ошибка, обман. Женитесь на Присцилле и освободите отца. Наверное, наверное это было обманчивое сновидение.

- Нет, - проговорил он, и его глаза устремились на меня. - Я слишком поспешно, по собственной воле, избрал Присциллу и потому ошибся. Но я обещался возместить ей половину её приданого в вознаграждение за мою ошибку.

После этого я прибавила, что поеду домой, так как хочу повидаться с Присциллой и постараться найти указание на то, как мне поступать.

14-го декабря. - Когда я приехала домой, то узнала, что Присцилла больна и лежит в постели. Она отказалась видеться со мной. Сегодня утром я встала в пять часов утра и пробралась в гостиную. Я зажгла лампу, комната показалась мне уединенной, пустынной, а между тем в ней разлито было что-то странное, мертвенное, точно моя мать и её умершия дети, которых я никогда не видала, ночью сидели у камина, как мы сидим у него днем. Может быть, мать знала о моем отчаянии и оставила какое-либо знамение, чтобы подкрепить меня и дать мне совет.

На столе лежала моя Библия, но она была закрыта; ангельские пальцы матушки не развернули священной книги на каком-нибудь стихе, который мог направить меня. Только одним способом и могла я попытаться найти указание - вынуть жребий. Я вырезала три кусочка бумаги одинаковой длины, совершенно похожие друг на друга... Три, хотя мне нужно было всего два. На первом я написала: "Быть женой брата Мора", на втором: "быть одинокой сестрой"; третий белый лоскуток лезкал на пюпитре, точно дожидаясь, чтобы на нем нанисали чье-либо имя; вдруг леденящий холод зимняго утра превратился в палящую жару, так что я открыла форточку, подставила свое лицо под струю холодного воздуха. В сердце я сказала себе, что предоставлю случаю мою судьбу, хотя совесть и упрекала меня за слово случай. Я положила три листочка между страницами моей Библии. Долго я сидела, не смея вынуть жребий, от которого зависело решить тайну моей будущей жизни. Ни по какому признаку я не могла бы отличить одного листочка от другого и не смела протянуть руки, чтобы вынуть один из них. Я должна была подчиниться решению судьбы. Мне казалось слишком ужасным сделаться женой брата Мора, а обитель, в которой живут одинокия сестры, имеющия все общее, мне всегда казалась печальной, монотонной, скучной, и вдруг я выну пустую бумажку? Мое сердце билось; я несколько раз протягивала руку к Библии и снова отдергивала ее. Наконец, масло в лампе истощилось, пламя стало тухнуть. Я, боясь снова остаться без всякого указания, вытащила из Библии средний жребий. Лампа в последний раз вспыхнула и при свете тухнувшого пламепи я прочла слова: "Быть женой брата Мора".

Вот последний отрывок из моего журнала, написанного мною три года тому назад.

пустую бумажку, на бумажку с надписью: "Быть одинокой сестрой" и поняла, что я вынимала жребий. Помню, она немножко поплакала, поцеловала меня необыкновенно нежно, а потом ушла к себе в комнату, и я слышала, что сестры долго разговаривали между собой; их голоса звучали серьезно и печально. После этого мы пассивно подчинились судьбе, даже Присцилла не возставала. Брат Мор приехал к нам, и Сусанна сообщила ему о том, какой неизменный жребий я вынула, но она умоляла его отказаться от желания видеть меня в этот день, и он согласился дать мне время попривыкнуть к мысли о моем несчастий. На следующее утро очень рано я вернулась в Вудбури; единственное мое утешение составляла мысль о том, что скоро мой дорогой папа выйдет на свободу, что он проживет со мной в богатстве и среди удобств весь остаток своей жизни. В течение следующих дней я едва отходила от него и не оставалась наедине с братом Мором. Утром Джон Робинс или его жена провожала меня до решетки тюрьмы, а вечером ждали подле двери. Моего отца должны были освободить только в день моей свадьбы и мы торопились сыграть ее. Многия из платьев Присциллы вполне годились для меня. С каждым часом моя ужасная участь приближалась.

Однажды в мрачное декабрьское утро, на заре, я неожиданно встретила Гавриила; он заговорил со мной быстро и серьезно, но я едва поняла, что он говорил и ответила, запинаясь:

- Я выйду замуж за брата Джошуя Мора в новый год и тогда он выкупит моего отца.

Гавриил загородил мне дорогу.

- Евниция, - вскрикнул он, - вы не можете выйти за него замуж. Я знаю этого жирного лицемера. Благое небо! Я люблю вас во сто раз больше него. Любовь! Негодяй не знает, что значит это слово!

- Вы знаете, кто я? - спросил он.

- Нет, - прошептала я.

- Я племянник вашего дяди со стороны его жены, - сказал он. - Я воспитан в его доме. Откажите этому Мору, и я освобожу вашего отца. Я молод и могу работать. Я заплачу долги мистера Фильдинга.

- Невозможно, - ответила я. - Брату Мору явилось небесное видение, и я вынула жребии. Надежды нет! В новый год я должна обвенчаться с ним.

Бывая с отцом, я старалась скрывать от него мою печаль и все говорила с ним о том, как мы счастливо заживем вместе с ним. В стенах тюрьмы я также пела те простые гимны, которые мы пели в мирной школе среди ясных сердец. Я укрепляла свою душу и душу отца, вспоминая советы моего дорогого пастора. Отец не угадывал, как я страдала, он с надеждой ждал дня, в который двери тюрьмы должны были открыться перед ним.

Однажды я пошла к пастору, жившему в Вудбури, и излила перед.ним все мое сердце, не упоминая о Гаврииле. Он сказал мне, что перед свадьбой многия девушки так же волнуются, как волнуюсь я, но что моя задача не тяжела. Он прибавил, что брат Мор очень благочестивый человек, что я скоро полюблю его и буду чтить, когда он сделается моим мужем.

Наконец наступил последний день года; это великий день для нас, в него мы вынимаем жребий на следующий год. Казалось, все кончено! Последняя надежда исчезла из моего сердца. Вечером я рано ушла от отца, так как я не могла больше скрывать своего горя. Выйдя из тюрьмы, я стала ходить взад и вперед, думая о том, что я прожила ужасные дни, но что они были счастливыми сравнительно с тем временем, которое должно было теперь наступить для меня. Брата Мора не было с нами; без сомнения, он занимался освобождением моего отца. Я стояла под стенами тюрьмы. Вдруг подъехала карета совершенно без шума, так как землю покрывал мягкий снег. Гавриил выскочил из экипажа и обнял меня.

- Моя дорогая Евниция, - сказал он, - поедемте со мною. Дядя хочет спасти вас от этого ужасного брака.

"Верно, мисс Евниция, попомните Джона Робинса!"

Я бросилась в объятия Гавриила. Он посадил меня в карету, завернув в теплые плэды. Мы беззвучно ехали по снежной дороге и мне казалось, что я вижу чудный сон. Легкий белый свет молодого месяца освещал белые поля и скользил по лицу Гавриила, когда он наклонялся, чтобы плотнее окутать меня.

Вероятно, мы ехали около трех часов; наконец карета свернула на боковую дорогу, и я узнала ту долину, на которой мы впервые встретились с Гавриилом, значит мы направлялись к дому моего дяди. С легким сердцем я выскочила из кареты и вторично вошла в двери низкого дома. Гавриил провел меня в гостиную, которую я уже видела, усадил меня на стул подле камина, заботливо и мило снял с меня шаль и шляпу. На его красивом лице играла улыбка. Дверь открылась, в комнату вошел дядя.

- Подойди ко мне и поцелуй меня, Евниция, - сказал он. Я с недоумением повиновалась.

- Дитя, - продолжал он, отбрасывая волосы с моего лица. - Ты бы не приехала ко мне по доброй воле, поэтому я поручил этому похитителю украсть тебя. Мы не позволим тебе выйти замуж за Мора. Я не хочу, чтобы он стал моим племянником, пусть себе женится на Присцилле.

в его лицо.

- Я выну за тебя жребий, - сказал он весело. - Что скажет мой розовый бутончик, когда узнает, что Фильдинг в эту минуту освобожден?

Я не смела посмотреть ни на него, ни на Гавриила, так как помнила, что сама старалась найти указание воли неба, что ничья сила на земле не могла уничтожить значения жребия и силы небесного видения, явившагося брату Мору.

- Дядя, - с дрожью произнесла я, - я не могу ничего изменить; я вынула жребий и должна повиноваться. Вы не в силах мне помочь!

- Увидим, - ответил он. - Сегодня канун нового года, ты знаешь теперь как раз время вынуть жребий вторично; уверяю тебя, судьба не велит ни выйти за брата Мора, ни сделаться одинокой сестрой; на этот раз нам попадется пустая бумажка.

бросилась к нему в объятия с криком радости и спрятала лицо на его груди.

- Добро пожаловать, мистер Фильдинг, - сказал дядя. - Филь (теперь оказалось, что Гавриила звали Филипп), приведи мистера Мора.

Я вздрогнула от удивления и страха. Мой отец тоже, видимо, смутился и привлек меня ближе к себе.

Брат Мор вошел, трусливо потупив глаза; от этого он мне показался еще во сто раз противнее. Он стоял подле двери и трусливо смотрел в нашу сторону.

- Мистер Мор, - сказал дядя, - кажется, завтра ваша свадьба с моей племянницей Евницией Фильдинг?

- А небесное-то видение, мистер Мор? - прервал его мой дядя.

- Я ошибся.

- Вы солгали, - сказал Гавриил.

откровение свыше, вы, без сомнения, должны подчиниться ему.

- Нет, я сказал неправду, - ответил он, - видение касалось Присциллы, с которой я был помолвлен. Я осмелился изменить имя "Присцилла" на имя "Евниция".

- Тогда женитесь на Присцилле, - добродушно заметил дядя. - Филипп, уведи его.

Однако, Присцилла не захотела быть женой брата Мора и скоро поступила в общину одиноких сестер, туда, где я провела мою спокойную, мирную юность. Её приданое, которое предназначалось мне, перешло в конце концов к Сусанне; она вынула жребий сделаться женой брата Шмита, как и ожидала.

Сусанна уехала к нему в Вест-Индию и часто пишет нам самые счастливые письма. Меня несколько времени смущал еще вынутый мною жребии, но так как видение брата Мора касалось Присциллы, я не могла повиноваться жребию. Я никогда больше не встречалась с Мором. Мой дядя и отец, прежде никогда не видавшие друг друга, сдружились, и дядя и слышать не захотел, чтобы мы жили отдельно от него. Мы поселились в его большом доме, я стала как бы их общей дочерью. Люди говорят, что мы отпали от нашей церкви, но это неправда. Просто среди братьев я встретила одного дурного человека, а вне их среды несколько хороших. Гавриил не принадлежит к числу братьев.