Американские очерки.
Глава X. До Питсбёрга. Дальнейший разсказ о барке, ея хозяйстве и пассажирах. - Путешествие в Питсбёрг чрез Аллеганския горы. - Питсбёрг.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Американские очерки. Глава X. До Питсбёрга. Дальнейший разсказ о барке, ея хозяйстве и пассажирах. - Путешествие в Питсбёрг чрез Аллеганския горы. - Питсбёрг. (старая орфография)

X.
До Питсбёрга.
Дальнейший рассказ о барке, её хозяйстве и пассажирах. - Путешествие в Питсбёрг чрез Аллеганския горы. - Питсбёрг.

Так как дождь продолжал все еще лить, то все мы оставались внизу. Мокрые от дождя джентльмены собрались вокруг печки сушиться, а сухие джентльмены или просто сидели, или безпокойно дремали, положив голову на стол, или же прогуливались взад и вперед по каюте, хотя последнее (не стукаясь головой о низкий потолок) было возможно только для людей средняго роста. Часов в шесть все маленькие столики были составлены в один большой стол, и все мы уселись за чай, кофе, хлеб, масло, семгу, селедец, печенку, поджаренный хлеб, картофель, соленья, ветчину, рубленное мясо, черный пуддинг и сосиски.

- Не попробуете ли вы, - сказал мне сидящий против меня сосед, подавая мне блюдо с накрошенным картофелем, приготовленным в масле и молоке, - не попробуете ли вы этого кушанья?

по самую рукоятку себе в горло. Должно сказать, что никто не сел за стол раньше появления дам и что не было упущено ничего, чем можно было оказать им услугу или вежливость. Ни разу в продолжение моего пребывания в Америке не видел я, чтобы женщине была оказана грубость, невежливость или даже просто невнимательность.

К концу стола дождь, повидимому, вылившись уже весь, перестал и явилась возможность выйти на палубу, что было большим утешением, несмотря на то, что палуба была очень мала и еще больше уменьшилась от багажа, сложенного в кучу под брезентовым покрывалом по средине, оставляя по обе стороны проход до того узкий, что ходить взад и вперед, не падая в канал, было делом большого искусства. Было также несколько затруднительно наклоняться каждые пять минут, когда рулевой кричал: "Мост", а иногда приходилось даже совсем ложиться на пол, когда он кричал: "Низкий мост!" Но привычка делает все легким, и хотя мостов было очень много, однако скоро все к ним привыкли совершенно.

С наступлением ночи мы достигли первого ряда холмов, отрогов Аллеганских гор, и местность доселе однообразная перешла в более красивую и занимательную. После сильного и продолжительного дождя с вымокшей земли поднимался пар, а кваканье лягушек (до того громкое, что трудно было поверить, что это точно лягушки производили такой шум) отдавалось у нас в ушах, точно миллионы сказочных повозок с колокольчиками ехали все время по воздуху наравне с нами. Хотя небо и было еще покрыто тучами, но луна тем не менее светила; когда мы переехали реку Сусквеганну (через которую построен необыкновенный деревянный мост с двумя галлереями, так что два экипажа могут без труда разъезжаться при встрече), местность приняла дикий и вместе с тем величественный характер.

Я уже упоминал о моем безпокойстве насчет того, где разместят всех нас спать на ночь, и теперь, оставаясь в том же тревожном состоянии духа, часов около десяти вечера я сошел вниз. Здесь я увидал, повешенные в три ряда по обе стороны каюты, полки, назначенные вероятно для книг небольшого формата. Присматриваясь с большим вниманием к этой выдумке (удивляясь таким литературным приготовлениям в таком месте, как наша барка), я открыл на каждой полке род микроскопической простыни и одеяла; тут только стал я смутно догадываться, что библиотека будет состоять из самих пассажиров, что это именно их и сбираются убрать и разместить по полкам вплоть до утра.

Окончательному заключению моих размышлений помогли сами пассажиры. Некоторые из них обступили хозяина лодки и со всеми треволнениями и страстями игроков в выражении лица вынимали жребий; между тем как другие с небольшими картонными билетиками в руках глядели по полкам, разыскивая соответствующие их билетикам нумера. Как только какой-нибудь джентльмен находил свое место, он тотчас же завладевал им, раздевался и вползал в него. Быстрота, с которою взволнованный игрок превращался в спящого и храпящого человека, была одним из самых удивительных случаев, которые мне когда-либо приходилось наблюдать. Что же касается дам, то оне уже давно улеглись по своим постелям за красным занавесом, тщательно задернутым и сколотым по средине булавкой; но так как нам был слышен малейший шорох или вздох за занавесом, то, несмотря на царствовавшую теперь тишину в дамском отделении, мы живо сознавали их близкое соседство. Благодаря любезности одного влиятельного здесь лица, мне дали полку в некотором отдалении от других и ближе к красному занавесу. Поблагодарив его за внимательность ко мне, я направился к своей полке. Измерив ее, я нашел, что шириной она как раз равна листу обыкновенной почтовой бумаги фабрики Бата. Сперва я был в большом раздумьи, как взобраться мне на мою полку; но так как она оказалась самой нижней, то я предпочел лечь на полу и тотчас же тихонько вкатился под полку и улегся там, решившись провести в этом положении, что бы там ни случилось, всю ночь. К счастью, я повернулся на спину как раз в ту минуту, когда это было нужно, и страшно испугался, увидав над собой оттянутый на пол-ярда мешок. Я тотчас же догадался, что на верхней полке надо мной помещался очень тяжеловесный джентльмен, которого, вероятно, тонкия веревки не выдержат и он, грохнувшись, задушит меня. Тут не мог я не подумать о горе моей жены и семьи, еслибы это случилось. Не имея возможности встать без больших физических усилий, которые непременно произвели бы шум, испугали бы дам, а также не зная куда деться, еслиб удалось уйти с своего места, я закрыл глаза, чтобы не видать угрожающей мне опасности, и остался там, где был.

на этом канале происходила целая буря плевков; однажды мой сюртук попал в поднятый пятью джентльменами ураган, который двигался вертикально, строго исполняя теорию Рейда о законе бурь; на следующее утро я был принужден разложить мое пострадавшее платье на палубе и долго оттирать его свежею водой до тех пор, пока оно не стало годным для того, чтобы надеть его.

Мы все встали между пятью и шестью часами утра; некоторые пошли на палубу, чтобы дать время убрать полки, между тем как другие собрались вокруг печи, греясь у только-что зажженного огня и покрывая решетку камина вольною данью плевков, на которые они были так щедры и в продолжение всей ночи. Принадлежности для умыванья здесь были те же самые, что и вышеописанные. Тут висел на цепочке оловянный ковщик, которым каждый джентльмен, считающий нужным умыться (некоторые были выше этой слабости), черпал грязную воду из канала и вливал ее в оловянный тазик; было здесь и полотенце. В непосредственном соседстве с хлебом, сыром, бисквитами висели на гвоздике общественная щетка и гребенка.

В восемь часов полки были сложены и убраны, столики составлены вместе и все сели за чай, кофе, хлеб, масло, семгу, селедец, печенку, жареные ломтики, картофель, соленье, ветчину, рубленное мясо, черный пуддинг, сосиски, - все по-прежнему от начала до конца. Как только джентльмен последовательно истреблял свою порцию чая, кофе, хлеба, масла, семги, селедца, печенки, жареных ломтиков, картофеля, соленья, ветчины, рубленного мяса, черного пуддинга и сосисек, то вставал и уходил. Когда все покончили с едой, то все было убрано и один из слуг, появившись в качестве цирюльника, выбрил всех, кто этого желал; остальные же пассажиры или следили за его действиями, или же зевали за газетами. Обед оказался повторением завтрака, только без чая и кофе, а ужин и завтрак были тождественны.

В числе пассажиров на лодке находился один белокурый, румяный джентльмен в платье цвета смеси перца с солью, - самая любопытная особа, которую только можно себе вообразить. Говорил он не иначе, как вопросительно; он был решительно воплощенный вопрос. Сидел ли он, ходил ли он, гулял ли он, был ли он за столом, у него постоянно стояло два вопроса в глазах, два в его треугольных ушах, два же во вздернутых кверху носе и подбородке, по крайней мере с полдюжины вопросов виднелось у него на углах рта, а самый большой вопрос выражался в его волосах, шаловливо-зачесанных со лба назад, в виде большого пучка льна. Каждая пуговица его платья казалось говорила: "а что это такое? - Что вы сказали? - Повторите-ка это еще раз, а?..." Он всегда бодрствовал, подобно заколдованной принцессе, которая довела своего мужа до неистовства; всегда тревожный, всегда жаждущий ответов, постоянно ищущий чего-то и не находящий искомого - вот каков был он, и я полагаю, что в мире не существовало еще никогда более любопытного человека. У меня был в то время меховой плащ и прежде даже, чем мы тронулись с места, любопытный джентльмен уже распрашивал меня о нем, когда и где я его купил, из какого он меха, какого он веса и что стоил он мне. Затем он обратил свое внимание на мои часы и спросил, сколько я заплатил за них, французские ли они, где и как я их приобрел и верны ли они, и где дырочка для завода, и в какое время я завожу их, утром или вечером, и забывал ли я когда-нибудь их заводить, а если забывал, то что делалось с ними в таком случае?... Спрашивал он меня, откуда я еду и куда я направляюсь теперь, куда я поеду после этого; видел ли я президента, что говорил он, и что говорил я; что сказал он после того, как я сказал то-то и то-то... "А? - Ну, да отвечайте"!... Видя, что ничем не удовлетворишь его любознательности, я стал уклоняться от ответов после двух-трех вопросов с его стороны и намеренно сказал, что не умею назвать меха, из которого сделан мой плащ. Не знаю, вследствие ли этого ответа, но плащ мой чрезвычайно пришелся ему по сердцу; он постоянно ходил возле меня, когда я гулял по палубе, и следовал по моим пятам всюду, чтобы разглядеть получше заинтересовавший его плащ, и даже часто пускался за мною в самые узкие проходы, рискуя собственною жизнью из-за того только, чтобы провести рукою по плащу, по шерсти и против нея.

Еще была у нас оригинальная личность на барке, только совершенно в другом роде. Это был худощавый, средних лет и средняго роста, человек; на нем было платье коричневого цвета, какого мне прежде никогда не приходилось видеть. В начале путешествия он был очень тих и право, кажется, что я даже не заметил его до тех пор, пока обстоятельства не выдвинули его вперед, как это всегда случается с великими людьми. Вот в немногих словах то, что сделало его известным.

Есть два способа сообщения по каналу в барках: один из них называется нарочным, а другой, более дешевый - пионерным. Пионерный первый приходит к горе и дожидается здесь нарочного, и затем пассажиры и того и другого одновременно перевозятся через гору.

Мы принадлежали к нарочному поезду; но когда, переехав гору, мы добрались до второй барки, владельцы её вздумали поместить на нее пионеров, так что нас оказалось по крайней мере человек сорок пять и прибавление такой массы новых пассажиров вовсе не обещало нам возможности покойного сна ночью. Как обыкновенно бывает в таких случаях, наши все ворчали на такой образ действия, но тем не менее не препятствовали нагружению барки всем пионерным грузом. Мы было даже тронулись с места. Еслиб это было в Англии, то я всеми силами воспротивился бы такому произволу со стороны владельцев барки, но здесь, будучи иностранцем, я молчал. Не так поступил описанный мною пассажир. Он протолкался сквозь густую толпу пассажиров на палубе (почти все мы в это время находились там) и, не обращаясь ни к кому в особенности, произнес следующую речь:

"Это может быть удобным для вас, - разумеется, может; но это неудобно для меня, - да... Это может нравиться людям с Востока и из Бостона, но мне это никак не может нравиться; не может быть и иного истолкования насчет этого обстоятельства, так я вам прямо и говорю это. Я из темных лесов Миссисипи и когда солнце светит, то оно светит и мне. Оно не мерцает там, где живу я, - нет. Я смуглый житель лесов - вот кто я. Я не какой-нибудь Джонни-кэк {Презрительное название, не переводимое на другой язык.}. На моей родине люди не нежного сложения, - мы всего скорее народ грубый. Я очень рад, если это нравится людям с Востока и из Бостона, но я вовсе не человек их воспитания и вовсе не разделяю их вкусов, - нет. Общество это нуждается еще в некотором устройстве, - да. Я не по плечу им, - нет. Я не могу им нравиться, никак не могу! Вот что все это вместе взятое означает; может-быть я говорю несколько резко, по-горски, но это так".

После каждой такой короткой фразы он повертывался на каблуках и шел по другому направлению, снова останавливаясь и снова повертываясь при окончании старой и при начале новой фразы.

Не знаю, что угрожающого заключали в себе слова смуглого жителя лесов, но я видел, что все пассажиры глядели на него с восхищением, смешанным с ужасом, и что вслед за его речью барку повернули снова к пристани, где и ссадили большую часть пионеров.

махнул рукой и сказал:

- Нет, вы не можете быть признательны мне. Вы не люди моего закала. Вы можете действовать сами за себя. Я первый начал, а вы можете следовать моему примеру. Я ведь не Джонни-кэк. Я из темных лесов Миссисипи... - И он продолжал говорить в том же духе, как и сначала.

В благодарность за услугу, оказанную им всему обществу, все мы единодушно предложили ему на ночь вместо постели стол. Должно прибавить, что каждый вечер у пассажиров происходили отчаянные споры из-за столов. Точно также в продолжение всей дороги мы уступали ему лучшее место у огня, где он и сидел все время путешествия, ничего не делая и не говоря ни слова, как это казалось мне до тех пор, пока мы не пристали к берегу. Тут среди шума и всеобщей суматохи при переправке багажа на берег я разслыхал, как он бормотал себе под нос:

"Нет, я не Джонни-кэк, - нет. Я житель темных лесов Миссисипи, - да".

Из этого я заключаю, что, вероятно, он все время не переставая твердил эти слова; впрочем клятвенно я не могу подтвердить справедливость моего предположения, будь это хотя по приказанию нашей королевы.

кушаний примешалась еще нестерпимая вонь от виски, водки и рома с примесью запаха затхлого табаку. Большая часть пассажиров не очень заботились о чистоте своего белья: оно у них было так же желто, как пятна от слюны, производимой жеваньем табаку. В атмосфере же каюты носился тяжелый дух от тридцати только-что убранных постелей, живым напоминанием о которых служила нам часто появлявшаяся на столе дичь, не упомянутая в прейскуранте барки. Несмотря однако на все эти странности, имевшия для меня все-таки некоторый интерес, в способе нашего путешествия было много такого, что мне нравилось и о чем я и теперь вспоминаю с удовольствием. Мне было довольно приятно даже полуодетым бегать из каюты на палубу в пять часов утра, черпать холодную воду и обливать ею свою разгоряченную голову. После этого быстрая и бодрая прогулка перед завтраком по узкой палубе, когда каждая жилка, казалось, билась здоровьем, также доставляла мне не малое наслаждение. Великолепие ранняго утра, тихое колыханье барки, когда, лежа на палубе, любуешься синим небом, её неслышные движения ночью мимо нахмуренных гор с темными деревьями, а иногда на вершине с ярким красным костром, вокруг которого, вероятно, лежали невидимые для нас люди; блестящия звезды на темном своде неба, тишина, невозмущаемая ни шумом колес, ни другим каким-нибудь посторонним звуком - все это не могло не составлять для меня предметов для восхищения.

Затем мы проезжали мимо оригинально-длинных строений, разбросанных домиков, различных фабрик, полных для иностранца занимательности. Далеко пред нами виднелись с простыми наружными глиняными печами хижины, хлева для свиней, почти ничем не отличавшиеся от жилищ самих хозяев, в окнах разбитые стекла, заткнутые старою шляпой, или тряпкой, или заклеенные бумагой, несложная, состоящая из горшков и кадушек домашняя утварь и выставленная просто-на-просто под открытым небом. По полям, засеянным пшеницей, во множестве были разбросаны торчащие пни, которые на путешественника производили далеко не радостное впечатление, точно также как и топи и болота, покрытые тощим кустарником и гнилыми деревьями. Грустно и тяжело было проезжать там, где новые поселенцы для очистки места, чтобы строить свои жилища, выжгли огромные вековые деревья, изувеченные остовы которых как трупы валялись там и сям, разбросанные по земле, а какое-нибудь гигант-дерево как руки простирало свои корявые ветви, как бы призывая проклятие на врагов, уничтожавших его товарищей. Иногда путь наш лежал через похожую на горную дорогу Шотландии уединенную теснину, сверкавшую и блестевшую при лунном сиянии и до того сжатую крутыми скалами, как будто иного проезда кроме того, по которому ехали мы, здесь и быть не могло. Иногда утес скрывал от нас луну, и барка наша, закутанная в совершенную мглу, въезжала в его темный, густой сумрак.

Мы уехали из Гаррисберга в пятницу, а в воскресенье утром мы достигли подошвы горы, через которую идет железная дорога. Гора состоит из десяти уступов - пяти восходящих и пяти нисходящих, так что вагоны втаскиваются на первые и затем спускаются при помощи тормозов с последних; сравнительно гладкое пространство между ними проезжается, смотря по обстоятельствам, то на лошадях, то при помощи паровоза. Рельсы все время идут по краю глубокой пропасти, и когда выглянешь из окна вагона, то взорам представляется без всякой стенки, или загородки, страшный обрыв. Путешествие это совершается крайне осторожно и только двум вагонам позволяется ехать зараз. Так что когда все предосторожности приняты, то опасаться или страшиться нечего.

Ощущение быстрой и против ветра езды по высотам этих гор было очень приятно, точно также как нам доставляло удовольствие смотреть сверху вниз на тихия и светлые долины. Там сквозь деревья мелькали разбросанные хижины, виднелись у дверей дети, бросающияся для того, чтобы полаять, собаки, которых мы ясно видели, но не могли слышать, испуганные, бежавшия по направлению к дому, свиньи, сидящия в своих деревенских садиках целые семьи, мужчины с засученными рукавами, стоящие перед своими недостроенными домами и разсчитывавшие, какая им будет работа на-завтра, - и над всем этим мы, как вихрь летящие в вышине.

Было очень забавно, когда после обеда мы стали спускаться по одной отлогости лишь только тяжестью наших собственных вагонов; за нами же, но в некотором отдалении от нас, сверкая своей золоченой отделкой и ярким зеленым верхом, похожий на какое-то громадное насекомое, также сам собой шел и паровоз. Он остановился с весьма деловым видом, когда мы подъехали к каналу; здесь он захватил с собою пассажиров, ожидавших его для путешествия, только-что совершенного нами, и поехал назад.

водой, деревянную комнату, водопроводом, еще более странным, чем описанный мною мост в Гаррисберге; затем мы подъехали к безобразному смешению задних частей здания, лестниц и переходов, составляющих обыкновенную принадлежность набережной, будь тут река, море, канал или ров, и вот мы оказались в Питсбёрге.

Питсбёрг похож на английский Бирмингам, - по крайней мере так говорят его жители. Отбросив в сторону улицы, лавки, дома, кареты, фабрики, общественные здания и народонаселение, может-быть сравнение это и окажется верным. Несомненно только то, что над городом постоянно стоит густой дым и что знаменитость себе он приобрел своими железными изделиями. За исключением тюрьмы, о которой я уже говорил, здесь есть порядочный арсенал и другия учреждения. Город красиво раскинут на берегу Аллеганской реки, через которую перекинуты два моста; очень недурны также виллы богатых граждан, разбросанные по окрестностям города. Мы остановились в лучшей гостинице, где всем остались довольны; гостиница эта, по обыкновению, была очень обширна, жильцев в ней много, а в каждом этаже её находилась широкая колоннада.

Мы промешкали здесь несколько дней. Целью нашей поездки теперь был город Цинцинати. Ехать туда нам предстояло на пароходе, а так как здесь обыкновенно парохода два еженедельно взлетают на воздух, то нам и не мешало собрать сведения насчет надежности стоявших в гавани пароходов. Больше всех остальных нам хвалили пароход по имени "Вестник". Он должен был не нынче-завтра тронуться в путь, хотя день отъезда не был назначен и сам капитан в точности не знал, когда он снимется с якоря. Но это ужь такой обычай здесь, ибо что значила бы свобода, когда люди тем не менее стеснены аккуратностью других?

Под впечатлением серьезно сделанного мне сообщения о том, что пароход с минуты на минуту может тронуться, и незнакомый еще с здешними обычаями, я тотчас же, задыхаясь от волнения, поспешил к пароходу. Здесь я узнал, что он никак не тронется раньше пятницы первого апреля, а потому мы спокойно и остались в гостинице в ожидании отъезда и в самый день его к полудню перебрались на пароход.