Американские очерки.
Глава IX. Ночной пароход на реке Потомаке. - Дорога в Виргинию и черный возница. - Ричмонд. - Бальтимор. - Гаррисбёргская почта и беглый взгляд на город. - Путешествие на барке по каналу.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Американские очерки. Глава IX. Ночной пароход на реке Потомаке. - Дорога в Виргинию и черный возница. - Ричмонд. - Бальтимор. - Гаррисбёргская почта и беглый взгляд на город. - Путешествие на барке по каналу. (старая орфография)

IX.
Ночной пароход на реке Потомаке. - Дорога в Виргинию и черный возница. - Ричмонд. - Бальтимор. - Гаррисбёргская почта и беглый взгляд на город. - Путешествие на барке по каналу.

Нам предстояло ехать на пароходе, который должен был тронуться в четыре часа утра, а потому мы решили провести и ночь на том же пароходе.

Десять часов вечера. Светит луна. Воздух теплый. Мы подъезжаем в экипаже к пристани, которая находится в некотором отдалении от города. На пароходе никого не видно и нет никакого движения, только два-три фонаря указывают на присутствие на нем живых существ. Как только раздались наши шаги на палубе, из какого-то темного, отдаленного угла показалась толстая негритянка, которая и провела мою жену в дамскую каюту. Я храбро решаюсь не ложиться спать всю ночь, а проходить по палубе вплоть до утра.

Я начинаю свою прогулку, думая в то же время об отсутствующих людях и предметах, и хожу по крайней мере в продолжение получаса взад и вперед. Затем я подхожу к фонарю и гляжу на часы, полагая, что они остановились, и удивляюсь, что сталось с моим верным секретарем, которого я захватил с собой из Бостона. Он ужинает в честь нашего отъезда с содержателем гостиницы, в которой мы останавливались, и быть-может проужинает еще часа два. Опять продолжаю прохаживаться, но мне делается все скучнее и скучнее и мои собственные шаги раздражают меня. Кроме того становится свежо; а так как ходить в одиночестве при столь грустных обстоятельствах нет ничего приятного, то я изменяю моему храброму намерению и отправляюсь спать.

Иду в мужскую каюту. По тишине, в ней царствовавшей, я вообразил, что там никого нет. К моему ужасу и смятенью я нахожу ее полною спящих людей во всевозможных позах и положениях: спят на койках, на креслах, на полу, на столах и особенно много около печи, моего заклятого врага. Я делаю еще шаг вперед и наступаю ногой прямо на лоснящееся лицо одного черного слуги, который свернувшись спит на полу. Он вскакивает и слегка вскрикивает (частью от боли, частью из предупредительности), шепчет мне на ухо мое собственное имя и проводить меня к моей койке. Стоя возле нея, я начинаю считать спящих пассажиров и скоро дохожу до сорока; далее считать не стоит и я начинаю раздеваться. Так как все стулья заняты спящими, то я кладу свое платье на под, испачкав при этом, руки, ибо пол здесь в таком же положении, как и ковры в Капитолии, и по той же самой причине. Раздевшись на половину, я влезаю на свою полку, взглядываю еще раз на своих товарищей, спускаю занавес, поворачиваюсь к стене и засыпаю.

Я просыпаюсь в то время, как снимаются с якоря, так как, дело это не обходится без большого шума. Только-что начинает светать. Все просыпаются одновременно со мной. Некоторые тотчас же понимают, где они и что с ними, а другие с удивлением протирают себе глаза и осматриваются вокруг. Некоторые зевают, другие охают, почти все харкают и некоторые начинают вставать. Я также встаю, ибо, не побывав еще даже на воздухе, уже чувствую духоту каюты. Одевшись, я выхожу в переднюю каюты, где меня бреет цирюльник, и затем умываюсь. Прибор для умыванья и одеванья для пассажиров состоит из двух полотенец, трех маленьких деревянных тазиков, боченка воды и кружки, чтобы доставать ее, зеркала величиной в шесть квадратных дюймов, кусочка желтого мыла для рук, щетки и гребенки для головы и ничего для зубов. Кроме меня все употребляют эти самые щетку и гребенку. Все с удивлением смотрят, на то, что я употребляю свои собственные, а двух или трех джентльменов очень тянет посмеяться надо мной за эти предразсудки, но они удерживаются. Окончив свой туалет, я отправляюсь на палубу, чтобы часа два походить там. Солнце встает восхитительно. Мы проезжаем мимо Мон-Вернона, где похоронен Вашингтон. Река широка и быстра; берега её очаровательны. С каждою минутой наступающий день становится все великолепнее.

В восемь часов мы все завтракаем в каюте, где я провел ночь, но где теперь все окна и двери открыты и воздух довольно свеж. В отправлении стола не заметно поспешности, или жадности. Сравнительно с нашими завтраками во время путешествий, здешний завтрак продолжительнее, но за то здесь более порядка и вежливости.

Вскоре после девяти часов мы доезжаем до гавани Потомака, где сходим с парохода, и здесь-то и начинается самая своеобразная часть путешествия. Семь дилижансов приготовлены для пассажиров. Некоторые из кучеров черные, другие белые. В каждом дилижансе по четыре лошади; некоторые из них в сбруе, другия без сбруи. Пассажиры сходят с парохода и садятся в дилижансы; багаж сложен в трескучия телеги; лошади испуганы и с нетерпением ждут минуты, чтобы тронуться; черные кучера болтают с ними, как какие-то обезьяны, а белые кучера гукают на них, как какие-то погонщики, ибо главные, достоинства здешних конюхов заключаются в том, чтобы производить как можно больше шума. Здешние дилижансы похожи на французские, но далеко не так хороши. Вместо рессор они висят на толстейших ремнях. Они почти все одинаковы и походят на качели, которые встречаются на английских ярмарках, но только с крышей, поставленные на дроги с колесами и украшенные разрисованными занавесками. Они покрыты грязью с верху до низу, а с тех пор, как они сделаны, вероятно их никогда не мыли.

На билетах, полученных нами на пароходе, стоит No 1, стало-быть мы принадлежим к дилижансу нумер первый. Я бросаю свое платье пока на крышу и усаживаю в дилижанс мою жену и её горничную. Нужно сделать только один шаг с земли, чтобы подняться в дилижанс, но шаг этот будет с целых полтора аршина, и обыкновенно дамы входят при помощи стула; если же стула нет, то оне предаются на волю Провидения. В дилижансе помещаются девять человек и места идут от одной двери к другой там, где в Англии у нас ноги, так что вылезание из экипажа не менее трудно влезанья туда. Пассажир только один, и сидит он на козлах экипажа. Пассажир этот - я. Пока багаж привязывают наверху весь в кучу, я делаю свои наблюдения над нашим возницей.

Он - негр и очень черный. На нем грубое платье цвета смеси перца с солью, очень испачканное и заплатанное (особливо на коленях), серые чулки, громадные, из желтой кожи, башмаки и короткие штаны. На нем две перчатки: одна цветная шерстяная, другая кожаная. У него очень короткий кнут, сломанный по средине и связанный веревочкой. На нем низкая, с широкими полями черная шляпа, делающая его слегка похожим на английского кучера. Но в то время, как я произвожу свои наблюдения, кто-то власть имеющий кричит: "Трогай!" Впереди едет почтовый вагон, а за ним все дилижансы с нумером первым во главе. Дорогой, всякий раз, как англичанин закричал бы All right! {All right значит - все верно.}, американец кричит Goahead! {Goahead значит - ступай вперед.}, и восклицания эти некоторым образом выражают характер обеих наций.

Первые полмили нашего путешествия мы ехали мостом, устроенным из положенных на двух параллельных бревнах досок, которые скакали и прыгали под колесами, шлепая по воде, В реке глинистое дно, да еще все в ямах, так что лошади то и дело обрываются, ныряют в них.

Но мы пробираемся даже и тут и доезжаем наконец до настоящей дороги, которая вся состоит из топей, болот и дресвяных ям. Перед нами ужасное место; черный наш возница вертит глазами, широко раскрывает рот и глядит вперед, как бы говоря: "Мы часто делывали это прежде, но теперь кажется потерпим крушение". Он дергает возжами и стучит каблуками о грязную доску под ногами (разумеется, сидя на месте). Мы доезжаем до страшного места и погружаемся в грязь до самых окон дилижанса, наклоняемся на одну сторону под углом в сорок пять градусов и застреваем в таком положении. Внутри раздаются громкие крики, карета останавливается, лошади барахтаются; все остальные шесть, дилижансов останавливаются также, запряженные в них двадцать четыре лошади также барахтаются, но больше ради компании и по симпатии к нашим лошадям; затем происходит следующее:

Черный возница (к лошадям). - Ги!

Лошади ни с места. Внутри опять кричат.

Черный возница (к лошадям). - Го!

Лошади погружаются в грязь и обдают ею черного возницу.

Джентльмен, сидящий внутри (высовываясь из окна). - Что такое, что это творится на свете?...

Черный возница (снова к лошадям). - Ну, ну!

Лошади делают отчаянное усилие, вытаскивают дилижанс из ямы и стремительно ввозят его на такой крутой косогор, что ноги черного возницы взлетают на воздух, а сам он падает на крышу дилижанса в кучу багажа; но он тотчас же приходит в себя и снова кричит лошадям. - Пиль!

Никакого действия. Напротив, карета катится назад на нумер второй, тот катится на нумер третий, этот - на нумер четвертый и т. д. до самого нумера седьмого, где раздаются проклятия и ругательства почти за четверть мили от нумера первого.

Черный возница (громче, чем сначала). - Пиль!

Лошади делают новое усилие ввезти карету на косогор, но она снова катится назад.

Черный возница (еще громче). - Пил-л-ль!

Лошади делают отчаянное усилие.

Черный возница (воодушевляясь). - Ги!... Ну, ну!... Пиль!

Лошади еще делают усилие.

Черный возница (с большею силой). - Алли лоо! Ги! Джидди, джидди! Пиль! Алли лоо!...

Лошади продолжают стараться.

Черный возница (с глазами выскакивающими из орбит). - Ну, ну, милые! Ну, ги! Пиль! Алли ло-о-о-о!

Лошади вбегают на косогор, и мы у новой страшной канавы. Нет возможности остановить лошадей; на дне канавы большая яма с водой. Карета несется ужасно. Внутри кричат. Грязь и вода так и брызжут вокруг нас. Черный возница прыгает на месте, как умалишенный. Благодаря неимоверным стараниям, мы едем как следует и, наконец, останавливаемся передохнуть.

Черный друг черного возницы сидит на заборе. Черный возница обнаруживает, что узнал его тем, что он как арлекин вертит головой в разные стороны, таращит глаза, пожимает плечами и улыбается до самых ушей. Он останавливается, обращается ко мне и говорит:

- Мы вас отлично провезем, - пролетим, как стрела. Дама - старуха, сэр? - Последнее он говорит очень умильно. - Мы позаботимся о старухе. Не бойтесь!

Черный возница улыбается опять. Но вот снова яма и снова косогор. Он останавливается и опять начинает кричать на лошадей, и опять повторяется прежняя история.

И таким образом мы совершили миль десять в два с половиной часа, не переломав костей, но помяв их достаточно; короче говоря, пролетели это пространство "как стрела". Это странное путешествие в дилижансах оканчивается в Фредериксберге, откуда идет железная дорога в Ричмонд. Почва местности, по которой идет эта дорога, некогда была очень плодородна, но ее скоро истощили, благодаря системе невольничьяго труда, без всякого удобрения и подкрепления самой земли; и теперь она немногим лучше песчаной пустыни, кое-где поросшей деревьями.

Как ни скучен, ни безотраден был вид местности, тем не менее я радовался, видя дурное следствие рабства, и глядел на эту истощенную почву с несравненно большим удовольствием, чем мог бы глядеть на нее, еслиб она была богата и плодородна.

В этой части, как и во всех других, где существует рабство (я часто слышал это даже и от его защитников), видны истощение и упадок земли, нераздельные с этою системой. Житницы и пристройки разваливаются; сараи на половину без крыш; хижины до последней степени гадки и неопрятны. Нигде ни малейшого признака удобства. Несчастные станции железной дороги; огромные дикие дровяные дворы, где машина запасается дровами; негритянские ребятишки, валяющиеся вместе с собаками перед лачужками; двуногие рабочие-животные, сгибающиеся под тяжестью труда, - на всем лежит печать уныния и скорби. В нашем поезде, в вагоне для негров, находилась мать с детьми, только-что купленная, а муж и отец оставался у прежнего владетеля. Дети плакали всю дорогу, а мать могла служить самым верным изображением воплощенного горя. Поборник жизни, свободы и счастья, купивший их, ехал в том же поезде и каждый раз, как мы останавливались, ходил смотреть, целы ли они. Черного, из "Путешествий Синбада", с одним блестящим как уголь глазом посередине лба можно бы назвать природным аристократом в сравнении с этим белым джентльменом.

Мы подъехали в седьмом часу вечера к гостинице, на высокой площадке которой два джентльмена курили сигары и качались в креслах-качалках. Гостиница была большим и хорошим заведением, где путешественники могли найти все нужное для себя. Так как климат здесь жаркий и жажда мучила часто, то обширные залы с различными прохладительными питьями были всегда полны народа; но люди здесь веселее северных и любят музыку, так что звуки разных музыкальных инструментов раздаются целый день, и нам приятно было их слушать.

Следующие два дня мы ходили и катались по городу, который чудесно расположен на восьми холмах над рекою Джемсом, сверкающим потоком, покрытым там и сям хорошенькими островками, или клубящимся между живописными утесами. Хотя была еще только половина марта месяца, погода в этом южном климате стояла необыкновенно теплая; магнолии, и персиковые деревья были в полном цвету и все уже давно зеленело. Между горами есть долина "Кровавое Бегство", названная так по ужасному столкновению с индейцами, некогда здесь случившемуся. Место это очень удобно для такой схватки и подобно всякому другому, мною виденному, соединенному с легендой об этом быстро исчезающем народе, было для меня очень интересно.

прения имели для меня мало занимательности, и я охотно променял их на осмотр прекрасно устроенной общественной библиотеки и на посещение табачной фабрики, где все рабочие были невольники.

Я видел здесь всю процедуру собиранья, свертыванья, прессованья, сушки и укладки табаку в ящики и наложения на них клейма. Весь этот табак назначался для жвачки, и, глядя только на здешний склад, можно было предположить, что его одного хватит на все вместительные пасти Америки. В этом виде табак был похож на те масленичные выжимки, которые мы употребляем для откармливанья скота, и, не говоря ужь о последствиях его употребления, он и на вид весьма привлекателен.

Многие рабочие были с виду славными парнями и работали спокойно. После двух часов пополудни им позволяется немного попеть известному числу человек зараз. В то время, как я находился на заводе, часы пробили два и несколько рабочих спели, и очень недурно, часть какого-то гимна, продолжая в то же время свое дело. Когда я уже уходил, раздался звонок и они все отправились на другую сторону улицы обедать. Несколько раз говорил я о том, что желал бы видеть, как они едят; но так как джентльмен, к которому я обратился с этой просьбой, повидимому сразу оглох, то я и не настаивал.

На следующий день я посетил плантацию, или ферму, около тысячи двухсот акров земли, лежащую на другом берегу реки. Здесь опять, хотя я и поехал с владельцем поместья в квартал, как называют здесь ту часть, где живут невольники, меня тем не менее не пригласили взойти посмотреть их жилища. Я видел только, что это были очень ветхия, несчастные лачужки, около которых полунагие ребятишки грелись на солнце, или валялись в песке. Вообще же я думаю, что этот хозяин хорош и разсудителен. Получив в наследство пятьдесят невольников, он не занимается прикупкой нового, или продажей старого человеческого товара; и я уверен, по наблюдениям и убеждению, что он человек достойный и с хорошим сердцем.

Дом самого плантатора был воздушным деревенским жилищем, живо напомнившим мне описание таких домов Дефо. День стоял жаркий, но так как все ставни в доме были закрыты, а все окна и двери широко растворены, то в комнатах царствовали тень и прохлада, особенно приятные после яркости и жары вне дома. Перед окнами была открытая площадка, где в жаркую погоду вешают гамаки, пьют и великолепно спят. Не знаю, каковы на вкус их прохладительные напитки, когда лежишь в гамаке, но по опыту я могу заявить, что вне гамака мороженное, кружки минт-джулепа {Mint-julep - питье, состоящее из водки, сахара, ароматической травы и льда.} и еще другого питья из хереса, которые они распивают лежа в гамаках, суть прохладительные, о которых никогда не подумает летом тот, кто не желает потерять разсудка.

Через реку два моста: один - железнодорожный, а другой очень ветхий, принадлежащий какой-то старушке лэди; она живет недалеко от города и берет за проезд через свой мост пошлину с городских жителей. Проезжая назад по этому мосту, я заметил надпись на столбе с приказанием ехать по мосту шагом, под страхом штрафа: для белого пяти долларов, для негра пятнадцати ударов плетью.

То же уныние, как по дороге к Ричмонду, тяготеет и над самым городом. Есть хорошенькия виллы и веселенькие домики на его улицах, и окружающая природа не лишена веселых видов; но тем не менее город выглядит так же мрачно, как и самое рабство, соединенное с множеством пороков; здесь не редкость жалкие наемные дома, нечиненные заборы и обращающияся в груды развалин стены. Эти мрачные признаки упадка и разложения бросаются в глаза и запоминаются, между тем как более приятные предметы улетучиваются из памяти.

Тем, кто по счастью не привык к подобным улицам и домам, наружность их просто оскорбительна. Все люди, знающие о законе, запрещающем распространять образованность между невольниками (муки и страдания которых далеко превосходят все штрафы, налагаемые на тех, кто их наносит им), должны быть приготовлены к тому, чтобы видеть на лицах невольников низкую степень умственного развития. Не темнота их тела, а ума, ожесточение и помрачение лучших сторон характера бросаются в глаза каждому иностранцу и безмерно превосходят все его худшия ожидания: тот, кто впервые видит лица этих диких, палкой забитых людей, не может не быть поражен их выражением.

Последний из этих несчастных, которого мне пришлось видеть, был домашний рабочий. Пробегавши целый день туда и сюда до самой полуночи, воруя краткия мгновения для сна между исполнением различных работ, в четыре часа утра он уже мыл грязные переходы и корридоры. Глядя на него, я чувствовал в душе благодарность к судьбе за то, что мне не было необходимо жить там, где существует рабство, с несправедливостями и ужасами которого я никак бы не мог примириться.

Я намеревался проехать в Балтимор по реке Джемсу и затем по Чизапикскому заливу; но, за отсутствием парохода, вследствие непредвиденного случая, и за неверностью другого пути сообщения, мы вернулись по железной дороге снова в Ричмонд, где ночевали и оттуда уже на следующий день в полдень выехали в Балтимор. Лучшая и удобнейшая гостиница во всех Соединенных Штатах находится именно в этом городе; англичанин-путешественник в первый и, вероятно, в последний раз в Америке находит здесь занавес у своей постели; здесь же дают ему достаточное количество воды для умыванья (вещь в Америке также очень редкая).

Балтимор, столица штата Мэрилэнда, очень шумный и деятельный город: он ведет весьма разнообразную и обширную торговлю, особенно водным путем. Торговая часть города, правда, не из самых чистых; но верхняя часть его совершенно иного характера и в ней есть хорошия улицы и общественные задния. Самые видные из них - памятник Вашингтону, красивое возвышение с статуей на вершине, медицинская коллегия и Военный памятник в память договора с англичанами.

В городе есть очень хороший тюремный замок и исправительное заведение. Суд штата находится тут же. В этом последнем было два любопытных случая.

Один из них касался молодого человека, судимого за отцеубийство. Проступок совершен был повидимому случайно и доказательства были очень сомнительны и сложны; нельзя было также подыскать повода, понудившого совершить это ужасное преступление. Его допрашивали два раза и во второй раз судьи очень задумались о том, к чему присудить его и отыскать приговор человекоубийства второй степени, чем никоим образом то убийство не могло быть, так как без всякого сомнения не было никакого повода к ссоре, и если молодой человек был виновен, то безспорно в полнейшем и худшем значении этого слова.

Замечательною чертой этого дела было то, что если несчастный покойник не был убит собственным своим сыном, то стало-быть его убил родной брат. Подозрение падало на них обоих. Во всех сомнительных пунктах брат убитого был свидетелем; все его объяснения как бы в пользу арестанта (некоторые очень правдоподобные), тем не менее весь смысл и вывод их ясно доказывали его старание, взвалить всю вину на племянника. Преступником был один из них, и суд должен был решить, который именно!

Другой случай относился к человеку, укравшему, медную меру полную вина у известного винокура. Его преследовали законом, взяли и приговорили к двухмесячному заключению. По истечении означенного срока он вышел из тюрьмы и снова пошел к винокуру, где опять украл ту же меру и с таким же количеством вина. Не было ни малейшей причины подозревать его в желании вернуться в тюрьму, - все, кроме самого преступления, говорило против этого подозрения. Можно было найти только два разумных объяснения его поступка. Во-первых, претерпев так много за эту посудину, он мог считать себя в праве владеть ею. Второе объяснение было то, что, вследствие долгого размышления об этой мере, мысль о ней обратилась у него в манию, которой он был не в силах противостоять.

Пробыв здесь несколько дней, я ревностно стал стараться привести в исполнение план нашего путешествия на Запад. Таким образом мы отправили весь лишний багаж в Нью-Йорк, откуда мне должны были переслать его в Канаду, и устроились с банкирами насчет полученья денег. Затем, полюбовавшись два раза заходом солнца и помышляя в то же время о предстоящем путешествии по незнакомой нам местности, мы наконец выехали из Балтимора по другой железной дороге в половине девятого утра и достигли города Йорка, лежащого от Балтимора всего в шестидесяти милях; еще до обеда добрались мы до отеля, откуда отправились в заложенной четверней карете в Гаррисберг.

Мне удалось счастливо запастить таким же ящиком для переправы в гостиницу; он выехал за нами на железную дорогу и по обыкновению был грязен и непокоен до последней степени. Так как у двери гостиницы стояло много пассажиров, ожидавших нас, то кучер, глядя на свои шоры, как бы обращаясь к ним, сообщил в полголоса:

- Я думаю, что нам понадобится большая карета.

Я стал с удивлением думать о том, какой величины будет эта большая карета и сколько в нее взойдет пассажиров, потому что экипаж, оказывавшийся слишком малым, был предметом несколько большим двух тяжелых ночных карет в Англии. Мои размышления продолжались не долго, ибо тотчас после обеда раздался шум и треск на улице и затем, покачиваясь на обе стороны, показался гигант, нечто в роде кареты на колесах. После продолжительного подпрыгиванья мо мостовой, он наконец остановился у дверей; даже стоя на месте он тяжело покачивался с боку на бок, как будто сильно простудился, стоя в сарае, и теперь находится в страшном отчаянии, что, несмотря на свои преклонные лета, принужден был ехать немного скорее чем шагом.

- Если это только не гаррисбергская почтовая карета наконец, на которую просто ужасно смотреть, - крикнул один пожилой господин в некотором волнении, - то заштопайте мою мать!

гаррисбергской почтовой кареты, то, разумеется, она согласилась бы на него ради своего сына. Как бы то ни было, в экипаж поместили двенадцать человек; багаж же (включая и кресло для качанья и довольно большой обеденный стол) привязали на верх и наконец мы торжественно тронулись.

- Есть ли место, сэр? - кричит пассажир кучеру.

- Гм... Места достаточно, - говорит кучер, не слезая к козел и даже не глядя на него.

- Места вовсе нет, - горланит джентльмен изнутри.

Новый пассажир без выражения досады заглядывает в карету, а потом снова заглядывает на кучера:

- Как же вы думаете устроить дело? - говорит он. - Мне необходимо ехать.

Кучер занимается тем, что спокойно вяжет узелки на кончике кнута, и не обращает более никакого внимания на вопрос, явно давая понять, что это касается не его, а других, и что пассажирам бы лучше порешить дело между собой. Судя по положению вещей, дело, казалось, принимало мудреный оборот, как вдруг в углу кареты, почти уже задохшийся, пассажир слабо вскрикивает:

- Я выйду вон!

Перемена сделана, но пассажир, уступивший свое место, помещается третьим на козлы, садясь, как он говорит, в средину, то-есть половиной своей особы ко мне на колени, а другою половиной к кучеру.

- Вперед! - командует полковник.

- Трогай! - кричит возница своим коням. И мы едем.

Мы остановились, проехав несколько миль, около какой-то деревенской конторы. Пьяного джентльмена, взобравшагося на верх кареты и поместившагося между поклажей, а затем спрыгнувшого, нисколько не ушибившись, вниз, мы увидели вдали около кабачка. Мы последовательно разставались с нашею кладью в разные времена, так что когда мы остановились менять лошадей, я снова был единственным пассажиром на козлах, за исключением самого кучера разумеется.

Кучера всегда меняются вместе с лошадьми, и обыкновенно они так же грязны, как и самые кареты. Первый был одет как английский булочник, второй - как русский мужик: на нем был красный камлотовый армяк с меховым воротником, подпоясанный пестрым кушаком; серые штаны, светло-голубые рукавицы и медвежья шапка довершали его костюм. Во время нашего странствования пошел сильный дождь, сделалось холодно и появился пронизывающий до костей туман. Я был очень доволен остановкой, воспользовавшись ею, чтобы расправить ноги, стряхнуть воду с непромокаемого плаща и проглотить несколько капель согревающого напитка.

мешка была надета глянцовитая шляпа, а на другом пара грязных башмаков, а по дальнейшим исследованиям оказалось, что это не узел со скрипкой, а маленький мальчик в табачного цвета пальто, с руками старательно всунутыми в карманы и вследствие этого совершенно приклеенными к бокам. Должно-быть он был родственник кучеру; лежал он совершенно неподвижно на верху багажа, лицом обращенным на дождь, и изменял свое положение только тогда, когда задевал ногами за мою шляпу; он повидимому спал. Наконец, во время одной из остановок это существо выпрямилось во весь свой рост, трех футов шести дюймов, и, обратив на меня свой взор, сказало тоненьким голосом:

- Итак, иностранец, вы, я думаю, находите это время в роде английского полудня, гм?...

Местность, очень однообразная в начале, за последния десять миль была великолепна. Дорога шла по хорошеньким долинам Сусквеганны; река, покрытая множеством зеленых островов, катила свои волны направо от нас; налево же поднимался крутой откос с обвалившимися утесами и темными соснами. Туман в самых фантастических формах двигался над водой; вечерний сумрак придавал всему вид таинственности и тишины, которые еще более увеличивали естественную красоту местности.

Мы переехали реку по крытому и загороженному со всех сторон деревянному мосту с милю длиной. Было совершенно темно, только в узкия скважины пробивались полосы света, перекрещиваясь между собой в различных направлениях; через широкия щели пола сверкала река тысячами ярких глаз. У нас не было огня и казалось, что мы никогда не выберемся из окружающого сумрака на угасающий вечерний свет. Когда мы ехали по этому мосту,: наполняя его свод громом и треском нашего тяжелого фургона, и когда я наклонял голову, чтобы спасти ее от толчков о потолок, я долго не мог убедить себя, что все это происходит на самом деле, а не во сне. Мне часто снились подобные переезды через такия же места, но я всегда даже и во сне сознавал, что это - сон, а не действительность.

Наконец мы выехали на улицы Гаррисберга, где тусклые фонари слабо освещали далеко невеселый на вид город. Мы скоро устроились в уютной маленькой гостинице. Она далеко не была так роскошна, как многия другия, в которых нам приходилось останавливаться, но тем не менее в моей памяти она занимает лучшее место, так как хозяин её оказался самым обязательным, самым достойным; самым порядочным человеком, с которым я когда-либо имел дело.

еще без употребления; видел я также то дерево, к которому был привязан враждебными индейцами Гаррисон (первый поселенец этого местечка), где бы он непременно погиб, еслибы не подоспела во-время дружеская помощь с другого берега реки. Я осмотрел также присутственные места и другия достопримечательности города.

Меня очень заняло просматриванье договоров, заключаемых время от времени с несчастными индейцами, подписанных их различными вождями в мирное время и хранящихся в конторе секретаря республики. Подписи эти суть не что иное как грубое изображение тех оружий и животных, которые служат им прозваньем: таким образом Большая-Черепаха подписывается большим зигзагом, похожим на черепаху, буйвола; Военный-Топор, подписываясь, изображает это самое оружие; точно также Стрела, Рыба, Скальп и все остальные.

Разсматривая эти слабые, дрожащия произведения рук, способных легко попадать стрелою в кончик рога оленя, или карабинною пулей расщепать перо, или небольшое семячко, мне невольно взгрустнулось при мысли о простодушных воинах, которые подписывались здесь с полною правдивостью, честностью, и которые только с течением времени выучились у белых людей нарушать свои клятвы и обязательства. Я удивлялся также, сколько раз доверчивые Большая-Черепаха и Военный-Топор прилагали свою подпись к договору, неверно им прочитанному, подписывали его не зная его содержания, до тех пор, пока не попадали их земли и они сами в руки новых властителей.

посетителей, я заметил, как он с грустной боязнью взглянул на её хорошенький ковер; но я был занят другими мыслями в это время и не догадался о причине его безпокойства.

Разумеется, было бы приятно для всех имеющих с ними дело и, мне кажется, ничем не скомпрометировало бы их независимости, еслибы джентльмены эти согласились не только употреблять плевальницы, но даже обзавестись и носовыми платками, что для них составляет лишь глупый предразсудок.

Вид лодки, в которой нам предстояло провести дня три-четыре, был также невеселый; она затрудняла соображениями касательно размещения пассажиров на ночь и открывала обширное поле для распросов относительно вообще всех удобств, что, без сомнения, было весьма неприятно.

Как бы то ни было, снаружи она имела вид лодки с маленьким домиком, внутри же она походила на странствующий по ярмаркам балаган. Мужчины помещались там, где обыкновенно помещаются зрители в таких балаганах по одному пенни за вход, а дамы были отделены от них красною занавеской на манер того, как отделяются в тех же зданиях от публики карлики и великаны, жизнь которых проводится в тесных рамках отчуждения от всего.

Мы сидели тут, безмолвно глядя на ряды маленьких столиков, тянувшихся по обе стороны каюты, и прислушиваясь к дождю, который капал и стучал по палубе и затем мрачно скатывался в воду. В таком положении просидели мы до самого прихода поезда железной дороги, с которым барка ожидала себе новых пассажиров. Поезд привез множество ящиков; их накидали и натискали на крышу домика, что причиняло сидящим внутри его такое же страданье как будто они были наложены им прямо на головы; от нескольких промокших джентльменов, платье которых сушилось у печки, пошел сильный пар. Без сомнения, было бы много приятнее, еслибы дождь перестал, еслибы можно было открыть окна и еслибы число сидящих было несколько менее тридцати человек; но не хватило времени размыслить о всех этих предметах, как уже к канату, проведенному от барки на берег, привязали тройку лошадей, мальчик на лестнице щелкнул бичом, руль заскрипел и жалобно застонал - и мы пустились в дорогу.