Американские очерки.
Глава III. Бостон.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Американские очерки. Глава III. Бостон. (старая орфография)

III.
Бостон.

В общественных заведениях Америки преобладает самая изысканная вежливость. Большей части наших учреждений, в этом отношении, а таможне более всех других - не мешало бы брать пример в этом случае с Соединенных Штатов, чтобы сделаться менее ненавистными и оскорбительными для иностранцев. В этом случае предупредительность французов довольно сносна, но мужиковатая невежливость, существующая у нас, одинаково отвратительна для всех тех, кто имеет с нами дело.

Приехав в Америку, я не мог не быть поражен противоположностью, представляемой их таможней, вниманием, вежливостью и добродушием, с которыми служащие здесь исполняли свою обязанность.

Так как мы не выходили в Бостоне до самого вечера, то первые впечатления города я получил, пройдя в таможню, в утро нашего приезда, который случился в воскресенье. Я боюсь сказать, сколько мест нам предлагали в церквах формальными пригласительными записками прежде, нежели мы успели окончить наш первый обед в Америке; но если мне будет дозволено сделать маленькое сравнение, не входя в подробное исчисление, то я бы сказал, что нам было предложено столько мест, сколько было бы совершенно достаточно зараз для двух многочисленных семейств. Число вероисповеданий и обрядов, судя по приглашениям, было изрядное.

Не быв в состоянии, за отсутствием перемены платья, идти в этот день в церковь, мы были принуждены отклонить все эти приглашения, и я неохотно должен был лишиться удовольствия слышать доктора Чаннинга, который служил в тот день в первый раз после долгого перерыва. Я упоминаю имя этого знаменитого и образованного человека, с которым вскоре я имел удовольствие познакомиться лично,-- чтоб иметь случай воздать и свою скромную дань уважения и восхищения его великим способностям и его истинному человеколюбию, которое всегда ратовало против отвратительного пятна и гнусной язвы - рабства.

Возвращаюсь к Бостону. Когда я в это воскресное утро дошел до улиц, воздух был так чист, дома глядели так светло и весело, вывески казались разрисованными такими пестрыми цветами красок, золоченые буквы были так блестящи, кирпичи так красны, камни так белы, звонки и дощечки на дверях так удивительно светлы, жалюзи и перила так зелены и все на вид так легко и воздушно, что каждый проезд в городе походил решительно на картину из панорамы. Редко случается на торговых улицах, чтобы торгаш, если я смею назвать торгашом кого-либо в стране, где все - купцы, жил над своею лавочкой, обыкновенно же несколько лавок помещаются в одном и том же доме, покрывая всю его лицевую сторону различными вывесками и надписями. В то время, как я бродил по улицам, я не переставал глядеть на эти вывески, ожидая непременно какого-нибудь превращения, и не проходил мимо ни одного угла без того, чтобы не заглянуть вперед, не увижу ли я панталон, или самого клоуна, без сомнения притаившагося за какою-нибудь дверью, или загородкой, как раз тут же. Что же касается до Арлекина и Колумбины, то я тотчас же открыл, что они квартировали (ведь они постоянно ищут квартир в балагане) у мелкого, незначительного часовщика, во втором этаже, близ гостиницы, у которой, в прибавку к различным символам и девизам, покрывавшим весь фасад её, висели огромные солнечные часы, чтобы через них прыгать, разумеется.

Предместья, если только возможно, выглядывают еще воздушнее города. Белые деревянные дома (и до того белые, что не мигая нельзя смотреть на них) с своими зелеными жалузи разбросаны по всем направлениям и как бы висят в воздухе, чуть-чуть касаясь земли; а маленькия часовни и церкви так светлы и разукрашены, что мне казалось, что все оне без исключения могут быть собраны, как детския игрушки, и уложены в один маленький ящик.

Город-великолепен и не может не произвести благоприятного впечатления на иностранца. Частные дома большею частью велики и изящны; лавки чрезвычайно хороши; общественные здания красивы; State-house {Дом заседаний правительства.} построен на вершине горы, которая сперва отлого, а потом круто спускается к реке. Он обнесен зеленою решеткой, называемой common {Общая.}. Местоположение его великолепно, а с самой вершины открывается чудный вид на весь город и его окрестности. В придачу ко множеству канцелярий, он содержит в себе две великолепных залы: одна предназначена для палаты депутатов и их митингов, а другая для сената. Собрания, здесь происходившия, виденные мною, могли внушать лишь уважение к себе. Без сомнения, своим умственным образованием и своим превосходством Бостон обязан большому влиянию Кэмбриджского университета, лежащого в четырех милях от города. Профессора этого университета - все люди весьма ученые и достойные, которые все без исключения, если мне не изменяет память, могли бы украсить и сделать честь любому обществу цивилизованного мира. Многие из аристократии Бостона и его окрестностей,-- и я думаю, что не ошибусь, сказав, что большая часть её,-- получили образование в этом же самом университете. Каковы бы там ни были недостатки американских университетов, но они не распространяют предразсудков, не образуют изуверов, не поднимают старых суеверий, никогда не становятся между народом и его развитием и не исключают людей за их религиозные убеждения; выше всего в деле науки и знания ставят они мир, и мир обширный, лежащий за стенами университета.

Источником неописанного удовольствия для меня было наблюдать за едва заметным, но вместе с тем положительным влиянием этого учреждения на бостонское общество, примечать на каждом шагу гуманные вкусы и желания, им посеянные,-- чувствительную дружбу, которую он вызвал в обществе,-- массу тщеславия и предразсудков, которую он разсеял. Золотой телец, которому покланяется Бостон, пигмей в сравнении с теми гигантскими его изображениями, которые воздвигнуты в различных частях обширного торгового дома по ту сторону Атлантического океана, а всемогущий доллар падает до сравнительного ничтожества перед целым пантеоном подобных наших богов.

Кроме всего этого я чистосердечно думаю, что общественные учреждения и богоугодные заведения этого главного города штата Массачусетса почти совершенны, насколько только мудрость, благотворительность и человеколюбие могут сделать их таковыми. Никогда я не был так тронут созерцанием счастья при многих лишениях, как во время моего посещения здесь этих заведений.

Самая великая и лучшая черта этих учреждений в Америке та, что правительство или дает им содержание, оказывает им помощь, или же, в случае если они не нуждаются в его помощи, действует за-одно с ними. Я думаю, что общественная благотворительность несравненно лучше частной, несмотря на то, как бы щедро последняя ни проявлялась. В нашей собственной стране, где до последняго времени не было в обычаях правительства обращать внимание на народ и на улучшение его существования, только недавно стали заботиться о распространении благосостояния между неимущими и несчастными. Но правительство страны, не имея доли в этих благодеяниях, не имеет права на благодарность народа и, не устраивая ничего, кроме рабочих домов и тюрем, мало представляющих помощи и облегчения, дошло до того, что на него бедные стали смотреть скорее как на строгого господина, скорого на исправление и наказание, чем на доброго покровителя, милостивого, и бдительного в годину несчастия и нужды.

Пословица, что нет худа без добра, сильно подтверждается этими учреждениями у нас. Возьмем, например, какого-нибудь джентльмена богача, или старуху лэди богачку, окруженных нуждающимися родственниками и делающих на законном основании завещание на самый короткий срок. Старые джентльмен и лэди, никогда не отличавшиеся хорошим нравом, делаются под старость болезненными с головы до ног; у них являются разные фантазии и капризы, сплин, недоверие, подозрительность и отвращение ко всему. Отменять старые духовные завещания и выдумывать новые делается наконец единственным занятием в жизни подобных завещателей; и родственники, и друзья (из коих некоторые воспитаны с постоянною мыслью получить большое наследство и с колыбели лишены возможности предаться какой-либо полезной деятельности по этой самой причине) так часто и так неожиданно бывают вычеркнуты из завещания, затем снова вписаны и опять вычеркнуты, что все родство до самых отдаленных его членов находится в постоянном возбуждении. Наконец делается известным, что джентльмену или лэди жить остается не долго, и чем яснее это становится, тем яснее делается для старых джентльмена или лэди, что все злоумышляют против них; вследствие чего старый джентльмен или лэди делают новое, последнее, завещание, на этот раз действительно последнее, прячут его в какую-нибудь китайскую чашку и затем испускают дух на следующий день. После оказывается, что все его, или её состояние разделено на полдюжины благотворительных дел и что умерший завещатель чисто на зло родственникам делает много добра ценою бесконечного количества несчастия и горя.

Перкинское учреждение и массачусетский приют для слепых в Бостоне находятся под надзором общества попечителей, дающих годовой отчет о них. Неимущие слепые этого штата принимаются безплатно. Из соседних же штатов - Коннектикута, Мэна, Вермона, Нью-Гампшира - принимаются с денежною помощью того штата, к которому они принадлежат; если же им не удается поступить таким образом, то они должны искать пособия у друзей, чтобы заплатить за свое воспитание и содержание - первый год около двадцати фунтов стерлингов, а за второй только десять.

"После первого года,-- говорил попечитель,-- будет дан отчет о каждом ученике; он сам должен будет зарабатывать на свое воспитание деньги, излишек которых будет идти в его пользу, так что заработок свыше одного доллара в неделю будет принадлежать ему. На третий год будет уже известно, могут ли его заработки окупать содержание; если да, то ему самому будет предоставлен выбор оставаться и получать заработки, или же нет. Те, которые окажутся неспособными зарабатывать что-либо, не будут тут удерживаемы, ибо не было бы желательно обращать этот приют в дом милосердия, т. е. будут задерживать в доме только трудящихся пчел. Те, которые по причине физических и умственных недостатков неспособны к работе, также исключаются из членов трудолюбивого общества и могут лучше быть помещены в заведения для убогих".

В одно прекрасное зимнее утро я отправился, чтоб осмотреть это учреждение. Надо мной было настоящее итальянское небо и воздух так чист и ясен, что даже мои глаза, которые не из лучших, могли различать малейшия линии и черточки на отдаленных строениях. Подобно многим того же рода общественным учреждениям в Америке, оно расположено на разстоянии миль двух от города, в веселом и здоровом местечке: это - просторное, красивое здание, построенное на холме, с которого видна гавань. Остановившись на минуту у двери, я заметил, как тут было свежо и свободно, как волны красиво были покрыты блестящими пузырями, которые каждую минуту выступали на поверхность, как будто подводный мир был так же свеж и лучезарен, как здешний. Когда я переходил глазами от одной мачты на море к другой, далеко на горизонте показалось маленькое белое пятнышко, единственное облачко на тихом, глубоком, далеком, синем море. Обернувшись, я увидал слепого мальчика; его лицо было обращено в ту же сторону, как будто и в нем было сознание того великолепия, которое было перед его слепыми глазами; мне стало как-то жаль, что окружающая местность так светла, и мне пришло странное желание, чтобы ради него она была темнее. Разумеется, это была мимолетная фантазия, но тем не менее в ту минуту оно было моим самым искренним желанием.

Дети были за своими ежедневными занятиями по разным комнатам, за исключением немногих, которые ужь окончили их и теперь играли. Я уверен, что только безсмысленный обычай и недостаток мышления могли примирить нас с ливреями и форменными платьями, которые так любят у нас. Отсутствие этих предметов представляет посетителю ребенка в его настоящем, индивидуальном виде, обыкновенно сглаженного в однообразном повторении того же безсмысленного форменного платья, которое на самом деле значит очень много. Мудрость поощрения небольшой и совершенно безвредной гордости в заботе о наружности даже между слепыми, или причудливая безсмыслица, делающая из милосердия и кожаных штанов нечто нераздельное, как это существует у нас, не требуют пояснения.

Хороший порядок, чистота и удобство были видны в каждом углу здания.

Дети из различных классов, собранные вокруг своих учителей, отвечали на предложенные им вопросы с готовностью, со смыслом и с веселым состязанием за первенство ответов, что мне очень понравилось. Те, которые играли, были веселы и шумливы, как и все дети. Между ними было видно более духовного и дружеского общения, чем это бывает между детьми, которые не страдают потерей какого-либо чувства; но я ожидал это. В этом видно проявление великой Божеской заботливости о несчастных.

В части здания, несколько отдельной, именно с этою целью устроены рабочия лавки для слепых, окончивших свое образование и начавших торговлю, но из-за своего увечья не могших продолжать вести ее обыкновенным путем. Много человеческих рук занимались здесь изготовлением щеток, матрацов и т. п., и веселость, трудолюбие и порядок, замеченные мною в других частях здания, простирались и на эту.

После звонка воспитанники пошли без всякой посторонней помощи в просторную музыкальную залу, где они заняли в устроенном нарочно оркестре свои места и слушали с явным восторгом фантазию, исполненную на органе одним из них же. Кончив ее, мальчик лет 19-ти уступил свое место девушке, и под её аккомпанимент все дети пропели гимн, а потом какой-то хор. Было очень грустно глядеть на них и слушать их, хотя положение их сравнительно было счастливо; и я заметил, что одна слепая девочка (в то же время лишенная употребления всех членов), сидевшая рядом со мной и обращенная лицом к исполнителям, безмолвно плакала всё время, пока слушала.

он постоянно носит. У них никогда не сходит с лица выражения напряженности, являющейся и у нас, когда мы идем ощупью, но каждая зарождающаяся мысль выражается у них на лице с быстротой молнии и с полною правдивостью. Еслиб общество, собравшееся на рауте, или в придворной гостиной, могло хотя бы на минуту так беззаботно отнестись ко взглядам, на него устремленным, как слепые, то каким бы источником лицемерия оказалось это зрение, потерю которого мы так сожалеем!

Мысль эта пришла мне в голову в то время, как я сидел в другой комнате против слепой, глухо-немой и лишенной обоняния девочки, прекрасного существа, полного всех человеческих способностей, заключенных в этом нежном тельце, владеющем только одним из пяти чувств - чувством осязания. Вот она передо мной как мраморная статуя, недоступная ни свету, ни звуку, с маленькой бледною ручкой, протянутою за подаянием в отверстие, проделанное нарочно для того в стене.

Пока я так смотрел на нее, ей подали что-то. Лицо её осветилось удовольствием. Волосы её собственною рукой были заплетены и заложены вокруг головы, развитие и мыслительные способности которой ясно выражались изящными линиями черепа и высоким, открытым лбом; платье её, сшитое ею самой, могло служить образчиком опрятности и простоты; работа её, вязанье, лежала близ нея, а тетрадка её лежала на столе, на который она облокотилась. Из среды лишений поднялось это кроткое, нежное, непорочное, благодарное существо.

Подобно всем другим, на глазах у нея была надета зеленая повязка. Кукла, одетая ею, лежала тут же на полу. Я поднял ее и увидел, что девочка и ей надела на глаза такую же повязку. Девочка эта сидела в небольшом углублении и писала свой дневник. Наскоро окончив это занятие, она деятельно принялась делать разные сообщения насчет чего-то сидевшей рядом с ней учительнице. Это была любимая учительница несчастной воспитанницы, и я уверен, что еслиб эта последняя могла увидать прекрасное лицо своей наставницы, она бы не стала любить ее меньше.

Я сделал извлечения из нескольких несвязных отрывков её истории, рассказанных мне тем единственным человеком, который сделал ее тем, чем она была теперь. Это - прекрасное и трогательное повествование, и я желал бы воспроизвести его целиком.

Имя её Лора Бридгман. Родилась она в Ганновере (Нью-Гампшир) 21-го декабря 1829 года. Описывается она очень живым, красивым ребенком, с ясными голубыми глазами. Но она была так слаба до полутора года, что родители отчаявались в её жизни. Она была подвержена сильным припадкам, которые так потрясали её маленький организм, что, казалось, она не перенесет их, и жизнь её висела, повидимому, на волоске. Но в полтора года эти припадки прошли, а к году и десяти месяцам она совсем выздоровела.

Теперь умственные силы её, до сих пор дремавшия, стали быстро развиваться, и в течение четырех месяцев, которые она была здорова (по рассказам её любящей матери), очень развилась и уже доказала довольно высокую степень понимания.

Но вдруг она снова занемогла; болезнь продолжалась пять недель, глаза и уши были воспалены, гноились, и наконец внутренность их была уничтожена. Хотя зрение и слух пропали навсегда, тем не менее страдания бедного ребенка еще не кончились. Лихорадка продолжалась семь недель; пять месяцев ее продержали в постеле в темной комнате; целый год не могла она ходить без посторонней помощи, и два года прошло до тех пор, когда она была в состоянии провести целый день на ногах, не ложась в постель. Тут только заметили, что она почти лишилась обоняния и вкуса.

Только через четыре года окрепла она совершенно и начала жить своей новой, от всего отчужденною, жизнью.

Но каково было её положение! Темнота и безмолвие могилы окружали ее; улыбка матери не вызывала у нея в ответ улыбки, голос отца ни разу не поразил её слуха; сестры и братья были для нея предметы, доступные только осязанию,-- предметы, ничем не отличающиеся от неодушевленных предметов, разве только теплотою и способностью произвольного передвижения, но и в этом отношении они для нея не имели отличия от кошки и собаки.

Но безсмертная душа её не могла умереть, не могла быть изувечена, или искажена; и хотя многие проводники её сообщения с внешним миром и были уничтожены, тем не менее внутренняя жизнь стала проявляться посредством других.

Как только она могла ходить, она стала изучать сначала комнату, а потом и весь дом; она ознакомилась с формой, величиной, весом и теплотой каждого предмета, который она могла ощупать руками. Она следовала за матерью, трогала её руки и занималась кое-чем по дому; склонность к подражанию заставляла ее повторять те движения, которые она в состоянии была только уследить. Она даже выучилась несколько вязать и шить.

Читателю лишнее будет говорить, что способы сообщения с ней были ограниченны и что вскоре её несчастное состояние подействовало и на её нравственную сторону. На тех, которых нельзя убедить словом, можно только действовать силою, и это-то в соединении с великими лишениями должно было быстро довести ее до положения худшого, чем животное, которое погибло бы без поданной во-еремя помощи.

В это время мне пришлось случайно услыхать о несчастном ребенке, и я тотчас же поторопился поехать туда к её родителям. Я нашел ее с хорошо сформировавшимся лицом, с резко обозначенным нервносангвиническим темпераментом и всю жизненную систему в правильном обращении. Родители её легко согласились отпустить дочь в Бостон и в октябре 1837 года они привезли ее в наше заведение. Сперва она была очень изумлена; ей дали время ознакомиться с домом и его обитателями, по прошествии же двух недель, которые она употребила на это, была сделана первая попытка познакомить ее с внешними знаками, посредством которых она могла бы обмениваться мыслями с другими.

Было два способа: или построить для нея язык знаков на основании того языка, на котором она некогда начинала говорить, или же обучать ее осязательному языку знаков, общему глухо-немым, а это значит, что для обозначения каждого отдельного предмета дать ей какой-либо знак, или научить ее буквам, которыми бы она могла объяснять свою мысль об условиях существования предмета. Первый способ был бы легче, но мало бы имел следствий; второй же хоть труднее, но за то действительнее, и я решился попробовать второй.

Первые опыты были произведены следующим образом. Брались предметы обыденного употребления, как-то: ножи, вилки, ложки, книги и и т. д., и на них выпуклыми буквами наклеивались их названия. Ощупывая внимательно, она скоро дошла до того, что поняла, что надпись ложка столько же отличается от надписи ключ, как и самая ложка от ключа по своей форме.

Затем отдельные ярлычки с теми же выпуклыми буквами были даны ей в руки, и она скоро заметила, что они тождественны тем, которые наклеены на предметах. Это она доказала тем, что ярлык с надписью ключ положила на ключ, а ярлык с надписью ложка -

То же действие было повторено со всяким предметом, доступным её осязанию, и она скоро научилась накладывать на них соответственные ярлыки. Было однако очевидно, что единственное упражнение мышления заключалось здесь в подражании и памяти. Она помнит, что ярлык со словом книга клался на книгу, и повторяла сначала действие из подражания, затем по памяти, только из желания получить одобрение, но повидимому без всякого сознательного усмотрения связи между предметами.

Спустя некоторое время вместо ярлыков ей дали отдельные буквы, положенные рядом в таком порядке, чтобы сложилось слово книга, ключ и т. д.; затем оне были все смешаны и ей был сделан знак, чтоб она сама подобрала буквы и сложила слова - книга, ключ и т. д., и она так сделала.

Доселе процесс был чисто-механический, как еслиб учили собаку разным фокусам. Бедный ребенок сидел в безмолвном смущении и терпеливо подражал всем действием своего учителя; но теперь истина начала проникать в её сознание, мышление её начинало работать; она заметила, что это был способ, благодаря которому она сама могла выражать свои мысли и передавать их другим, и вдруг её наружность осветилась человеческим сознанием, она уже не была собакой, или попугаем: это был безсмертный дух, ревностно хватающийся за новое звено, которое связало бы его с другими духами. Я уследил даже тот момент, когда истина ей открылась и разлила свет на всю её наружность. Я видел, что всякое затруднение было побеждено и что с этой минуты не терпением и настойчивостью, а прямыми, ведущими к цели, усилиями надо действовать. Следствия эти скоро рассказывать, но самый процесс тянулся долго,-- много недель, повидимому безполезной, работы прошло прежде, нежели получились её результаты.

Когда вам было сказано, что подавался знак, то это означает, что действие было произведено учителем в то время, как она ощупывала его руки, а затем повторяла те же движения.

Следующим шагом вперед было представление множества металлических печаток с изображением на них отдельных букв азбуки и затем доска с дырочками, в которые могли вставляться печатки так, что на поверхности оставались лишь самые буквы. Потом ей подавался какой-нибудь знакомый предмет, и она из данных букв составляла его название на этой доске и с шумным удовольствием прочитывала его.

Несколько недель она упражнялась таким образом, пока её словарь не сделался достаточно обширным, и тогда уже был сделан важный шаг: ей показали, как различным положением пальцев должно изображать разные буквы вместо того, чтобы возиться со сложным аппаратом, состоящим из доски и печаток. Этому она выучилась и скоро, и легко, благодаря тому, что мышление её уже начало работать при помощи её учителя и успехи её были быстры.

Это было месяца три спустя после того, как она начала учиться, и теперь был представлен первый отчет о её состоянии, где сказано, что она только-что начала азбуку, употребляемую глухо-немыми, и что, следя за её быстрыми успехами в занятиях, приходишь в восторг. Учитель подает ей новый предмет, например карандаш; прежде даст ей ощупать его хорошенько, затем учит его названию, изображая составляющия его буквы собственными пальцами; дитя схватывает свою руку и ощупывает каждое движение при составлении букв; она поворачивает голову немного в сторону, как бы внимательно прислушиваясь; её губы раскрыты; она едва дышет и её наружность, сперва напряженная, постепенно переходит в улыбку, по мере того, как она понимает урок. Затем она поднимает свои тоненькие, пальчики и повторяет слово; после этого складывает его из своих печаток и наконец уже сложенное слово прилагает к данному предмету, чтоб увериться, что она не ошибается.

Весь следующий год прошел в том, что ее учили названию всех предметов для нея доступных и упражняли в ручной азбуке, по возможности расширяя её понятие о внешнем физическом соотношении вещей, и в заботе о её здоровья.

В конце года был сделан о ней новый доклад, из которого я привожу следующее извлечение:

Дошли до несомненного убеждения в том, что она не видит ни малейшого света, не слышит ни единого звука и никогда не упражняет чувство обоняния, если оно только еще у нея существует. Итак, ее окружают темнота и тишина могильные. О красивых видах, приятных звуках и запахе у нея нет никакого понятия, тем не менее она счастлива и весела, как Божья птичка, и упражнение её умственных способностей, или приобретение новой мысли доставляют ей живое удовольствие. Она никогда не ропщет, но весела и легкомысленна, как всякий ребенок. Она любит повеселиться, порезвиться, посмеяться и пошалить, и когда она играет с другими детьми, то её резкий смех раздается всех громче.

Если она одна, то, повидимому, очень счастлива, когда с нею её вязанье, или шитье, и так может проводить целые часы; когда у ней нет никакого занятия, то она очевидно занимается воображаемым разговором, или воспоминанием полученных впечатлений, считает по пальцам или повторяет ручной азбукой заученное название новых предметов. В одиночестве она повидимому размышляет, разсуждает сама с собой и доказывает себе разные вещи; если она неверно изобразит слово своей правою рукой, то плутовское выражение на минуту пробежит по её лицу, она засмеется и левою рукой легонько ударит правую, как бы поправляя ее. В продолжение года она достигла большого проворства в употреблении азбуки глухонемых и изображает слова и суждения, которые знает, так быстро и ловко, что только люди привыкшие к этому языку могут уследить за её пальцами.

Но как ни удивительна быстрота, с которою она пишет свои мысли на воздухе, еще более удивительна точность, с которою она читает написанное другими. Взяв руки говорящого в свои собственные, она следит за каждой новою буквой, за мыслью. Этим путем разговаривает она со своими слепыми товарищами, и ничто не может яснее доказать силы их мышления, как встречи между ними. Ибо если большой талант и искусство нужны для двух разговаривающих знаками - для изображения их мыслей и чувств - движениями, тела и выражением лица, то как без сравнения представляется больше трудности, когда мрак окружает их обоих и они оба не могут слышать ни единого звука.

Когда Лора проходит по корридору с протянутыми вперед руками, то она узнает всякого, кого только встречает, и проходит мимо, сделав знак, что она узнала; если же она встречает девочку своих лет, в особенности одну из своих любимиц, то на её личике тотчас же появляется светлая улыбка, начинается сплетение рук, их ощупыванье и быстрый обмен мыслей крошечными пальчиками, скорое движение которых точно передает самые сокровенные мысли одного существа другому. И вопросы, и ответы, обмен радости и печали, поцелуи при разставаньи совершенно такие, как и у других детей, обладающих всеми пятью чувствами.

Через полтора года после её отъезда из дому мать пришла навестить ее, и встреча их была очень любопытна. Мать стояла несколько времени с глазами полными слез и глядела на свое несчастное дитя, которое, не зная о её присутствии, беззаботно играло в комнате. Вдруг Лора подбежала к ней, начала ощупывать её руки, платье, стараясь угадать, знакома ли она ей; но, не достигнув этого, она отвернулась от незнакомки, и бедная женщина не могла скрыть боли, которую почувствовала, видя, что собственное дитя не узнает ее.

Она снова подозвала Лору и дала ей нитку бус, которые она носила дома; дитя узнало нитку тотчас и с большою радостью надела ее на шею и сказала мне, что она поняла, что нитка привезена из дому.

Мать попробовала приласкать ее, но Лора оттолкнула ее, предпочитая ей общество своих знакомых детей.

Другой предмет, привезенный из дома, дали ей, и она повидимому очень заинтересовалась им; она еще раз ощупала незнакомку и дала мне понять, что знает, что она из Ганновера. Она переносила теперь её ласки, но готова была удалиться при первом поданном знаке. Жаль было смотреть на отчаяние матери: хотя она и готова была к тому, что ребенок не узнает ее, но тяжелая действительность холодного равнодушия горячо любимого ребенка слишком больно подействовала на сердце матери.

потом покраснела, надежда повидимому боролась с сомнением, и никогда волнение не выражалось так сильно на человеческом лице; в эту минуту тяжелой неизвестности мать привлекла ее к себе и нежно поцеловала, и вдруг истина осветила ум ребенка, недоверие и безпокойство исчезли с лица и с выражением неописанной радости бросилась она на грудь матери и горячо обняла ее.

После этого бусы были забыты, игрушки оставлены без внимания, товарищи её игр, для которых, минуту назад, она равнодушно покинула незнакомку, теперь напрасно старались оторвать ее от матери, и когда по данному мною знаку она, по привычке повиновения, последовала за мной, то видно было, что это ей тяжело. Она прижалась ко мне, как будто испуганная и удивленная, а когда через минуту я снова подвел ее к матери, то она прыгнула в её объятия и с горячею радостью прижалась к ней.

При разставаньи одинаково выказались и любовь, и понимание, и решительность ребенка.

Лора проводила свою мать до двери, все время плотно к ней прижавшись, пока оне не дошли до порога, где она остановилась и пощупала вокруг себя, чтоб узнать, кто находится около нея. Заметив сиделку, которую она очень любит, она схватила ее рукой, протягивая в то же время другую руку к матери, и так она простояла с минуту; потом выпустила руку матери, поднесла платок к глазам и, отвернувшись, рыдая, прижалась к сиделке.

В предыдущих отчетах было замечено, что она распознает разные степени мышления в других, и что она почти с презрением относится к новичкам, если по истечении нескольких дней замечает слабость их развития. Эта черта характера особенно развилась в ней за последний год.

Она выбирает для себя друзей и товарищей между детьми, которые умеют и могут лучше говорить с ней; она видимо не любит быть с глуповатыми, разве только если они могут оказаться полезными её целям, чем она видимо склонна пользоваться. Она берет над ними преимущество и заставляет их прислуживать себе так, как она не может заставить других, и еще разными другими путями обнаруживает она свое саксонское происхождение.

Она любит, чтоб учителя обращали внимание и ласкали других детей, но не слишком, а то она начинает завидовать им и ревновать их. Она желала бы иметь свою долю - хотя не львиную, но все-таки большую; если же ей не дают этой доли, то она говорит: "мать моя будет меня любить".

Наклонность к подражанию до того у нея сильна, что она часто делает вещи вовсе для нея непонятные и которые не могут доставить ей другого удовольствия кроме удовлетворения страсти к подражанию. Замечательно, что она иногда просиживает целые полчаса с книгой перед своими слепыми глазами, шевеля в то же время губами, как это, она замечала, делают другие.

Однажды она вообразила, что кукла её больна, и проделала над ней все, что делают при уходе за больными: давала ей лекарство, уложила ее в постель и приставила бутылку с горячей водой к её ногам, от души смеясь все время. Когда я возвратился домой, она настояла на том, чтоб я пошел посмотреть её больную и пощупал бы у нея пульс; а когда я сказал, что кукле надо поставить на спину горчичник, то она чуть не закричала от восторга.

Её чувства общительности и приязни очень сильны; когда она сидит за работой или уроком рядом с своими маленькими подругами, то она часто вскакивает с места, чтобы поцеловать их с нежностью, которую трогательно видеть.

Когда она одна, то занимается и утешается, и выглядит совершенно довольной. Люди так склонны выражать свои мысли словами, что и Лора, сидя одна, часто выражает свои мысли движением пальцев. Но только в одиночестве она и бывает смирна, а как только догадается о присутствии кого-либо в комнате, то не успокоится до тех пор, пока не сядет возле находящагося в комнате, чтобы держать его руки и разговаривать с ним знаками.

В ней приятно видеть неустанную жажду знания и быстрое соображение соотношения предметов между собой, а в нравственном её характере - постоянное довольство жизнью, её ко всем доверие, сочувствие к страждущим, её совестливость, правдивость и твердость.

Вот отрывки из простой, но интересной и нравоучительной истории Лоры Бридгман. Имя её великого друга и благодетеля, который написал это, доктор Гоуэ. Не думаю, чтобы многие, прочитав эту историю, могли равнодушно относиться к этому имени.

Дальнейший рассказ был напечатан доктором Гоуэ, начиная со времени того отчета, который я уже передал. В нем описывается быстрота её умственного развития и её успехов в продолжение еще 12 месяцев, и история её доводится до конца прошлого сорок первого года.

Очень замечательно, что подобно тому, как мы часто разговариваем во сне, точно также и она часто разговаривает во сне, только не звуками, а письменно. И было замечено также, что когда её сон не спокоен, то и жесты бывают неспокойны, неясны и слитны, подобно тому, как и мы в таких случаях неясно бормочем и шепчем слова.

Я открыл её дневник и увидал, что листы исписаны красивым круглым почерком, но смысл написанного без толкования был для меня непонятен.

Я сказал, что мне хотелось бы видеть ее пишущей, и учительница, сидевшая возле нея, на их языке велела ей подписать свое имя два или три раза.

Я заметил, что во время писания она все следила левою рукой за правой, которою, разумеется, держала перо. Ни у одной буквы не было ничего лишняго; она писала свободно и прямо.

Она еще не знала о присутствии посторонних; но когда господин, бывший со мною, взял ее за руку, то она тотчас же написала его имя на ладони своей учительницы. Чувство осязания у нея теперь так хорошо развито, что раз познакомившись с кем-либо, она узнает это лицо даже спустя некоторое время. Господин этот бывал здесь очень редко и не видал Лору несколько месяцев. Мою руку она тотчас же оттолкнула, как всегда делает с незнакомыми, но руку моей жены она удержала с видимым удовольствием, поцеловала ее и ощупала её платье с женским любопытством.

Она была весела и выказала много невинной игривости в разговоре с своей учительницей. Было невыразимо-приятно видеть её восторг, когда она узнала, в севшей возле нея слепой девочке, одну из своих подруг. Лора производила какой-то грустный звук, который было больно слышать; но когда её учительница дотронулась ей до губ, то она сейчас же перестала, улыбнулась и нежно ее поцеловала.

Перед этим я был в другой комнате, где множество слепых мальчиков качалось, лазило и играло. Все они закричали, как только-что мы вошли: "Посмотрите на меня, мистер Гарт! Пожалуйста поглядите на меня!" - выражая этими восклицаниями заботу, особенно присущую слепым, чтобы глядели на их маленькия быстрые ножки.

рукой, он задевал какого-нибудь другого мальчика.

Подобно Лоре Бридгман, он был слеп, глух и нем.

Разсказ доктора Гоуэ о первоначальном образовании этого мальчика до того поразителен и имеет такую связь с Лорой Бридгман, что я не могу удержаться, чтобы не сообщить читателю краткого извлечения из этого рассказа.

* * *

Имя его Оливер Казуэлль. Ему 13 лет. До трех лет и четырех месяцев он обладал всеми чувствами. Около четырех лет у него сделалась скарлатина; месяц спустя он оглох, потом ослеп, а через шесть месяцев сделался нем. Что он страдал от потери языка, очевидно было из того, что первое время он часто рукой трогал губы говоривших, а затем дотрогивался и до своих, как бы желая убедиться в том, точно ли оне у него есть.

Его жажда знания,-- говорил доктор Гоуэ,-- проявилась тотчас же по его вступлении в заведение, во внимательном исследовании каждого предмета, который он мог или ощупать, или понюхать, в своем новом помещении. Жесты его были выразительны и строго подходящи к естественному языку, на котором он некогда говорил. Он умел подобно каждому человеку смеяться, плакать, вздыхать, целоваться. Благодаря его способности подражания, были понятны некоторые аналогические жесты: например,для обозначения движения лодки он делал рукой плавные жесты туда и сюда; для обозначения движения колес он вертел рукой и т. д. Прежде всего его следовало отучить от этих движений и научить только правильным знакам глухо-немых. Пользуясь опытностью, полученною мною в других подобных же этому случаях, я пропустил несколько первоначальных степеней, которые до сих пор употреблял, и начал прямо с ручной азбуки. Для этого, взяв несколько предметов с короткими названиями, как ключь, чашка и другие, и Лору в свидетели, я сел и взял обе его руки; в одну из них я дал ему ключь и своей собственною рукой изобразил данное слово. Он внимательно ощупал мои руки и потом старался перенять мои действия. Через несколько минут он стал одною рукой следить за движениями моих пальцев, а другою старался изобразить их движения, весело смеясь всякий раз, как он успевал в своих попытках. Лора была тут же, заинтересованная до волнения. Оба они представляли странное зрелище: лицо её пылало и было полно напряжения, пальцы её внимательно следили за нами, однако настолько легко, что не могли мешать нам; а Оливер стоял, внимательно наклонив голову немного на бок, левою рукой держась за мою руку и протянув правую. При каждом моем движении на лице его выражалось напряженное внимание. Подражая мне, он улыбался, когда думал, что понял, в чем дело, и наконец улыбка переходила в радостный смех в минуту окончательного достижения цели; тогда я гладил его по голове, а Лора ласково хлопала его по плечу, радостно прыгая на месте. В полчаса он выучил более полдюжины букв и повидимому был в восторге от своего успеха; но потом его внимание стало ослабевать, и я отпустил его играть. Было очевидно однако, что он просто подражал движениям моих пальцев и клал руку на ключь и чашку, как на части этого механического почти занятия; он не понимал связи между буквами и названиями предметов. Когда он довольно наигрался, я снова взял его к столу и он снова бодро принялся за дело. Скоро выучился он делать буквы к слову ключь, перо, и так как я несколько раз давал ему предмет в руки, то он наконец понял связь букв и слов. Это было ясно видно из того, что когда я складывал слово перо, чашка, ключь, то он подавал мне эти самые предметы. Усмотрение связи у него не сопровождалось тем ярким лучом сознания и тою радостью, как это было с Лорой. Затем я поставил все предметы на стол и сам несколько отошел от него с детьми; пальцами Оливера я изобразил слово ключ, на что Лора пошла и принесла его со стола; потом пальцами же Оливера я изобразил слово хлеб и через минуту Лора принесла ему кусок хлеба: он понюхал его, поднес к губам и, тряхнув головой с самым знающим видом, подумал с минуту, а затем расхохотался, как бы говоря: "ага! Я понимаю, что из этого может что-нибудь и выйти". Теперь стало ясно, что у него были и способности, и наклонности к учению, что он мог получить образование, но только нуждался в тщательном, постоянном наблюдении. Вследствие этого, не сомневаясь больше в его быстрых успехах, я и сдал его на руки опытному учителю.

* * *

Прав этот джентльмен, называя восхитительною минуту, в которую показался первый проблеск теперешняго состояния Лоры, разум которой до тех пор был погружен в полный мрак. В продолжение всей жизни эта минута будет для него источником чистого, неувядаемого счастья и утешения.

Привязанность, существующая между обоими - учителем и воспитанницей, так же далека от обыкновенных привязанностей, как и обстоятельства, при которых она развилась, далеки от обыденных случаев жизни. Он занят теперь изобретением новых средств для сообщения Лоре дальнейших знаний и мысли о Великом Творце вселенной, где для нея хотя темно и безмолвно, но где она тем не менее находит счастье и веселье.

Вы, которые имеете очи и - не видите, имеете уши и - не слышите, вы, как лицемеры и фарисеи, принимающие на себя вид постящихся, учитесь веселости и тихому довольству у глухих, немых и незрячих! Самозванцы-святые, с мрачным челом! это, лишенное очей, ушей и голоса, дитя может дать вам урок, которым вам не мешало бы воспользоваться.

Дайте её бедной ручке прикоснуться к ранам вашего сердца, ибо в её целебном прикосновении есть нечто общее с Великим Господом, заповеди которого вы толкуете ложно, слова которого вы искажаете!

В то время, как я вставал, чтобы выйти из комнаты, хорошенький маленький ребенок, одного из служащих здесь, бросился на встречу своему отцу. В эту минуту ребенок зрячий так же больно на меня подействовал, как два часа тому назад подействовал на меня вид слепого мальчика. Ах, какую противоположность представляла светлая, блестящая картина природы с тою темнотой, в которую заключено столько молодых существ!

* * *

В Южном Бостоне, как эта часть города называется, в местности нарочно для этого отведенной, построено несколько благотворительных заведений. Одно из них - больница для умалишенных, прекрасно содержимая на основании просвещенных правил милосердия, которые 20 лет назад были бы названы более чем еретичными и которые с таким успехом были приложены к делу в нашем приюте для убогих в Гонуэлле.

"Выказывайте доверие даже и умалишенным", сказал тамошний доктор в то время, как мы шли по корридорам, окруженные гуляющими на свободе сумасшедшими. О тех, которые сомневаются в этом правиле, если только существуют такие люди, я скажу, что они не более как помешанные.

Каждое отделение этого заведения имеет форму длинной залы, или галлереи, с расположенными по обеим её сторонам спальнями пациентов. В этой зале они работают, читают, играют в кегли и разные другия игры, а когда погода не позволяет идти гулять, то проводят день все вместе. В одной из этих комнат, как будто это так и следовало, среди множества помешанных женщин, брюнеток и блондинок, тихо сидели жена доктора и еще одна лэди с двумя детьми. Не трудно было видеть, что присутствие их здесь имело благодетельное влияние на пациентов, столпившихся вокруг них.

Прислонясь головой к камину, с необыкновенным выражением достоинства, сидела тут пожилая дама, разряженная до нельзя. Особенно много украшений было у нея на голове; волосы были усеяны кусочками газа, полотна, лоскутками бумаги, обрывками лент и бантиками до того, что голова её походила на птичье гнездо. Она вся сияла поддельными бриллиантами, носила золотые очки и при нашем входе в комнату опустила на колени старую испачканную газету, где, я думаю, читала о своем собственном представлении к какому-нибудь иностранному двору.

ей и никому другому не может быть до него дела. Это большое помещение, как вы видите, и нуждается в большом количестве слуг. Вы понимаете, что лэди живет очень роскошно. Она так добра, что принимает меня, а моей жене и семье позволила даже здесь поселиться, за что мы ей несказанно благодарны. Она очень любезна, как видите (на это сумасшедшая снисходительно кивнула головой) и доставляет мне удовольствие, позволив представить ей вас: - Джентльмен из Англии, мадам, только-что приехавший из Англии после очень бурного переезда, мистер Диккенс!... Хозяйка дома, сэр!"

Мы обменялись самыми важными поклонами, а затем я и доктор пошли дальше. Остальные сумасшедшия женщины, казалось, поняли шутку и очень забавлялись ею. Род сумасшествия каждой был мне объяснен тем же путем, и мы оставили их в очень веселом настроении.

Таким образом действий устанавливается между доктором и пациентами не только полное доверие касательно рода и объема их галлюцинаций, но представляется также и возможность уловить минуту полного сознания пациента и тогда выказать ему пунктик его помешательства в самом нескладном и смешном виде.

В этом приюте, за обедом, перед прибором каждого пациента кладутся и вилки и ножи, и посреди стола сидит с ними джентльмен, образ действия которого я только-что описал. За обедом только его нравственное влияние мешает самым буйным из них зарезать друг друга и это нравственное влияние весьма сильно и сдерживает умалишенных гораздо более, чем горячечная рубашка, разные путы и оковы, изобретенные невежеством, предразсудками и жестокостью.

В рабочем отделении каждый пациент снабжен всем нужным для своего мастерства, как и вполне здоровый человек. В саду и на ферме они работают заступом, граблями и кирками.

свои заседания и собрания, которые ведутся весьма чинно и никогда не оканчиваются дракой, как это случается у людей в полном разсудке.

Все эти занятия разсеявают их раздражительность, которая в противном случае выразилась бы на них самих, на их платьях и мебели. Они веселы, тихи и здоровы.

Раз в неделю у них бывает бал; доктор, его семья и все служащие при заведении принимают в нем деятельное участие.

Танцы и марши исполняются под веселые звуки фортепиано, а для доставления публике еще большого удовольствия какой-нибудь джентльмен, или лэди поют песню, которая не переходит в крики и вопли, как можно бы было ожидать.

Для этих празднеств они сходятся очень рано: в восемь часов подают им прохладительный напиток, а в девять уже все кончается. Во всем, что они делают, видны изысканная вежливость и хорошее воспитание,-- берут пример с доктора.

и часто упражняются в танцах.

Одна из главных черт этой системы обращения с умалишенными заключается в поощрении, даже между этими несчастными, благопристойного самоуважения. Эта черта преобладает и во всех других учреждениях Южного Бостона.

Вот, что наприм., написано на стенах того отделения дома трудолюбия, куда принимаются безпомощные нищие: "Самообладание, спокойствие и мир душевный суть блаженство". Не предполагается и не считается за нечто решенное, что все поступающие сюда люди непременно порочны, перед глазами которых необходимо выставить угрозы и строгия ограничения. Внутри... как и следует, все очень просто, но удобно устроено. Заведение это дает кров и пристанище несчастным и этим благодеянием сразу обезпечивает их признательность и хорошее поведение. Вместо длинных зал, в которых бы томилось, дрожало и притуплялось множество людей, здание разделено на отдельные, светлые и с чистым воздухом комнаты; в них и живут бедняки. У них является возможность и побуждение устроить эти комнаты как можно покойнее и пристойнее. Я не помню здесь ни одной комнаты, которая бы не была чиста и прибрана, с цветами на окне, с какими-нибудь украшениями на полке, с картинками на стене, или даже с деревянными часами за дверью.

Сироты и маленькия дети находятся в отдельном здании от первого, но которое составляет часть того же учреждения. Некоторые дети до того малы, что ступеньки лестницы сделаны самых крошечных размеров для их маленьких шажков. Стульчики и столики их очень любопытны и имеют вид мебели сделанной для кукол.

Мне также понравились здесь надписи на стенах. Смысл их легкопонимался и запоминался: "Любите друг друга", "Бог помнит самое ничтожное из своих творений" - и другия нравоучения в этом роде. Книги и занятия маленьких воспитанников были приспособлены к их возрасту и пониманию. Когда мы прослушали их уроки, несколько девочек спели нам миленькую песенку.

При доме трудолюбия находится больница, содержимая в большом порядке. В здании была лишь одна ошибка, свойственная всем домам Америки, а именно - огромная пылающая печь, способная испортить самый чистый воздух.

По соседству находятся еще два заведения для мальчиков. Одно называется "Бостонская школа". Она предназначена для бедных мальчиков, которыми некому заняться; их берут просто с улиц и отсылают сюда. Другое называется "Исправительное заведение для юных преступников". Оба заведения помещаются в одном и том же доме, но мальчики никогда не встречаются друг с другом.

Когда я взошел в школу, мальчики были в классе и бойко и правильно отвечали на вопросы подобные следующим: "где Англия, далеко ли она, как велико её население, какой в ней образ правления?" и т. д. Они спели нам песню с соответствующими движениями при выражениях: "вот как он сеет", "вот как он хлопает в ладоши". Это было для них занимательно и в то же время приучало их действовать дружно, всем за-раз. Им преподавали повидимому прекрасно, а кормили их еще лучше, ибо более краснощеких и сытых мальчиков я никогда не видал.

У юных преступников не было таких приятных лиц и между ними было много цветных {Краснокожих, негров, мулатов.}. Сперва я видел их за работой (плетенье корзин и шляп из пальмовых листьев), потом в школе, где они спели гимн в честь свободы, но мне кажется, что это слишком грустное и странное пение для заключенных. Эти мальчики разделены на четыре класса и каждый класс отмечен особой повязкой на руке. При вступлении новичка его помещают в низший класс, откуда хорошим поведением и старанием он может достигнуть и первого, старшого класса. Цель этого учреждения - исправлять преступников твердыми, но кроткими мерами. В них развивают трудолюбие, которое одно только может доставить им счастье и вернуть их на истинный путь, если они уже успели свернуться, ибо только трудолюбие может вырвать их из разврата и сделать этих кающихся грешников полезными членами общества.

Еще одно заведение завершает собою число благотворительных заведений в Южном Бостоне: это - дом исправления преступников, где на всех, в нем заключенных, налагается строгое молчание, но где они пользуются тем не менее всеми удобствами и имеют утешение в том, что видят друг друга и работают вместе. Эта улучшенная система тюремной дисциплины, введенная в Англии, оказалась успешной и в Америке.

Америка, как молодое и не черезчур густо населенное государство, имеет во всех своих тюрьмах то преимущество, что может найдти полезную работу для своих арестантов, тогда как у нас, в Англии, предубеждение против работы арестантов очень сильно и почти непреодолимо.

Но уже и в Соединенных Штатах принцип соревнования труда арестанта с трудом свободным нашел себе противников, число которых, повидимому, уменьшаться с годами не будет.

Работа идет в полном молчании,-- бдительный присмотр делает невозможным разговор между заключенными. Только шум и стук станков, молотков и топоров дают им возможность обменяться изредка двумя-тремя словами, так как они работают на близком разстоянии друг от друга. Посетитель не может сразу распознать, что это тюрьма, видя работу, исполняемую как и во всяком другом месте.

имеет мудрое основание. Надеюсь, не будет недоразумения в том, что я говорю и в чем я принимаю горячее участие. Я так же мало склонен к болезненному чувству, заставляющему всякого лицемерить, лгать, или по газетам сочувствовать знаменитым преступникам, как и к оправданию старых английских обычаев относительно уголовных преступлений и тюрьмы, существовавших у нас даже в царствование третьяго короля, Георга III, и делавших Англию одной из самых жестоких и кровожадных стран света. В то же время я знаю, как и все люди знают, или должны бы были знать, что тюремная дисциплина составляет предмет большой важности для всякого государства и что в данном случае Америка выказала много мудрости в выработке своих систем. Однако, я не могу не сказать, что наша система, несмотря на некоторые недостатки, имеет и преимущества над американскою системой {В Лондоне есть две тюрьмы, устроенные на началах еще более гуманных, чем в Америке; одна из них называется Tothill Fields Bridewell, другая Middlesex-House of Correction.}.

определенного цвета. Те из них, которые присуждены к тяжким работам, занимаются деланием гвоздей и резкой камня. Когда я был там, то низший разряд арестантов трудился над отделкой камня для постройки новой таможни. Они разрезывали его ловко и проворно, несмотря на то, что мало кто из них знал это ремесло до своего поступления туда.

Женщины были заняты шитьем платьев для Нью-Орлеана и южных штатов. Оне исполняли свою работу молча, как и мужчины, и, как у последних, у них были особые надзиратели; кроме того, к ним часто входят, нарочно назначенные для этого, тюремные офицеры.

Приспособление к кухне, к стирке и одежде то же, что и у нас, но спальни американских арестантов отличаются от спален наших.

В центре обширной площади, освещенной со всех четырех сторон окнами, находятся пять ярусов каморок, помещенных одна над другой; перед каждым ярусом сделаны легкия железные галлереи, на которые входят по таким же железным лестницам, за исключением первого этажа, к которому нет лестницы.

из них, между тем как другую половину точно так же другой офицер наблюдает с другой стороны. Бегство для арестанта из такой каморки положительно невозможно.

Обед свой арестанты ежедневно получают через кухонное окно, и затем каждый из них несет свою порцию, к себе в каморку, где их запирают на целый час с тою целью, чтоб арестант ел в одиночестве.

Вообще устройство тюрьм, как очень хорошее, поразило меня, и я надеюсь, что новая тюрьма в Англии будет построена по этому плану.

В этой тюрьме не держат оружия, так как, благодаря прекрасному ведению дела, в нем не представляется надобности.

Таковы благотворительные учреждения в Южном Бостоне, где несчастных или развращенных граждан заботливо учат обязанностям к Богу и ближнему и окружают всеми разумными средствами для удобства и счастия, какие только доступны в их положении; к ним относятся как к членам одной человеческой семьи, как бы убоги и несчастны они ни были; на них действуют не силой, а преимущественно обращаются к их чувству.

что они послужат примером для наших. Отчетом этим, сделанным с хорошим намерением, я желал передать читателям хотя одну сотую долю того удовольствия, которое я испытывал, когда осматривал все мною здесь описанное.

* * *

Англичанину, привыкшему к обычаям Вестминстера Галла, американское судопроизводство покажется странным. За исключением верховного суда в Вашингтоне, где судьи носят особую черную одежду, нет нигде ничего подобного парику и мантии, соединенным с английским правосудием. Юристы и судьи (здесь нет мелких подразделений, как в Англии) не отделены ничем от своих клиентов и устраиваются в суде настолько удобно, насколько это позволяют обстоятельства. Свидетели сидят почти-что в публике и, войдя во время заседаний, трудно бывает отличить их от зрителей. Точно также трудно отыскать глазами преступника, ибо этот джентльмен, находясь между лучшими украшениями суда, или шепчется с своим адвокатом, или же перочинным ножом переделывает старое перо на новую зубочистку.

При моем посещении суда в Бостоне я не мог не заметить его особенностей. Меня удивило также, что адвокат спрашивал свидетелей сидя. Но заметив, что он один, без помощника, вследствие чего сам записывает ответы, я сообразил, что отсутствием этих формальностей сокращаются расходы по ведению дела. Здесь ясно и полно выражено право народа присутствовать и принимать участие в делах всякого общественного учреждения. Нет здесь угрюмых привратников, предлагающих свои услуги за шести-пенсовую монету; нет здесь, я в этом вполне уверен, и разного рода невежливых слуг. Ничего национального не выставляется за деньги и ни один общественный деятель не показывается как редкость. За последнее время мы стали подражать в этих отношениях американцам,-- надеюсь, что мы и будем продолжать так.

В гражданском суде разбиралось дело о каких-то повреждениях и несчастном случае на железной дороге. Свидетели были спрошены и адвокат обратился к судьям. Этот ученый господин (подобно многим своим английским собратьям) был очень многоречив и имел замечательную способность повторять сто раз одно и то же. Я слушал его с четверть часа, после чего вышел из суда без малейшого понимания сути дела, и вдруг я почувствовал как будто я дома.

поместят подмастерьем к какому-нибудь хозяину. Итак, он может еще исправиться и сделаться достойным членом общества.

Я вовсе не поклонник наших судебных формальностей и некоторые из них кажутся мне просто смешными; но тем не менее я думаю, что Америка зашла слишком далеко в своем желании отбросить все нелепости и злоупотребления старой системы, и что было бы не лишним, особенно в таком городке, где все друг друга знают, отделить публику от самого суда барьером. Судопроизводство должно всем, и высшим и низшим, внушать к себе известное уважение. Здешния же положения были, вероятно, основаны на том, что кто так сильно участвует в самом составлении законов, разумеется, должен бы был и уважать их; но на деле вышло не так, ибо никто лучше американских судей не знает, что в случаях большого народного волнения закон оказывается совершенно безсильным.

Бостонское общество чрезвычайно вежливо, любезно и отличается хорошим воспитанием. Дамы удивительно красивы. Воспитаны оне так же, как и наши, не лучше и не хуже. Мне рассказывали о них удивительные истории, но я им не доверяю. Синие чулки между бостонскими дамами также есть, и такия дамы стараются казаться учеными более, чем это на самом деле. Есть здесь и евангелическия дамы, привязанность которых к обрядам религии и отвращение к театру примерны. Женщин с страстью посещать лекции можно найти здесь во всех сословиях и положениях. Кафедра имеет большое значение в городе, в котором, подобно Бостону, преобладает провинциальная жизнь. Виды развлечений, существующих в Бостоне, следующие: зала для чтения лекций, церковь и часовня. В церковь, часовню и залу чтения лекций дамы стекаются во множестве.

Где религия составляет убежище, куда всегда можно удалиться от скучного однообразия домашней жизни, там скорее придутся по нраву пастве те пастыри, которые строже. Там будут более уважать и ценить тех пастырей, которые всего более устилают путь тернием, а тех, которые всего более говорят о трудности достижения небесного блаженства, будут непременно считать предназначенными для этого блаженства; хотя трудно сказать, каким путем разсуждения приходят люди всегда и везде к такому решению вопросов. Что касается до другого источника удовольствий - лекций, то оне имеют преимущество быть всегда чем-то новым. Лекции так поспешно читаются одна за другой, что вовсе не запоминаются, и курс их одного месяца может быть смело повторен в следующем месяце с тою же прелестью новизны и занимательности для слушателей.

Из всего существующого в Бостоне, вместе взятого, выросла секта философов, называемых трансценденталистами. Спросив, что означало это название, я узнал, что все непонятное могло быть названо трансцендентальным. Не найдя утешения в таком объяснении, я опят стал распрашивать и наконец узнал, что трансценденталистами зовутся последователи моего друга, мистера Карлейля, или, лучше сказать, последователи его последователя, мистера Ральфа Уальдо Эмерсона. Этот джентльмен написал книгу "Опытов", в которой между многим воображаемым и фиктивным (если он извинит меня за выражение) есть много правдивого и мужественного, честного и смелого. Трансцендентализм имеет много причуд (а какая школа их не имеет?), но у него, несмотря на эти причуды, есть много и достоинств, и еслиб я был бостонец, то, думаю, был бы трансценденталистом.

с синим, весело развевающимся, флагом на крыше.

В галлерее против кафедры были виолончель, скрипка и маленький хор, составленный из мальчиков и девочек. Проповедник был уже на возвышенной кафедре, украшенной несколько театрально. Это был человек лет пятидесяти, с резкими чертами лица, изборожденного глубокими морщинами, с темными волосами и с строгими, проницательными глазами.

к ближнему и милосердием, что не всегда составляет отличительную черту подобных обращений к Богу. После этого священник на текст из Священного Писания сказал проповедь. Он повертывал текст во все стороны, но всегда остроумно, с грубым красноречием, хорошо подходившим к пониманию его слушателей. Если я не ошибаюсь только, он изучил их вкусы и понимание гораздо лучше, чем изложение своих доводов. Изображения его были картинны и иногда замечательно хороши; море и моряки преимущественно составляли их содержание. Он говорил им об этом "славном человеке, лорде Нельсоне", и о Коллингвуде. Иногда, подобно Джону Бёньяну, он брал свою большую Библию подмышку и ходил взад и вперед по своей кафедре, пристально глядя в то же время на все собрание. Проповедь его преимущественно состояла из разных отрывков, сильных выражений, шаганий по кафедре, размахиванья рук, понижения и повышения голоса.

Несмотря на странности проповеди, мысль её мне понравилась. Он вселял в своих слушателей мысль о том, что религия состоит не в одних только обрядах, и предостерегал их, чтоб они не очень надеялись на милосердие Божие, а старались бы и сами о спасении своей души.

Передав читателю все, что я видел в Бостоне, мне остается лишь сказать несколько слов об обычаях жителей.

что здесь все держат себя несколько развязнее, разговоры громче, общество веселее и, вообще, церемоний меньше.

В Бостоне два театра хорошого размера и хорошей постройки, но посещаются они мало.

В гостиницах нет особых комнат для курения, но в большой зале с каменным полом по вечерам все собираются, курят, разговаривают и смеются. Здесь же иностранец знакомится с джинслингом, коктэлем, сангари, минд-джулепом, тибер-дудлем и другими редкими напитками. В гостинице много нахлебников, и женатых и холостых; за еду и ночлег они платят понедельно.

Общий стол сервируется очень роскошно и в красивой зале. Число человек, садящихся за стол, часто изменяется - от одного человека доходит до ста и больше.

Завтрак и обед возвещаются оглушительными ударами молотка в металлический круг. Стук этот раздается по всему дому и весьма сильно разстроивает нервы иностранцев. Общий стол существует и для однех дам, и для одних мужчин.

был не безобразнейший бифстекс, плавающий в масле и посыпанный самым черным перцем. Спальня наша была просторна и с хорошим воздухом (как и все спальни по ту сторону Атлантического океана); мебели в ней было мало, на окнах не было стор, у постели занавеса. Единственным предметом роскоши был в ней раскрашенный шкаф для платья, несколько меньше английского ящика для часов; если-жь это сравнение недостаточно, то я прибавлю, что, прожив четырнадцать дней в отеле, я все время считал этот шкаф за водяной душ.