Американские очерки.
Глава XIV. Ниагарский водопад. Возвращение в Цинцинати. - Путешествие в наемной карете в Колумбию и оттуда в Сандуски и затем по озеру Эри к Ниагарскому водопаду.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Американские очерки. Глава XIV. Ниагарский водопад. Возвращение в Цинцинати. - Путешествие в наемной карете в Колумбию и оттуда в Сандуски и затем по озеру Эри к Ниагарскому водопаду. (старая орфография)

ГЛАВА XIV.
Ниагарский водопад.
Возвращение в Цинцинати. - Путешествие в наемной карете в Колумбию и оттуда в Сандуски и затем по озеру Эри к Ниагарскому водопаду.

Так как мне хотелось попутешествовать по штату Огио, взглянуть на озера, заехать, по дороге к Ниагарскому водопаду, в маленький городок Сандуски, то для этого нам следовало снова из С.-Луи возвратиться в Цинцинати.

В день нашего отъезда погода стояла чудесная; предполагалось, что пароход наш выедет из С.-Луи ранним утром, но час его отъезда несколько раз откладывался, так что он тронулся с места только после полудня; мы же с утра поехали в прибрежное старое французское поселение "Коронделет", прозванное местными жителями "Пустой Карман", где пароход и должен был остановиться на минуту, чтобы захватить нас с собою.

Несколько бедных сельских домиков и два-три общественных здания составляли эту деревеньку; кладовые, вполне оправдывая её прозвание, оказались совершенно пустыми, так что поесть здесь нам ничего не нашлось. Наконец, в полумили от деревни мы нашли маленький уединенный домик и в нем позавтракали чашкой кофе и куском ветчины; в нем же мы и остались дожидаться парохода, место остановки которого было видно из окон самого домика.

Домик этот оказался скромным, но миленьким деревенским трактирчиком, а чистенькая комнатка с постелью, в которой мы завтракали, была украшена несколькими старинными, нарисованными масляными красками, картинами, которые, вероятно, в давноминувшия времена составляли принадлежность какой-нибудь католической церкви или часовни. Завтрак был сервирован очень опрятно; трактирчик этот содержала пожилая чета, которая во все время нашего в нем пребывания занимала нас приятными разговорами. И муж, и жена могли служить хорошим образцом типа жителей Запада.

Муж - сухощавая фигура с резкими чертами лица (еще не очень старый, лет шестидесяти, я полагаю) - рассказывал нам о себе и своей жизни. Он участвовал в последней войне против англичан, кроме самого последняго сражения, которого однако он был, по его словам, почти-что очевидцем. Всю жизнь он отличался очень подвижною натурой и постоянною жаждой все новых перемен.

- Я и теперь остался верен своим вкусам, и еслибы только меня ничего не удерживало дома, - прибавил он, кивнув в ту сторону, где сидела его старушка, - то я и теперь бы вычистил свой мушкет и завтра же отправился в Техас.

Повидимому, он принадлежал к многочисленным местным потомкам Каина, которые всю жизнь готовы провести в бродяжничестве, постоянно меняя место своего жительства и умирая где-нибудь на чужбине, где даже нет близкого существа, чтобы закрыть глаза умирающему пионеру.

Жена его - отличная домохозяйка и предобродушное существо. Она приехала сюда вместе с мужем из "Королевы всех городов в мире", что, кажется, означало Филадельфию. Запад она не любила и совершенно естественно, так как здесь один за другим в полной силе цветущей юности все её дети пали жертвами жестокой лихорадки. Её сердце и до сих пор болит при воспоминании о них. Поговорить с кем-нибудь, даже с вовсе посторонними людьми, о дорогих покойниках доставляет ей большое утешение.

Пароход наш появился только к вечеру и мы, простившись с несчастною содержательницей трактира и с её непоседой-мужем, снова сели на пароход "Вестник", устроились в своей прежней каюте и снова поехали по бурному Миссисипи.

Если против течения этой сердитой реки ехать трудно и тяжело, то путешествие вниз по её быстрому течению сопряжено, если это только возможно, еще с большими трудностями и неприятностями. Вниз по реке пароход идет чрезвычайно быстро, миль пятнадцать в час, вследствие чего, особенно ночью, почти невозможно остеречься от толчков о пловучие пни и громадные вековые деревья. Иногда густые лианы и другия ползучия растения совершенно преграждали нам путь, и пароход, прорвавшись, наконец, сквозь их густую массу, с удвоенною силой несся вперед. Всю ночь звонок не умолкал даже и на пять минут, а после каждого звонка всему экипажу приходилось испытывать сильный толчок, а то так и два, и три, и даже толчков до двенадцати под-ряд.

При взгляде ночью на грязную реку казалось, будто она вся полна чудовищ, которые то показываются над водой, то снова скрываются в темную бездну мрачной реки. По временам машину приходилось приостанавливать, и всякий раз во время этих остановок, казалось, что окружающие пароход гиганты-деревья и ужасные пни совершенно затрут его своею массой. Составляя как бы большой сплошной остров вокруг парохода, они не давали ему тронуться до тех пор, пока какой-нибудь непредвиденный случай не заставлял их самих разойтись в разные стороны.

На следующее утро мы однако же все-таки добрались до ужасного места, называемого Каиро. Здесь мы остановились, чтобы захватить дров с большой, привязанной к берегу, барки. На одном из её бортов было написано "Кофейня" и, вероятно, она служила временным обиталищем окрестным жителям, которым приходилось спасаться на нее во время разлива страшных вод Миссисипи. Глядя по направлению к югу, мы с удовольствием видели, как эта страшная река заворачивает к Новому-Орлеану, сами же мы, выбравшись, наконец, из её грязных вод, поплыли снова по прозрачному Огио. Надеюсь никогда не видать более Миссисипи на яву и разве только приснится мне это чудовище ночью во время какого-нибудь ужасного кошмара. Променять ее на её блестящого, прозрачного соседа было переходом от мук к спокойствию, пробуждением от ужасных ночных видений к приятной и веселой действительности.

В Луизвиль мы приехали на четвертый день вечером и с особенным удовольствием провели ночь в одной из его гостиниц. На следующий день на прекрасном пароходе, "Бен Франклин", мы отправились в Цинцинати, куда и прибыли к полуночи. Уставши проводить ночи на тесном пароходе, несмотря на позднюю пору, мы пробрались между множеством пароходов на берег, отправились в город, разбудили привратника гостиницы, в которой уже прежде останавливались, и затем, к нашей неописанной радости после трудного путешествия, могли спокойно отдохнуть в одном из удобных нумеров гостиницы.

Мы посвятили только один день на отдых в Цинцинати, а затем снова пустились в путь и на этот раз направились к Сандуски. Так как читатель знаком уже со способом путешествия по Америке в почтовом дилижансе, то я и приглашаю его мысленно следовать за нами во время нашего пути, который я постараюсь передать в возможно кратких словах.

Во-первых, следует сказать, что целью нашей поездки теперь была Колумбия. Город этот лежит в ста двадцати милях от Цинцинати; к нему ведет (редкая здесь благодать) дорога, убитая камнем по системе Мак-Адама, так что по ней мы были в состоянии делать в час миль шесть.

Мы выезжаем из Цинцинати в восемь часов утра в большом, с виду очень странном, почтовом дилижансе: низ его кузова окрашен в зеленую, а верх в красную краску; вмещает он в себе двенадцать человек. Но что необходимо прибавить, так это то, что, к моему удивлению, дилижанс этот, против обыкновения, оказался очень чист (правда, что он был почти совершенно новый).

Путь наш лежит по великолепно возделанным и от природы роскошным полям, покрытым богатою жатвой. Иногда нам попадаются по дороге поля, засеянные индейским хлебом, который имеет вид множества торчащих из земли тросточек для гулянья; иногда мы проезжаем мимо полей пшеницы с неизменными пнями, разсеянными по всем направлениям. Поля обгорожены плетнями самого первобытного и весьма безобразного вида. Еслибы не это последнее обстоятельство, то, смотря на прекрасно содержанные фермы, можно бы было подумать, что путешествуешь по хорошо возделанному Кенту в Англии.

гостиницы, чтобы пособить ему: у дверей этих трактиров почти никого не видно и не слышно ни говора, ни шуток. По временам случаются задержки при перемене лошадей: какая-нибудь еще юная, мало ходившая в упряжи, лошадка заартачится и кучеру приходится слезать, оглаживать ее и всевозможными способами понукать. Однако, несмотря на такия мелкия остановки и множество небольших приключений, мы тем не менее подвигались вперед.

Иногда во время остановок для перемены лошадей выйдут поглазеть на нас два-три полупьяных лентяя; они или стоят перед нами с засунутыми в карманы брюк руками, или безпечно качаются в креслах, или же сидят у окна, или на галлерее; они никогда не обращаются с вопросами ни к пассажирам, ни к кучеру; они даже не говорят друг с другом, а сидят себе, лениво поглядывая на дилижанс и лошадей. Хозяин гостиницы обыкновенно находится тут же среди этих лентяев, но его-то именно повидимому всего менее и касается проезжающая карета, остановившаяся на несколько мгновений у дверей его трактира. Право, его отношения к трактиру совершенно таковы, каковы уже описанные мною отношения возницы к сидящим в карете путешественникам: что ни случись в сфере его деятельности, ему до этого и дела нет, - он вовсе и решительно ни о чем не безпокоится.

Частая перемена кучеров не доставляет нам никакого разнообразия в их личном характере. Все они грязны, угрюмы и молчаливы. Если у них и существуют какие-либо физическия, или нравственные достоинства, то они умеют их скрывать с удивительным совершенством. Когда сидишь рядом с кучером на козлах, он никогда ни слова не скажет вам, а если вы сами предложете ему какой-нибудь вопрос, то он даст вам по возможности самый короткий ответ. Никогда не обратит он вашего внимания на что-либо по дороге и сам редко взглянет на что-нибудь: все ему повидимому страшно надоело и самая жизнь как будто не имеет для него никакого интереса. Ему нет даже дела до экипажа и лошадей, не говоря уже о пассажирах. Карета едет лишь потому, что она на колесах, а вовсе не потому, что вы сидите в ней. Иногда и через очень большие промежутки кучер внезапно затягивает песню, но по лицу его нельзя думать, что это он поет, - поет лишь его голос и то совершенно механически.

Он постоянно жует и харкает; о носовом платке не может быть и помина. Последствия этого харкания, особенно когда едут против ветра, далеко не бывают приятны для сидящих в карете.

Когда дилижанс останавливается на минуту и до вас долетают голоса пассажиров, разговаривающих между собою или с кем-нибудь из посторонних, подошедших к карете, - вы постоянно слышите повторение одной и той же фразы. Фраза эта самая обыкновенная, - ни более, ни менее как "да сэр", - но ее приноравливают ко всем обстоятельствам и всегда употребляют во время каждого промежутка в разговоре. Например:

Час по-полудни. Мы остановились обедать. Карета подъехала к дверям гостиницы. День теплый; несколько праздношатающихся бродят по таверне в ожидании общого обеда. В числе их находится толстый господин в коричневой шляпе; он сидит и качается в кресле, устроенном для этого удовольствия.

В то время, как дилижанс останавливается, из окна его высовывается джентльмен в соломенной шляпе.

Соломенная шляпа (обращаясь к толстому джентльмену в качалке). - Если я не ошибаюсь, вы судья Джефферсон, не так ли?

Коричневая шляпа (продолжая качаться, говорит очень медленно и без малейшого волнения). - Да, сэр.

Соломенная шляпа. - Славная погода, судья.

Коричневая шляпа. - Да, сэр.

Соломенная шляпа. - На прошлой неделе было очень холодно.

Коричневая шляпа. - Да, сэр.

Соломенная шляпа. - Да, сэр.

Пауза. Они смотрят друг на друга очень серьезно.

Соломенная шляпа. - Я полагаю, судья, что этим временем вы уже покончили с делом о корпорации?

Коричневая шляпа. - Да, сэр.

Соломенная шляпа. - В чью же пользу?

Коричневая шляпа. - В пользу ответчиков, сэр.

Соломенная шляпа (вопросительно). - Да, сэр?

Коричневая шляпа (утвердительно). - Да, сэр.

Опять пауза. Они опять смотрят друг другу в лицо еще серьезнее прежнего.

Коричневая шляпа. - Кажется, дилижанс этот опоздал сегодня.

Соломенная шляпа (как бы сомневаясь). - Да, сэр?

Коричневая пляпа (глядя на часы). - Да, сэр, почти-что на два часа.

Соломенная шляпа (с большим удивлением поднимая кверху брови). - Да, сэр?

Коричневая шляпа (кладет часы в карман и говорит решительно). - Да, сэр.

Все пассажиры внутри (разговаривая между собою). - Да, сэр.

Кучер (очень уверенным тоном). - Нет, не опоздали.

Соломенная шляпа (к кучеру). - Ну, ужь я не знаю, сэр. Последния пятнадцать миль мы ехали-таки довольно долго. В этом не может быть никакого сомнения.

Кучер не отвечает, - он явно уклоняется от разговора о так мало касающемся его предмете. Кто-то из пассажиров замечает: - "Да, сэр", а соломенная шляпа, в благодарность за эту любезность, также в ответ говорит ему: - "Да, сэр".

Затем соломенная шляпа спрашивает у коричневой шляпы: - Кажется, дилижанс наш из новых?

Коричневая шляпа. - Да, сэр.

Коричневая шляпа. - Да, сэр.

Все пассажиры внутри. - Да, сэр.

Коричневая шляпа (обращаясь к всем вообще). - Да, сэр.

Истощив таким образом весь запас для разговора всего общества, соломенная шляпа отворяет дверцу и выходит из кареты; остальные пассажиры также высаживаются вслед за ним. Вскоре мы садимся обедать вместе с постояльцами гостиницы. После обеда подают только чай и кофе. Так как и тот и другой очень дурны, а вода еще хуже их, я спрашиваю себе водки; но гостиница эта принадлежит к обществу трезвости, а потому ни за какие деньги в ней спиртных напитков нельзя иметь. Вместо них предлагается в изобилии отвратительнейший чай и еще худший кофе. Совесть запрещает содержателю гостиницы допустить в своем доме даже запах вина. По-моему для таких совестливых людей самое лучшее было, бы не браться за содержание гостиниц.

контору письма и затем направляемся к гостинице, где нам приготовлен ужин, вдоль широких улиц с обычными домами и лавками (между прочим, торговцы сукон здесь имеют обыкновение вывешивать на дверях своей лавки большой лоскуток красного сукна). Так как постояльцев в гостинице оказывается много, то за стол мы садимся очень большим обществом, которое по обыкновению молчаливо и пасмурно. Но на одном конце стола сидит веселая хозяйка гостиницы, а на другом простой школьный учитель, валиец, с женой и ребенком; он приехал сюда, надеясь на большое требование здесь уроков древних классических языков, но он кажется ошибся в разсчете. Только эти четыре лица представляют некоторый интерес в продолжение всего ужина. Затем мы встаем из-за стола и садимся в приготовленную уже для нас карету, в которой при лунном свете продолжаем наш путь до полуночи. В полночь мы останавливаемся снова для перемены кареты. На этот раз сидим с полчаса в несчастной комнатке, с засаленным портретом Вашингтона над камином и большим кувшином холодной воды на столе; к этому последнему все пассажиры прикладываются с большим усердием. В их числе есть очень маленький мальчик, который неустанно жует табак как опытный и уже взрослый человек. Еще замечательное лицо между ними составляет очень болтливый джентльмен, который точно и положительно говорит о всевозможных предметах, начиная самыми низкими и кончая самыми высокими; он говорит обо всем с одинаковым увлечением и с одинакою развязностью. Он только-что сейчас вышел, сказав мне, что здесь живет дядя одной молодой лэди, вышедшей замуж за капитана, который ее похитил из дома её родственников. Он сказал мне, что дядя этот очень воинственного и жестокого нрава, и что он не будет удивляться, если дядя последует за капитаном в Англию и при удобном случае пристрелит его, где бы он его ни встретил. Я чувствовал желание противоречить ему, но так как вместе с тем и сон сильно клонил меня, то я ограничился тем, что сказал ему, что если дядя прибегнет к такой строгой мере в Англии, то, по всем вероятиям, попадет на виселицу, вследствие чего и не мешало бы посоветовать ему сделать перед отъездом духовное завещание, которое вероятно и понадобится очень скоро.

Мы едем всю ночь. Начинает светать, и первые теплые утренние лучи льют свой еще тусклый свет на бедную пустынную местность, покрытую тощею травой и тощими деревьями, и вид их производит, самое грустное впечатление на проезжающого. Это местечко точно пустыня среди роскошной местности. Стоит тут и скрипучая хижинка, но она необитаема, - очевидно, что уже много лет никто не переступал её порога. Кровля её обросла мохом, а стены - ползучими растениями. Странно, как это допустили такому убогому строению стоять близ самого города? Дело в том, что много лет тому назад ее кто-то купил, но до сих пор владетеля отыскать не могут, так что тронуть ее штат не имеет права. Таким образом среди возделанных лугов, пастбищ и множества улучшений стоит убогая хижинка, как будто ее проклял кто-нибудь и каким-нибудь ужасным преступлением сделал и постыдной, и зловещей в одно и то же время.

Мы прибыли в Колумбию в семь часов утра и пробыли там целые сутки. Мы остановились в не отстроенной еще гостинице, но помещение нам дали великолепное. Оно все было отделано полированным черным деревом; большие двери вели в красивый портик и каменную веранду точь-в-точь как в каком-нибудь итальянском палаццо.

Так как на следующий день отсюда не отправлялось никакого почтового дилижанса, то мне пришлось за довольно дорогую цену нанять карету для того, чтоб ехать в маленький городок Тиффин, из которого железная дорога ведет прямо в Сандуски. Нанятая мною карета ничем не отличалась от почтовых дилижансов: она точно также на станциях постоянно меняла и лошадей, и кучеров; разница заключалась только в том, что на этот раз мы ехали совершенно одни. Чтобы нас не безпокоили новые пассажиры и чтобы нам не терпеть недостатка в лошадях при переменах на станциях, содержатель наемных карет отправил с нами на козлах своего агента, который должен был сопутствовать нам всю дорогу и во все её продолжение заботиться о нашем благосостоянии. С такого рода спутником и с большою корзиной съестного, фруктов и вина, веселые и довольные, на следующий день, в шесть часов утра, мы снова пустились в путь. Особенно приятно для нас было то, что мы ехали совершенно одни, и ради только этого мы были готовы перенести и самую ужасную дорогу.

а в другой - с необыкновенною силой стукнулись головами о потолок. Затем случалось, что, благодаря неровной и болотистой местности, карета ехала совершенно наклонившись на одну сторону, так что нам приходилось с удивительным искусством и цепкостью держаться в другой её стороне. То карета наша совсем наезжала на лошадей, то взлетала довольно значительно на воздух, а лошади становились на дыбы и, повертывая головы к вознице, как бы говорили: "Пустите нас; тут ничего не поделаешь". Ездящие по этим дорогам кучера, разумеется, уже к ним привыкли и минуют косогоры, ямы, кочки решительно изумительным образом. Когда выглянешь из окна, то глазам представляется удивительное зрелище: несмотря на все ужасы дороги, кучер сидит на козлах с самым спокойным видом; как бы играя, держит он в руках возжи, как бы шутя, помахивает на лошадей кнутом.

Большую часть пути нам пришлось ехать по "полосатой дороге", как ее называют здесь, на самом же деле это есть не что иное, как стволы дерев, настланные поперек по топкому болоту. При езде по такой дороге все время чувствуются толчки, из которых и самый слабый производит до того, сильное сотрясение в теле, что кажется, будто разом ломаются все кости. Ни при каких других обстоятельствах нельзя испытать такого множества разнообразных ощущений, разве только то же самое пришлось бы изведать тому, кто вздумал бы в омнибусе въехать на вершину Святого Павла. Несмотря на все разнообразие своих положений в этот день, карета наша решительно ни единого раза не принимала именно того положения, в котором карете обыкновенно следует находиться. Ни разу не делала она ни одного движения, свойственного экипажам на колесах.

Но, как бы то ни было, погода стояла восхитительная, несмотря на то, что, покинув страны, где теперь уже наступило лето, мы находились в местности, где только еще была весна. Нам было приятно уже и то, что мы подвигались к Ниагарскому водопаду, а вместе с тем и к концу наших странствий. Около полудня мы сделали привал в прелестном лесу и закусили на сломленном, вероятно, бурей дереве. Лучшие остатки нашего полдника мы отдали бывшему тут леснику, а худшие - свиньям, которых здесь, к великому утешению нашего коммиссионера в Канаде, так же много, как и песку на морском берегу. Потом мы снова весело продолжали наш путь.

С приближением ночи дорога делалась все уже и уже и, кроме того, становилось так темно, что кучер, казалось, только инстинктивно угадывал направление. Мы могли быть спокойны по крайней мере в том отношении, что кучер никаким образом не заснет, потому что колеса то и дело толкались о древесные пни и притом с такою силой, что кучеру приходилось хвататься за козлы, чтобы только не слететь с них. Точно также нам нечего было опасаться слишком быстрой езды, так как по этой дороге лошадям и шагом было совершенно достаточно работы. Бросаться в сторону лошади также не могли, потому что по такой убийственной местности и запряженной в такую тяжелую карету этого сделать были бы не в силах даже и слоны. Таким образом хоть нас и кидало из стороны в сторону, однако же, несмотря на это, мы были совершенно спокойны и почти довольны своею участью.

Древесные пни составляют замечательную черту всех дорог Америки. Для непривычного глаза ночью они кажутся множеством самых разнообразных призраков, удивительных и по количеству, и по кажущейся действительности. Вот посреди уединенного поля стоит греческая урна, вот рыдающая над могилой женщина, а вот там стоит пожилой джентльмен с пальцами, засунутыми за пуговицы широкого сюртука; вон согнувшийся над книгой студент, вон наклонившийся до самой земли негр, а вон там лошадь, собака, пушка, вооруженный человек; а вот еще какой-то горбун откидывает назад свой плащ и входит в полосу света. Все эти образы проходили передо мной как китайския тени на стене; они появлялись не по моему желанию, а совершенно самопроизвольно выростали у меня перед глазами, несмотря на то, хотел я этого, или нет. И, странно, по временам мне казалось, что я узнаю в них образы некогда хорошо знакомые мне по детским книгам, воспоминание о которых уже давно улетучилось у меня из памяти.

нечего было и думать. В продолжение целых трех часов сверкала ослепительная синеватая и очень продолжительная молния. Видные и сквозь густую листву деревьев её яркие зигзаги на небе и глухие раскаты грома в вышине невольно наводили на мысль, что было бы много приятнее находиться где бы то ни было, лишь бы не в темном дремучем лесу.

Наконец, в одиннадцатом часу ночи, вдали блеснули слабые огоньки, а затем показался и Верхний Сандуски, индейское селение, где мы должны были ночевать.

В единственной здешней деревянной гостинице уже все спали крепким сном, но тем не менее на стук наш нам ответили довольно скоро и, впустив нас в комнату, оклеенную старыми газетами, не то кухню, не то общую столовую, подали нам чаю. Спальня, в которую нас с женой вслед за тем привели, оказалась большою, но низкою комнатой; у её порога лежала целая куча хвороста; две двери, одна против другой, без всякого запора, вели прямо на улицу и были такого странного устройства, что если притворялась одна из них, то другая немедленно отворялась настеж. Такое устройство для меня было совершенною новостью, которая притом сильно меня обезпокоила, так как в моей шкатулке хранилось значительное количество золота, предназначенного на путевые издержки. Однако багаж, положенный перед дверьми, устранил это неудобство и я мог бы спокойно выспаться, но, к несчастию, мне это не удалось; кто-то ужь неистово храпел и мой бостонский друг попробовал было также залезть туда. Вскоре, впрочем, терпение его истощилось и он перебрался спать в стоявшую на дворе карету. Такая выдумка оказалась, однако-жь, не очень удобною, так как находившияся на дворе свиньи пронюхали его и, вообразив, что в карете есть что-то мясное, всю ночь самым ужасным образом прохрюкали вокруг её; приятель наш боялся пошевельнуться, не только что выйти вон из кареты. Он продрожал в ней вплоть до утра, а когда, наконец, выбрался из нея, то в гостинице не нашлось даже стакана водки, чтобы согреть прозябшого, так как законодательная власть с очень хорошим и добрым намерением в индейских деревнях запрещает содержателям гостиниц торговать спиртными напитками. Предосторожность эта оказывается совершенно излишнею, ибо индейцы тем не менее никогда не упускают случая добыть у странствующих торговцев водки самого худшого качества и притом по самой дорогой цене.

Деревня эта вся заселена уанандотскими индейцами. С нами завтракал один очень кроткий джентльмен, старичок, который уже много лет от лица правительства Соединенных Штатов вел торговлю с индейскими племенами и в настоящее время только-что заключил с ними договор, по которому индейцы обязывались на будущий год переселиться из этого места куда-нибудь на запад от Миссисипи, немного подальше С.-Луи. Он меня очень растрогал рассказом о горячей привязанности индейцев к месту рождения и детства и в особенности к могилам отцов и об их отвращении к переселению в новые местности. Он был частым свидетелем таких переселений и никогда не мог относиться к ним равнодушно, хотя индейцев и присуждали к этому в виду их же собственного блага. В данном случае вопрос о том, уходить ли им или нет из их родного селения, разбирался индейцами дня два в хижине нарочно построенной для этого совещания. По решении вопроса совещательную хижину разобрали, но и теперь еще остатки её лежат неубранными не далеко от гостиницы. Когда кончили обсуждение, то разделили на две стороны тех, кто был за переселение, и тех, кто был против него. Когда результат подачи голосов сделался известным, меньшинство (однако довольно многолюдное) без спора уступило большинству.

После по дороге мы встретили верхом на косматых пони нескольких из этих индейцев. Они до того походили на цыган, что будь это в Англии, я непременно счел бы их за людей этого бродячого непоседы-племени.

поехали по железной дороге, но очень медленно, потому что дорога была плохо построена и к тому же шла по очень болотистой местности. В Сандуски мы прибыли рано вечером, так что успели даже там пообедать. Мы остановились ночевать в маленькой, уютной гостинице на берегу озера Эри, где и дожидались весь следующий день парохода, отправлявшагося в Буффалу. Городок не заключал в себе ничего занимательного и всего скорее напоминал местечко с минеральными водами в Англии, но только не во время сезона.

Хозяин наш, красивый, средних лет, человек, был к нам очень внимателен и очень заботился о доставлении нам всевозможных удобств. Сюда он приехал из Новой-Англии, где ему удалось разбогатеть. Вовсе не желая жаловаться на него, я, однако, не могу не упомянуть о его поведении в отношении нас, так как это послужит характеристикой всех местных обитателей. Он, когда было нужно, без церемонии, со шляпой на голове, входил к нам в нумер, с весьма развязным видом останавливался, чтобы сказать несколько слов, удобно разваливался на диване и, вытащив из кармана газеты, спокойно принимался за чтение.

Разумеется, такой образ действия в Англии показался бы мне оскорбительным, но в Америке от людей такого рода можно ожидать разве только радушного гостеприимства. Я вовсе не имел права, да, по правде говоря, и не желал обсуждать его поведение на основании наших правил вежливости. Точно также я не мог ничего иметь против уморительной маленькой старушки, главной слуги заведения, которая приносила нам обед. Она самым спокойным образом усаживалась в кресле и, вытащив огромную булавку, все время ковыряла ею у себя в зубах, изредка приглашая нас съесть еще что-нибудь и в то же время не спуская с нас серьезного, спокойного взгляда, пока мы не вставали из-за стола, а ей не приходилось убирать его. С нас было довольно и того, что все, что бы мы ни потребовали, исполнялось с вежливостию, готовностию и желанием услужить (не только здесь, но и всюду, где мы бывали в Америке) и что все наши приказания немедленно и охотно исполнялись.

На другой день после нашего приезда, случившагося в воскресенье, мы сидели за ранним обедом в то время, как показался пароход, который и остановился у пристани. Так как он шел в Буффало, то мы поспешили занять на нем места и вскоре выехали из Сандуски.

Пароход оказался очень красив и велик - в пятьсот тон, но с такой сильною машиной, что на этом пароходе я испытывал то же тревожное чувство, которое я должен бы был испытывать, квартируя в первом этаже порохового завода. Груз парохода состоял из муки, и несколько ящиков с этим продуктом стояло на палубе. Капитан подошел к нам, чтобы поговорить немного и познакомить нас с одним из своих друзей; он уселся на одном из ящиков и, вынув из кармана большой складной ножик, стал его пробовать, отрезывая тонкия пластинки дерева от одной из стенок ящика. Он так усердно занялся этою работой, что непременно бы изрезал весь ящик, еслиб его не отозвали по какому-то делу.

утра.

Место это имело для меня особенный интерес, так как еще в Сандуски мне случилось прочесть отрывок из местной газеты, очень много говорившей о последнем приезде лорда Ашбёртана в Вашингтон для того, чтоб обсудить пункты касательно возникшого спора между правительством Соединенных Штатов и Англией. Газета эта сообщала своим читателям, что Америка бичевала Англию во время своего младенчества, бичевала ее во время своей юности, а стало-быть ей следует побичевать ее еще раз и во время своей зрелости; она уговаривала всех истых американцев в случае, если мистер Уэбстер удачно выполнит свое дело и ни с чем отошлет обратно английского лорда, то им следует года через два самим появиться в Англии и спеть "Yankee Doodle" {Американские национальные гимны.} в Гайд-Парке и "Hail Columbia" {Тоже.} во дворце Вестминстера. Городок этот оказался весьма порядочным, и я имел удовольствие снаружи поглядеть на здание редакции только-что упомянутого мною журнала. Я не имел счастия лицезреть самого автора приведенной статьи, но я убежден, что это должен быть ужасный человек, пользующийся большим значением и уважением среди избранного кружка.

Часов в восемь вечера мы заезжали на час времени в городок Эри. В шестом часу на следующее утро мы прибыли в Буффало, где и позавтракали. Находясь теперь чуть ли не в двух шагах от водопада, терпеливо ждать долее мы были уже не в состоянии, а потому тем же утром часов в девять сели на поезд железной дороги и помчались к Ниагаре.

День был скверный - холодный и пасмурный; сырой туман спускался на землю; деревья в этих северных странах были совсем голы и сохраняли еще свой зимний вид. Всякий раз, как поезд останавливался, я прислушивался, не услышу ли шума от падения воды по тому направлению, где должен был находиться, по моим предположениям, водопад. Я все ожидал увидеть его блестящия брызги. Через несколько минут после того, как мы остановились, я увидел две белые тучи, которые величественно подымались из недр земли. Вот и все. Наконец мы вышли из вагонами тогда только я впервые услыхал могучий шум воды и почувствовал, как земля дрожит у меня под ногами.

ко мне, английскими офицерами на утес. Шум водопада совершенно оглушил меня, брызги его почти что ослепили меня, и я успел промокнуть до самых костей. Мы стояли у подножия водопада. Я видел перед собой огромный поток воды, стремящийся вниз с ужасной высоты, но в ту минуту я не имел никакого ясного понятия ни о его виде, ни о его форме, ни о его объеме, - я сознавал только, что передо мной что-то невыразимо громадное.

находившейся у меня перед глазами. Только добравшись до Столового Утеса и взглянув с него на падение ярко-зеленой воды, понял я всю силу и величие этого водопада. Здесь чувствовалась близость Творца вселенной и мое первое моментальное и вместе с тем продолжительное впечатление после этого ужасающого зрелища было - мир: мир душевный, безмятежная тишина, тихое воспоминание об умерших, высокия мысли о вечном успокоении и блаженстве, - ничего темного, или страшного. Ниагара сразу запечатлелась в моем сердце, как воплощение всего прекрасного, и это впечатление неизменным и неизгладимым навсегда, до самого последняго моего вздоха, останется во мне. О, как всякая борьба и постоянные волнения нашей обыденной жизни в продолжение десяти дней, проведенных мною в этом волшебном, очарованном месте, умалились у меня в глазах и отодвинулись куда-то далеко, далеко!... Что за голоса слышались мне из этих шумящих вод! Что за призраки лиц, уже давно отлетевших от земли, смотрели на меня из сверкающей их глубины! Что за небесные обещания, казалось мне, блестели в этих ангельских слезах, которые, переливаясь столькими цветами и соединяясь между собою, составляли как, бы великолепный алмазный, радужный свод.

Я никуда не двигался с того места, где я впервые увидал водопад. Я не переезжал на другой берег реки, так как знал, что там много народа, а в местностях подобных этой естественно убегать общества посторонних людей. Я был здесь вполне доволен и счастлив; мне не хотелось ничего другого, как ежечасно, ежеминутно, постоянно смотреть на водопад и любоваться им со всевозможных пунктов. То ходил я взад и вперед по берегу, то, стоя на краю обрыва, наблюдал, как торопящаяся вода постепенно сбирается с силой по мере своего приближения к месту падения, на минуту как бы в раздумьи останавливается и затем с невыразимою быстротой низвергается в клубящуюся и пенящуюся бездну. То становился я вровень с падением, то любовался им сквозь ветви густых деревьев, то взбирался на окрестные холмы, чтоб и оттуда взглянуть на быстрое блестящее падение воды. То уходил я мили три ниже самого водопада, ложился в тени утесов и там тоже глядел на реку, следил, как она, без видимой причины, клокотала, высоко вздымала пенящияся волны и будила окрестное эхо: волнение это происходило от того гигантского прыжка, который делала река три мили выше того места, с которого в данную минуту я любовался её бурным течением. Для меня было истинным наслаждением смотреть на величественный Ниагарский водопад и днем при ярком свете солнца, и ночью при тихом сиянии луны. Даже просыпаясь ночью я с каким-то особенным чувством прислушивался к его гулу и рокоту.

Я и теперь часто думаю об этом водопаде: все по-прежнему целый день там катятся и вздымаются волны, а в высоте над ними блестит яркая радуга. По-прежнему волны его при свете солнца представляются переливающимся расплавленным золотом. По-прежнему в пасмурные дни падающия воды кажутся или обвалами вечных снегов, или меловыми утесами, или же в виде густого белого дыма стремятся вперед и с неимоверною силой с высоты бросаются вниз. Всякий раз, как я смотрел на низвержение этого водопада, мне казалось, будто могучий поток умирает, падая в бездну, из которой поднимается потом в виде ужасного призрака брызгов и вечного тумана, который стал посещать эту местность с того самого времени, как по слову Божию в парящую над хаосом тьму впервые ворвался поток радостного, лучезарного света.