Американские очерки.
Глава II. Переезд.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Американские очерки. Глава II. Переезд. (старая орфография)

II.
Переезд.

В этот день мы обедали все вместе веселым обществом, человек в восемьдесят. Со всем своим грузом и пассажирами корабль сидел глубоко в воде, погода была тихая и приятная, качка небольшая, так что к половине обеда даже наименее храбрые пассажиры удивительно оживились. Когда же предлагался вопрос: "хорошо ли вы переносите море",-- то ответ давался самый уклончивый: "я полагаю, что не хуже других". Некоторые же храбро отвечали "да" и даже с некоторым раздражением, как бы присовокупляя: "я бы желал знать, сэр, что нашли вы во мне такого, что-могло бы оправдать ваши подозрения".

Несмотря, однако, на этот тон отважности и уверенности в себе, я заметил, что очень немногие оставались долго за своим вином, что у всех проявилась особенная любовь к свежему воздуху и что самыми излюбленными местами были непременно места поближе к двери. Однако за чайным столом общество далеко не было так оживленно, как за обедом, и игроков в вист вечером было менее, чем можно было ожидать. Но, как бы то ни было, больных на корабле еще не было, за исключением только одной дамы, которая поспешно удалилась из-за стола в то время, как ей подавали баранью ножку с очень зелеными капорцами. Гулянье, куренье и питье водки с водой (но все на открытом воздухе) шло с одинаковым оживлением часов до одиннадцати, когда отдано было приказание "вернуться вниз" (никто, пробыв хоть несколько часов на море, не скажет "ложиться спать"). Постоянное топанье ног на палубе уступило место тяжелой тишине: вся человеческая кладь была уложена внизу, за исключением очень немногих (не считая матросов), подобных мне, которые, вероятно, подобно мне же боялись опуститься туда. Это время на корабле очень поражает человека непривычного. Даже впоследствии, перестав быть новизной, оно тем не менее имело для меня особенный интерес и особенную прелесть. Большая мачта прямо и резко поднимается в воздухе; клубящаяся вода ясно слышна, но едва видна; широкий, блестящий, белый след бежит за кораблем; люди, высматривающие дорогу, едва видны на темном фоне неба; рулевой с освещенной перед ним морскою картой резко выделяется из окружающей темноты; ветер грустно шевелит снасти и веревки; в каждом окошечке, в каждом отверстии корабля виден яркий свет, как будто весь он полон огнем, готовым при первой возможности вырваться наружу с непреодолимой, всеразрушающею силой. Вначале и даже тогда, когда я уже освоился с окружающими предметами, в темноте, одиночестве и задумчивости трудно мне было принимать предметы за то, чем они были в действительности. Они изменяются вместе с прихотливым воображением, принимают сходство с предметами далеко покинутыми, облекаются в хорошо знакомые формы горячо любимых мест и воображение даже населяет эти места дорогими сердцу тенями. И эти улицы, дома, комнаты, тени были так живы, что я был поражен их кажущеюся действительностью. Предметы меня окружающие в этот поздний ночной час казались мне близкими, знакомыми предметами, знакомыми как мои пять пальцев.

Между тем руки и ноги у меня до того озябли, что в полночь, оставив палубу, я тихонько прокрался вниз. Там было не совсем удобно, но особенно заставлял чувствовать себя удивительно странный запах, исключительно свойственный кораблям. Жены двух пассажиров (одна из них моя собственная супруга) уже лежали в безмолвных мучениях на диване, а горничная одной лэди (моей), лежа в виде какого-то узла на полу, проклинала свою злосчастную судьбу. Все предметы уже стронулись с места и положение становилось невыносимым. Войдя в каюту, я оставил дверь полуотворенной, а когда я обернулся, чтобы затворить ее, она была уже настеж. Половицы скрипели, корабль трещал и мне оставалось только лечь в койку, что я и сделал.

В следующие затем два дня продолжалось все то же самое: дул сильный ветер, погода стояла сухая. Я читал в постеле, и читал довольно много, но до сих пор не знаю что,-- шатался по палубе, пил, с невыразимым отвращением, холодную водку с водой и усердно грыз жесткие сухари. Я был еще не больной, но уже делавшийся больным.

Третье утро. Я разбужен ужасным криком моей жены, которая желает знать, есть ли опасность. Я просыпаюсь и выглядываю из койки. Волны вздымаются и опускаются как живые; все предметы меньшей величины на полу, кроме моих ботинок, которые твердо стоят на ковровом мешке. Вдруг я вижу, что они поднимаются на воздух, смотрятся в висящее на стене зеркало и затем прилипают к потолку. В то же время дверь совершенно исчезает, но открывается какая-то новая дверь в полу. Тогда я начинаю догадываться, что каюта повернулась вверх дном. Прежде нежели возможно сделать распоряжения, сообразные этому новому положению вещей, корабль принимает надлежащее положение. Не успеешь сказать "слава Богу", а ужь он снова кувыркается; не успеешь крикнуть: "он кувыркнулся", как он стремительно бросается вперед и, вообще, как вполне самостоятельное существо двигается куда вздумал и как ему угодно. Не успеешь еще этому подивиться, как ужь он делает прыжок на воздух, затем ныряет в воду. Только-что принял надлежащее положение, он тотчас же кидается назад. Он кувыркается, ныряет, прыгает, бросается туда и сюда, трясется, качается и производит все эти движения то поочередно, то все зараз. Экипаж весь начинает громко молить и вопить о пощаде.

Слуга проходит мимо.

- Послушайте, что это такое?... Как вы это называете?

- Довольно бурное море, сэр, и встречный ветер.

чем уступить. Представьте себе завыванье бури, рев моря, потоки дождя, которые все находятся в заговоре против несчастного корабля. Нарисуйте себе темное небо и ужасные тучи, которые, как бы сочувствуя волнам, образуют в воздухе такой же океан. Прибавьте ко всему этому стук на палубе и внизу, топот торопливых ног, громкие, хриплые крики матросов, клокотанье воды и снаружи, и внутри, тяжелые удары волн в борт корабля, слышные внизу как раскаты грома: вот вам встречный ветер этого памятного нам январского утра.

Я уже ничего не говорю о том шуме, который обыкновенно происходит в такое время на корабле, как-то: битье стекла и глиняной посуды, паданье кувырком служителей, прыжки через головы раскрывшихся бочонков и праздношатающихся бутылок и, наконец, очень замечательные и далеко не веселые звуки, испускаемые в различных каютах восемьюдесятью пассажирами, которые даже не в силах подняться, чтоб идти завтракать. Я ничего не говорю о всем этом, ибо хотя я и лежу, прислушиваясь к этому дикому концерту в продолжение трех или четырех дней, тем не менее я не думаю, чтоб я слышал его долее четверти минуты, по истечении которой я впал уже в совершенно безсознательное состояние.

Но у меня была морская болезнь не в обыкновенном смысле этого термина,-- я желал бы, чтоб это было так,-- но у меня она проявлялась в такой форме, которой я никогда не видал и описания которой никогда не слыхал, хотя я не сомневаюсь в том, что форма эта весьма обыкновенна. Я лежал в течение вещь дня совершенно хладнокровно, без сознания усталости, без желания встать или выздороветь, или подышать воздухом, без любопытства, заботы или сожаления какого-либо рода. За исключением всего этого я могу только вспомнить, что у меня было нечто в роде "злодейского восторга" (если только так можно выразиться) от того, что жена моя была слишком больна, чтобы со мною разговаривать. Я был в состоянии, при котором ничем нельзя было удивить меня. Еслибы в минуту полного сознания, среди белого дня, передо мной явился знакомый почтальон в красной одежде и шапке и, извиняясь в том, что он вымок, идя по морю, подал мне письмо, адресованное на мое имя знакомым почерком, я уверен, что и тогда не почувствовал бы ни малейшого удивления,-- я был бы вполне доволен. Еслибы ко мне в каюту вошел сам Нептун с поджаренной акулой на своем трезубце, я посмотрел бы и на это явление как на нечто самое обыденное.

Один раз, один только раз, очутился я на палубе. Не знаю ни как, ни за чем я попал сюда, но я находился на палубе, и даже совершенно одетый, в широком, горохового цвета, плаще и каких-то сапогах. Луч сознания блеснул у меня в голове и я увидел, что стою на палубе, держась за что-то, а за что именно - не знаю; было ли это что-то шкипером, или насосом, или коровой - не помню. Не могу сказать наверное, сколько времени я там пробыл - целый ли день, одну ли минуту. Я старался о чем-то думать, но без малейшого успеха. Я даже не мог разобрать - что море, что небо, а горизонт, казалось мне, летал по всем направлениям. Даже в этом безпомощном состоянии я узнал ленивого джентльмена, стоявшого передо мной в синем мохнатом морском платье. Я не был способен отделить его от его платья и попробовал назвать его "лоцманом". Здесь я снова потерял сознание, а очнувшись увидал перед собой на его месте другую фигуру. Она, казалось, колыхалась и волновалась передо мною, как будто я глядел на её отражение в неверном зеркале; но я знал, что это - капитан, и даже (таково влияние его веселого лица) пробовал улыбнуться. Из его жестов я видел, что он обращается ко мне, но я долго не мог догадаться, что он советовал мне не стоять тут по колена в воде, как я стоял,-- разумеется, не зная, зачем и почему. Я пробовал благодарить его, но не мог. Я мог только показать пальцем на сапоги и сказать жалостным голосом: "Пробковые подошвы",-- и в то же время, как мне сказали после, уселся в лужу. Найдя, что я нахожусь в совершенно безчувственном состоянии и в то же время вполне лишился разсудка, капитан человеколюбиво свел меня вниз.

Я оставался так, пока мне не стало лучше; по временам я соглашался съесть что-нибудь, чувствуя при этом прилив тоски, которую, говорят, испытывает утопленник, возвращаясь к жизни. Один джентльмен на корабле имел ко мне рекомендательное письмо от одного нашего общого лондонского друга. Он прислал его вместе с своей визитною карточкой ко мне вниз в достопамятное утро встречного ветра. Я долго мучился мыслью, что может-быть он на ногах, даже здоров и сто раз в день ждет, что я приду в салон, чтобы повидаться с ним. Я воображал себе его одним из тех железных лиц (я не назову их людьми) с румянцем во всю щеку, которые веселым голосом спрашивают, что такое морская болезнь и в самом ли деле она так неприятна, как ее описывают. Это было так мучительно, что я не думаю, чтобы когда-либо в жизни я испытывал такое удовольствие и такую радость, как в тот момент, когда корабельный доктор сообщил мне, что он был принужден поставить огромный горчичник на живот этому самому джентльмену. Я считаю начало моего выздоровления с получения этого известия.

Было нечто томительное в этом неестественном спокойствии, а ожидание сбиравшейся буря - просто невыносимо; когда буря разразилась, можно сказать, что это было утешительно после тяжелого чувства, которое испытывалось при её наступлении.

Качку корабля и взволнованное море этой ночи я никогда не забуду. "Будет ли еще хуже этого?" - вот вопрос, который всего чаще предлагался в эту ночь, когда все скользило и прыгало вокруг. Трудно и почти невозможно представить себе что-либо безотраднее состояния нашего корабля в эту ужасную ночь. Но что бывает во время сильной зимней бури ночью на диком Атлантическом океане и что испытывает в такую ночь пароход, этого и самое живое воображение не в силах себе представить, слова не могут этого выразить, мысли не в состоянии передать этого. Только сон один может воспроизвести бурю эту во всем её неистовстве, во всей её ярости, свирепости и страсти.

И все-таки среди этих ужасов я был поставлен в положение до того комическое, что даже и тогда не мог удержаться от смеха. Около полуночи чрез западный люк море ворвалось к нам на корабль, распахнуло двери и, свирепствуя и грохоча, бросилось в дамскую каюту, к ужасу и смятению моей жены и маленькой шотландской лэди, которая только-что послала попросить капитана прикрепить ко всем мачтам и трубе громоотводы, чтобы молния не ударила в корабль. Обе лэди и горничная (вышеупомянутая) были от страха в таком волнении, что я едва знал, что с ними делать. Естественно, что я вспомнил о каком-нибудь сердцекрепительном средстве и за неимением лучшого поспешил достать стакан водки с горячею водой. Не имея возможности стоять или сидеть, не придерживаясь за что-нибудь, оне все три лежали в куче в конце дивана (предмет, тянувшийся как раз во всю длину каюты); там оне боязливо жались одна к другой, ежеминутно ожидая быть потопленными. Когда я подошел к ним с своим снадобьем и готовился предложить его с словами утешения ближайшей из страдалиц, то каково должно было быть мое удивление, когда оне все три тихонько покатились от меня на другой конец дивана! Но каково же было мое смущение, когда я приблизился к тому концу и снова было протянул к ним руки и когда оне снова покатились назад! Я полагаю, что я ловил их таким образом, и совершенно безуспешно, по крайней мере минут пятнадцать; кроме того, в то время, как я их ловил, снадобье мое почти окончательно исчезло от постоянного плесканья. Чтобы дополнить эту занимательную картину, должно представить себе в разстроенном зрителе очень бледного человека, последний раз брившого бороду и чесавшого голову в Ливерпуле и единственным одеянием которого (не считая белья) была пара несчастных невыразимых и синяя жакетка, некогда пользовавшаяся большим уважением в Ричмонде, ноги были без чулок и всего об одной туфле.

О неистовых дурачествах корабля на следующее утро я не говорю ничего. Но что-либо подобное тому, что я увидал на палубе (упав туда буквально кувырком), я никогда ничего не видал: и небо, и океан были одного скучного, тяжелого, однообразно-свинцового цвета; море вздымалось высоко и ничего вокруг не было видно,-- горизонт окружал нас будто огромным черным кольцом. Еслибы глядеть с облаков или с высокого холма на берегу, это было бы, без сомнения, внушительное и удивительное зрелище; но с мокрой и скользкой палубы оно производило на зрителя весьма грустное впечатление. Ветер прошедшей ночи сорвал и, словно ореховую скорлупу, бросил в море спасительную лодку, и вот она болталась теперь в воздухе, точно простая охапка ломаных досок. Доски верхней палубы были окончательно оторваны, колеса обнажены, и когда они вертелись, то брызги от них безпрепятственно летели на палубу. Труба была совершенно бела от покрывавшей ее засохшей соли, а главная мачта сломана. Порванные мокрые снасти повисли. Одним словом, картину более мрачную трудно себе представить.

Мы с женой теперь удобно устроились в дамской каюте, где кроме нас было еще несколько пассажиров. Во-первых, маленькая шотландская лэди, ехавшая в Нью-Йорк к своему мужу, который поселился там три года тому назад. Во-вторых и в-третьих, честный молодой йоркширец, находящийся в компании с одним американским торговым домом и теперь ехавший туда с своей очаровательной молодою женой, с которою он обвенчался всего две недели. В-четвертых, в-пятых и в-последних, была еще чета, также недавно повенчавшаяся, насколько можно судить по нежностям, которыми супруги очень часто обменивались; они казались мне таинственными, спасающимися бегством, личностями. Лэди была очень мила и привлекательна. На джентльмене была охотничья жакетка и он вез с собой множество ружей и двух собак, которые были тут же на корабле. По дальнейшим соображениям, я вспоминаю, что он употреблял горячую жареную свинину с элем, как средство против морской болезни; лекарство это он принимал весьма настойчиво каждый день и обыкновенно в постеле. Для удовлетворения любопытных я могу прибавить, что средства эти решительно не помогали ему.

заглянет капитан и сообщит нам о положении ветра и о возможности его перемены на-завтра (погода всегда на море сбирается быть лучше на-завтра), скажет нам о скорости хода корабля и т. д. Описания одного дня достаточно, чтобы дать понятие о всех остальных. Вот оно.

По уходе капитана мы сбираемся читать, если достаточно светло; если же нет, мы попеременно то дремлем, то разговариваем. В час раздается звонок и служанка сходит вниз с блюдом печеного картофеля и поджареных яблок и тарелками холодной говядины и баранины, а то так с дымящеюся миской супа. Мы накидываемся на эти лакомые блюда и едим, сколько только можем (у нас теперь отличный аппетит, между прочим). Если топится камин (а он иногда топится), мы довольны и веселы; если же нет, мы все друг другу замечаем, что очень холодно, трем себе руки, покрываемся плащами и плэдами и снова ложимся дремать, болтать и читать (точно так же, как сказано выше) до самого обеда. В пять часов раздается опять звонок и снова появляется служанка с новым блюдом картофеля, но вареного на этот раз, и с бездной горячого мяса, весьма разнообразного; не забывает она захватить с собой и жареную свинину, употребляемую в виде лекарства. Мы садимся снова за стол (веселее даже, чем прежде) и продолжаем наш обед десертом, состоящим из яблок, винограда и апельсинов; не забываем выпить и вина. После обеда, по специальному приглашению на вечерний робер, сходит к нам вниз доктор и мы тотчас же составляем партию в вист; а так как ночь бурная и карты смирно не лежат на столе, то взятки мы прячем в карман. За вистом мы сидим с примерною степенностью (не считая времени, употребляемого на истребление чая и поджаренного хлеба) часов до одиннадцати, когда снова является вниз капитан в шапке, подвязанной под подбородок, и в вымокшем морском платье. К этому времени картежная игра кончена, а бутылки и стаканы снова на столе. Через час приятного разговора о корабле, пассажирах и о всем вообще, капитан, который никогда не ложится спать и никогда не бывает "не в духе", поднимает свой воротник, чтобы снова идти на палубу; затем он пожимает нам всем руки и смеясь выходит на непогоду так же весело, как бы отправляясь на веселый праздник.

Что касается до новостей, то и в них у нас нет недостатка. Вот такой -то пассажир вчера в салоне проиграл в vingt-et-un четырнадцать фунтов; а вот такой-то пассажир ежедневно пьет шампанское и как у него хватает на это средств (он простой клэрк), того никто не знает. Главный инженер сказал, что он не запомнит такой погоды. Четверо матросов больны. Несколько кают наполнилось водой и вообще все каюты текут. Корабельный повар, потихоньку напившийся виски, был найден пьяным и его обливали водой до тех пор, пока он совершенно не протрезвился. Все слуги в различные времена попадали с лестниц и теперь ходят с пластырями на различных местах. Хлебник болен, а также и пирожник. Совершенно новый человек, и даже больной, был поставлен на место младшого офицера; на палубе он был приперт к стенке пустыми бочками, а затем скатился по лестнице вниз головой.

Новости!... Да дюжина убийств на берегу не сравняется занимательностью с этими мелкими случаями на корабле.

Проводя время между картами и приятными разговорами, мы добрались до гавани Галифакса на пятнадцатую ночь (как нам казалось) без сильного ветра и при светлой луне. Рулевому было приказано исправлять свою обязанность, как вдруг корабль ударился о песчаную банку. Разумеется, тотчас же произошло поспешное стремление всего экипажа на палубу и она моментально была покрыта зрителями; несколько минут мы были в состоянии такой суматохи, при виде которой самый большой любитель безпорядка был бы в полном восторге. Пассажиры, ружья, бочки с водой и другие тяжелые предметы были скучены все вместе, чтоб облегчить верхний конец корабля, который и двинулся скоро с места. После ускоренного хода по направлению линии каких-то предметов, возвещенных громким криком, и после киданья свинца в постоянно уменьшавшуюся глубину мы бросили якорь в странно-выглядевшем заливе, которого никто из находившихся на корабле не мог узнать, хотя берег был виден и так близко, что мы ясно могли различать на нем колыхавшияся ветви деревьев.

и немое изумление, написанное на всех лицах, начиная с офицеров и кончая последним истопником. Пустив несколько выстрелов в надежде на ответ с берега, которого однако не последовало, решили послать туда лодку. Забавно было видеть, как многие пассажиры предлагали свои услуги также отправиться на берег,-- разумеется, для общого блага, а никак не потому, чтоб они думали, что корабль в опасности, или усматривали возможность его падения на бок в случае отлива. Не менее забавно было видеть, как все накинулись на несчастного рулевого. Рулевой был в продолжение всей дороги замечательным человеком: все время он не переставал рассказывать анекдокты и выкидывать забавные шутки. Теперь же люди наиболее забавлявшиеся его шутками замахивались на него кулаками, награждали его угрозами и проклятиями и совершенно отрекались от него.

Лодка с фонарем и синими огнями скоро отчалила и не более как через час вернулась к кораблю. Командовавший ею офицер привез с собою вырванное с корнями молодое деревце для удостоверения некоторых недоверчивых людей, ожидавших обмана или кораблекрушения. Капитан наш заранее предвидел, что мы должны находиться в местности, называемой "Восточный-Проезд", что и оказалось на самом деле. Это было последнее место в свете, куда он намеревался ехать; внезапный тумань и ошибка рулевого были всему причиной. Мы были окружены мелями и утесами всякого рода, но, по счастью, попали, казалось, в единственное безопасное место, которое можно было тут найти. Успокоенные данным нам отчетом о положении корабля, мы улеглись спать около трех часов утра.

Я одевался около половины десятого на следующее утро, когда услыхал необыкновенное движение на палубе и поторопился туда. Когда я ушел с нея вчера ночью, было темно, туманно, сыро, а вокруг торчали голые утесы; теперь же мы следовали по широкому ровному течению и делали миль одиннадцать в час; флаги наши весело развевались, матросы были в своих лучших платьях, офицеры снова в мундирах; солнце ярко светило, земля с виднеющимся кое-где снегом тянулась по обеим сторонам. Дома, гавани, корабли, пристань полная народу, отдаленный шум, крики - все казалось и светлее, и живее для наших непривычных глаз. Мы вошли в пристань при сотне любопытных глаз, устремленных на нас. Пассажиры во множестве устремились к мостику, брошенному с берега, прежде даже, чем он успел достичь корабля, и наконец мы снова ступили на твердую землю.

Я полагаю, что этот Галифакс показался нам всем чем-то восхитительным, хотя на самом деле был редкостью безобразия и скуки. Но я увез с собою очень приятное воспоминание о городе и его жителях и от души сожалею, что мне не удалось еще раз побывать там и пожать руки тем друзьям, которых я там нашел.

Случилось, что в этот день было открытие законодательного совета и главного собрания. В церемониях можно было ясно заметить подражение новому заседанию парламента в Англии и все было так точно представлено в миниатюрном виде, что казалось, будто смотришь в обратную сторону телескопа на Вестминстер. Губернатор, как представитель её величества, произнес речь. Все, что он должен был сказать, он сказал хорошо. Войска на площади заиграли английский национальный гимн с большой энергией и даже прежде, чем его превосходительство успел кончить; народ кричал; находившиеся в совете потирали руки, а находившиеся на площади качали головами. Партия правительства заявила, что никогда еще не было сказано такой прекрасной речи, а партия оппозиционная, напротив, высказалась, что никогда еще не было слыхано такой плохой речи. Председатель и члены собрания удалились, чтобы поговорить между собою много и сделать мало... Короче, все шло и обещало идти своим чередом, как идет и у нас в таких случаях.

реке улиц. Рынок в городе хороший и жизненные припасы необыкновенно дешевы. Так как погода стояла теплая, то санной езды не было, за то виднелось множество разукрашенных повозок, которые по своему убранству могли бы сойти за триумфальные колесницы в какой-нибудь мелодраме. День был необыкновенно хорош, воздух чист и здоров; весь вид города весел и деятелен. Мы простояли здесь семь часов для того, чтоб обменить почту. Наконец, собрав все наши мешки и всех пассажиров (включая и двух-трех весельчаков, употребивших слишком много устриц и шампанского, которых подобрали пьяными в какой-то отдаленной улице), машина снова была пущена в ход и мы тронулись к Бостону.

Повстречавшись снова с дурною погодой, мы по обыкновению катались и кувыркались всю ночь и затем весь следующий день. Но на другой день, в субботу 22 января, в полдень, мы подошли, после восемнадцатидневного путешествия, к Бостону.

было холодно и морозило.

Я не стану распространяться в этой главе о том, как, стоя на палубе, я жадно и напряженно следил за всем, что было передо мною,-- все было для меня ново. Точно также я не буду говорить о моих ошибках, свойственных иностранцу. Например, в то время, как мы подходили, к Бостону, на корабль к нам стали карабкаться, с опасностью жизни, множество людей, которых я принял за продавцов газет, тем более, что через плечо у них были сумки, а в руках они держали листы. Оказалось, что это были издатели, которые влезали на корабль собственной своею персоной (как объяснил мне один джентльмен в ворсовом пальто), "потому что они любили волнение, соединенное с подобным путешествием". Достаточно здесь будет сказать, что один из этих осаждающих с любезностью, за которую я ему очень благодарен, отправился вперед, чтобы взять нам нумера в гостинице, куда скоро я за ним и последовал.

Прежде всего в гостинице у меня вышло недоразумение со слугой и я рисковал остаться без обеда. К счастию, кто-то разрешил наше недоумение, объяснив слуге, что говорил я, а мне - что говорил он. Оказалось, что, говоря оба по-английски, мы не понимали друг друга. Однако, как бы то ни было, обед мне подали, и обед был превосходный.

была она.