Американские очерки.
Глава XI. До Цинцинати. От Питсбёрга до Цинцинати на западном пароходе "Цинцинати".

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Американские очерки. Глава XI. До Цинцинати. От Питсбёрга до Цинцинати на западном пароходе "Цинцинати". (старая орфография)

XI.
До Цинцинати.
От Питсбёрга до Цинцинати на западном пароходе "Цинцинати".

"Вестник" стоял между многосильными пароходами, скученными у возвышенной пристани, и с высокого противоположного берега казался просто маленькою моделью. На нем было человек сорок пассажиров, не считая более бедных, имевших места на нижней палубе; вскоре после нашего приезда он тронулся в путь.

Нам дали маленькую каюту рядом с дамской. Без сомнения, помещение наше заключало много для нас приятного, тем более, что оно находилось в задней части корабля, где многие, знакомые с здешними пароходами, советовали нам держаться, так как при взрывах обыкновенно всего более страдают передния части парохода. Такая предосторожность была вовсе не лишнею, ибо множество несчастных случаев подтверждали это мнение во время нашего пребывания в Америке. Не считая уже отрадного сознания безопасности, для нас было большим наслаждением иметь какие бы то ни было места, лишь бы находиться одним; у всех же маленьких кают, в том числе и у нашей, было две двери: одна вела в дамскую каюту, а другая в открытую галлерею, куда редко выходили другие пассажиры и где мы могли спокойно сидеть и любоваться видами; вследствие всех этих обстоятельств мы и заняли с особенным удовольствием нашу новую квартиру.

с чем бы мне сравнить их, или как описать их.

Во-первых, на них нет мачт, канатов и вообще снастей; в наружном их виде также нет ничего, что напоминало бы нос, корму, киль и борта лодки. Еслиб они находились не на воде и еслиб у них не было паровых колес, то можно было бы думать, что назначение их быть на суше, где-нибудь на вершине горы для какого-то неизвестного употребления. На них нет даже видимой палубы, - есть только длинный, черный, безобразный навес, испещренный истасканными украшениями из перьев; над ним возвышаются две железные трубы, большая отдушина для пара и стеклянная будочка для рулевого. Затем последовательно идут стенки, двери и окна кают, которые как бы составляют маленькую улицу странных домиков, странных по разнообразным вкусам целой дюжины архитекторов. Все описанное мною поддерживается колоннами и перекладинами над грязной шлюпкой, видной лишь на несколько дюймов из воды; в узком пространстве между верхним строением и палубой шлюпки находятся паровик и машины, вполне открытые и ветрам, и дождю. Когда ночью проезжаешь мимо такого парохода и видишь на нижней его палубе толпу разных выходцев, лентяев и детей, огромный трескучий огонь паровика и ничем незагороженные машины под управлением беззаботных, едва знакомых с своим делом машинистов, то невольно чувствуешь, что чудо заключается не в том, что несчастные случаи часты, а в том, что путешествие на таком пароходе когда-либо совершается благополучно. Внутри парохода тянется одна каюта во всю его длину, а по обе её стороны расположены все остальные маленькия каютки. Небольшая часть её на корме отведена для дам, а на противоположном конце помещается контора. Посреди большой каюты стоит длинный стол, а по концам её две печи; отделение для умыванья находится на палубе. Во всех родах путешествия по Америке обычаи относительно чистоплотности и умыванья чрезвычайно небрежны и странны, так что я сильно подозреваю, что большая часть болезней происходит здесь именно вследствие этих причин.

Нам приходится пробыть на пароходе "Вестник" три дня и (если не случится по дороге какого-нибудь несчастия с нами) мы прибудем в Цинцинати в понедельник, утром. За стол здесь садятся три раза в день: в семь часов утра - завтрак, в полчаса первого - обед и около шести часов вечера - ужин. Каждый раз на столе стоит множество тарелочек и блюдечек с очень небольшим количеством съедобного в них, так что, несмотря на кажущееся обилие пищи, едва-едва можно насытиться, исключая, впрочем, тех людей, которые могут довольствоваться ломтиками свеклы, кусочками сушеной говядины, соленьем, кукурузою, индейским хлебом и соусом из яблок. Некоторые считают все эти лакомства, вместе взятые, да еще с прибавлением сладкого варенья, лишь приправой к жаренной свинине. Обыкновенно такого мнения держатся лэди и джентльмены с трудным пищеварением, поедающие неслыханное количество горячого ржаного хлеба за завтраком, за обедом и за ужином. Те, которые не следуют их примеру, едят с разстановкой; поев одного кушанья, они задумчиво обсасывают кончики своих вилок и ножей, обдумывая в то же время, чего им следует взять еще; сделав выбор и вынув вилку изо рта, они опускают ее прямо в общее блюдо, чтобы взять кусок, по уничтожении которого продолжают действовать в том же духе. Для питья за обедом подают лишь огромные кувшины холодной воды. Царствует невозмутимая тишина. Все пассажиры чрезвычайно угрюмы и как бы находятся под гнетом каких-то страшных тайн. Нет ни разговоров, ни смеха, ни веселости и никакого общого занятия, за исключением еды за обедом и единодушного безмолвного харканья вокруг камина - после него. Каждый пассажир сидит с скучным и ленивым видом и глотает свою пищу, как будто завтраки, обеды и ужины составляют лишь одну потребность природы и не могут быть соединены с каким бы то ни было иным развлечением. Уничтожив в угрюмом молчании свою порцию, пассажир остается все также мрачен. Еслиб не эти животные потребности, то мужскую половину экипажа можно было бы принять за грустные привидения бухгалтеров, скончавшихся за своими конторками, - таков был у них деловой и вечно что-то разсчитывающий вид. Люди, делающие что-нибудь, по неволе в сравнении с ними казались бы оживленными и веселыми, а закуска на похоронах в сравнении с здешним обедом показалась бы роскошной.

Все пассажиры здесь как две капли воды похожи друг на друга: нет ни малейшого разнообразия в их характерах. Они обыкновенно едут все по одним и тем же делам, делают и говорят тоже самое, совершенно одним и тем же манером, и распространяют вокруг себя одно и то же скучное и пасмурное настроение. За всем столом едва ли найдется один человек, не похожий на своего соседа. Большую отраду чувствуешь при взгляде на пятнадцати-летнюю девушку, сидящую на другом конце стола; по приметам, подбородок её означает болтливость, что она вполне и оправдывает, не давая никому в дамской каюте покоя своим язычком: из всех болтушек в мире она, по всей вероятности, первая. Возле нея сидит молодая, прекрасная собою особа, только-что в прошлом месяце вышедшая замуж за сидящого с ней рядом господина с черными баками. Молодая чета собирается поселиться на самом отдаленном Западе, где он уже прожил четыре года, но где она еще никогда не была. На днях их опрокинули в почтовой карете (дурное предзнаменование там, где такие случаи редки); у него на голове повязка и еще видны знаки ушиба. Во время падения молодая женщина также ушиблась и пролежала несколько дней в безпамятстве, но теперь её глаза блестели, как ни в чем ни бывало.

Далее сидит человек, собирающийся разработывать вновь открытую медную руду, лежащую несколько миль дальше того места, куда ехали молодые супруги. Он везет с собою деревеньку, т.-е. будущую, или вернее сказать материал для постройки нескольких домиков и машины для добывания меди. С ним же на пароходе едут и жители будущого селения. Частью они состоят из американцев, частью из ирландцев; все они помещаются на нижней палубе, где вчера до глубокой ночи они забавлялись стрельбою из пистолетов и пением священных гимнов.

Река красива и широка, но не всегда одинаковой ширины; на ней часто встречаются зеленые, покрытые деревьями, острова, делящие реку на два русла. По временам мы останавливаемся на несколько минут, чтобы запастись дровами, или захватить с собою новых пассажиров из какого-нибудь прибрежного селения, или городка (мне следовало бы сказать города, - все городки здесь зовутся городами); большею же частью берега пустынны и покрыты лесом, уже совершенно одевшимся своей зеленою листвой. Мили за милями проезжаем мы вдоль этих пустынных берегов, на которых нет ни малейшого признака человеческого жилья; не видно ни одного живого существа, за исключением синих сой такого яркого и вместе с тем нежного цвета, что оне имеют вид летающих цветков. Изредка встречается на каком-нибудь пригорке, с расчищенным местечком вокруг, деревянная хижинка; из трубы её вьется кверху тонкая сизая струйка дыма. Хижинка эта стоит среди бедного поля ржи, по которому торчат местами древесные пни. Иногда виднеется только-что расчищенное местечко с едва начатой строиться хижинкой. Когда мы проезжаем мимо нея, поселенец на минуту отрывается от работы и, облокотясь на свой топор, или молоток, внимательно глядит на проезжающих; из на время устроенного шалаша, похожого на цыганскую палатку, выползают дети, хлопоют в лодоши и кричат; собака также взглядывает на пароход, а потом, как бы взволнованная новым явлением, вопросительно смотрит в глаза хозяину. Затем опять потянулись те же безлюдные берега; местами река сильно подмыла их так, что множество огромных деревьев вместе с корнями обрушились в воду. Некоторые из них так долго находились под водой, что стали похожи на белые высохшие скелеты; другия только-что свалились, - на корнях их еще есть земля, а свои зеленые вершины они купают в прозрачной воде, придавая им еще более красы. Некоторые деревья у нас на глазах скользят в воду, а другия из глубины вод протягивают свои корявые сучья, как бы желая схватить и потопить проезжающий пароход.

По такой-то местности наша сиплая, угрюмая машина подвигается неуклюже вперед, испуская по временам громкий, но подавленный звук, - достаточно громкий, чтобы разбудить враждебных индейцев, похороненных под валом, который виднеется вон там, не вдалеке: вал этот до того древен, что могучие дубы и другия деревья глубоко впустили в него свои корни, и до того высок, что выше всех окрестных природных гор. Самая река, как бы сочувственно относясь к этим угасшим племенам, многия сотни лет тому назад обитавшим по её берегам в счастливом неведении о существовании белых людей, изменяет здесь свое направление, чтобы струиться у подошвы этого вала; и действительно, мало местностей, где Огио было бы так блестяще и красиво, как в Большом Могильном Заливе.

Все эти картины проходят у меня перед глазами в то время, как я сижу на открытой галлерее, о которой я уже упоминал. Вечер тихо ложится на окрестности, придавая им что-то новое в моих глазах. Мы останавливаемся, чтобы высадить на берег нескольких поселенцев.

Поселенцев одиннадцать человек: пятеро мужчин, столько же женщин и маленькая девочка. Все их имущество заключается в мешке, большом сундуке и в единственном старом стуле с высокой старинною спинкой и грубым сиденьем, - он также имеет вид бездомного скитальца. Так как тут река не глубока, то их отправляют на берег в лодке, а пароход, оставаясь в фарватере, ждет её возвращения. Поселенцев высаживают у подошвы горы, на вершине которой стоит несколько деревянных домиков, к которым можно добраться лишь по крутой и узкой тропинке. Ужь начинает смеркаться, и заходящее солнце обливает воду и верхушки деревьев ярким огненным светом. Мужчины первые выходят из лодки, затем помогают выйти женщинам, вынимают из нея мешок, сундук и стул и, пожелав гребцам доброго пути, отталкивают лодку от берега. При первом же взмахе весел самая старшая, самая почтенная из женщин садится на стул близ самой воды и сидит на нем, безмолвно глядя на воду. Остальные все стоят, хотя бы иные и могли сесть на сундук; но на него и на мешок никто не обращает внимания: все они как окаменелые стоят на берегу, тихо и безмолвно следя глазами за удаляющеюся лодкой. Она подъезжает к пароходу, гребцы вскакивают на палубу, машину приводят в движение, и мы снова пускаемся в путь. А поселенцы все еще неподвижно стоят на берегу. В свою трубочку я вижу их темные силуэты даже через увеличивающееся разстояние и сгущающуюся темноту: старуха все еще сидит на стуле, остальные стоят вокруг, никто не трогается с места. И вот они исчезают у меня из глаз.

нам не горящими, а сделанными из огня. Вид этих горящих деревьев совершенно такой, как бывают в описании заколдованных лесов в волшебных сказках, с тою только разницею, что здесь, несмотря на великолепное зрелище, нельзя не пожалеть погибающия деревья и нельзя не подумать о том, какое огромное количество лет необходимо для того, чтобы снова на этом самом месте могли выроста точно такия же деревья. Но время возьмет свое и когда-нибудь безпокойные люди грядущих поколений снова появятся в этих, снова пустынных, местностях; а их товарищи в далеких городах, быть-может выдвинутых со дна бурного океана, будут читать на языке непонятном для нас, но вполне понятном для них, о девственных лесах, где никогда еще не раздавался звук топора, и о пустынях, где никогда еще не ступала нога человеческая. - Полночь. Сон изгоняет у меня из головы эти мысли и сцены; а когда снова появляется солнце, то оно уже освещает крыши домиков оживленного городка, в гавань которого и входит наш пароход. В ней стоит множество пароходов, развевается множество флагов, на пристани толпа народа, говор, грохот, суета, и кажется, будто на всем земном шаре нет ни одного уединенного уголка земли, где бы не было этого шума и гама.

Цинцинати - великолепный город: веселый, деятельный и живой. Я никогда не видал местечка, которое бы сразу так приятно подействовало на иностранца видом своих чистых домов, из белого и красного кирпича, хорошо вымощенных улиц и черепичных тротуаров. Он не теряет и при более близком с ним знакомстве. Улицы широки и просторны, магазины превосходны, дома удобны для жизни и изящны. В постройке последних зданий есть нечто фантастическое, что после скучного парохода приводит просто в восхищение, убеждая путешественника, что прекрасное еще существует на белом свете. Склонность украшать здесь маленькия виллы и делать их привлекательными ведет к уходу за деревьями и цветами и разведению хорошо содержимых садов, которые приятно и освежающе действуют на прохожих. Я был в полном восторге и от города, и от прилегающей к нему горы Оберн. С этой горы, как на ладонке, виден весь расположенный амфитеатром по горам город. Вид его отсюда представляет картину замечательной красоты.

На другой день нашего приезда случился праздник Общества трезвости. Дорога, по которой должна была идти процессия, шла мимо нашей гостиницы, и таким образом я имел случай полюбоваться этим оригинальным зрелищем. Шествие это состояло из нескольких сот человек, членов различных американских обществ трезвости; процессию сопровождало несколько верховых офицеров, галопировавших на своих статных лошадях взад и вперед, причем весело развевались по ветру их яркие разноцветные шарфы и значки из лент. Был тут и оркестр музыки, и безчисленное количество знамен и людей, и все это вместе составляло веселую, красивую, праздничную толпу. Особенно понравились мне, составлявшие отдельное общество и разукрашенные зелеными шарфами ирландцы: они несли высоко-поднятые над толпой свою национальную лиру и изображение чтимого ими отца Матвея. Они выглядели так же весело и добродушно, как и всегда; исполняя самые трудные и тяжелые работы, выпадавшия им на долю, я думаю, они были самые независимые люди из всей этой толпы.

Знамена были отлично разрисованы и придавали особенный блеск процессии, шедшей вдоль улицы. Виднелись нарисованные на них утесы и реки; был тут изображен и воздержный человек, наносящий смертельный удар змее, готовившейся прыгнуть на него с бочки спирта; но главною картиной здесь было аллегорическое изображение, которое несли корабельные плотники. С одной стороны этого знамени был представлен корабль "Алькоголь": котел его был опрокинут и сам он от взрыва взлетел на воздух; между тем как на другой стороне надежный корабль "Трезвость", к полному удовольствию капитана, команды и пассажиров, спокойно и при попутном ветре плыл по волнам на всех парусах.

Я не успел попасть туда во-время, чтобы слышать маленьких певчих, а потому и не могу ничего сообщить об этом новом (по крайней мере, для меня) музыкальном угощении; но за то я застал каждое отдельное общество особо собравшимся вокруг своего собственного оратора, речь которого оно слушало в безмолвном внимании. Спичи, судя по тем немногим, которые мне удалось слышать, разумеется, были принаровлены к данным обстоятельствам. Поведение всех членов общества трезвости в течение всего дня было удивительно хорошо и обещало очень много.

я полагаю) учитель предложил мне проэкзаменовать их из алгебры; но так как я далеко не был уверен в себе касательно знания этого предмета, то и отклонил это предложение с некоторым испугом. В отделении для девочек было предложено чтение вслух и я, чувствуя себя достаточно сильным в этом, изъявил свое согласие прослушать их. Тотчас же были розданы книги и с полдюжины девочек сменили друг друга в чтении отрывков из истории Англии. Но выбор предмета для чтения был слишком сух и выше их понимания, так что, прослушав несколько скучных мест об Амьенском мире и других тому подобных, я поспешил сказать, что уже вполне доволен. Очень может быть, что только ради посетителя девочек заставили подняться над обычным уровнем их занятий, и что обыкновенно оне держатся более простых вещей; но что касается меня, то я был бы несравненно более доволен видеть их за их обычными уроками, которые им по силам и вполне понятны.

Как и всюду в Америке, где я только был, судьи казались людьми высокого характера и обширного образования. На одну минуту я зашел в одно из заседаний и нашел его точно таким, как и в других уже мною описанных местах. Судили за кражу; посторонней публики было мало, а свидетели, совет присяжных и судьи составляли как бы один тесный веселый семейный кружок.

Общество, которое я посещал здесь, весьма благовоспитанно, любезно и приятно. Жители Цинцинати гордятся своим городом, как одним из самых интересных городов Америки, и совершенно справедливо: он красив и деятелен, имеет пятьдесят тысяч жителей, а между тем только пятьдесят два года прошло со времени его основания. Местечко, из которого вырос этот город, находилось среди дикого леса и было куплено за несколько долларов, а граждане его составляли тогда горсть поселенцев, живших в нескольких, разбросанных по берегу реки, деревянных хижинках.