Американские очерки.
Глава XVI. Возвращение на родину.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Американские очерки. Глава XVI. Возвращение на родину. (старая орфография)

ГЛАВА XVI.
Возвращение на родину.

Никогда прежде и, по всей вероятности, никогда впоследствии не буду я интересоваться до такой степени направлением ветра, как это было в долгоожидаемый вторник седьмого июня. Некто, смыслящий в деле мореплавания, сказал мне за несколько дней, что для нашего путешествия всего благоприятнее был бы ветер западный, а потому как только на разсвете я вскочил с постели, то тотчас же бросился к окну и к моей великой радости увидал, что ветер дует с северозапада. Это открытие несказанно обрадовало меня и я всю жизнь до последняго моего вздоха буду чувствовать особенную нежность к комнасу, возвестившему мне это обстоятельство.

Кормчий съумел хорошо воспользоваться благоприятною погодой и корабль наш, стоявший вчера в тесной гавани, теперь уже плыл по океану милях в шестнадцати от американской почвы. Когда на маленьком пароходце мы подъезжали к нашему стоявшему на якоре кораблю, то невольно любовались его красивым видом: мачты его грациозно возвышались над палубой, а каждый канат, каждая веревочка отчетливо выделялись на светлом фоне ясного неба. Хорошо было также, стоя на палубе, глядеть, как при громком возгласе: "веселей, ребята, веселей!" - поднимали якорь, причем все судно как будто проснулось и встрепенулось; но лучшим моментом был тот, когда отвязали канаты, отпустили привязанные к мачтам паруса и корабль наш, распустив свои белые крылья, понесся в свой вольный и одинокий путь.

незаметно. С честным, храбрым капитаном во главе мы составляли самое веселое общество, которое когда-либо могло существовать на море или на суше.

Завтракали мы в восемь часов и в двенадцать, обедали в три и пили вечерний чай в половине восьмого. У нас было множество развлечений, и обед занимал между ними не последнее место, между прочим, потому, что он был очень продолжителен,-- между каждым блюдом следовало по крайней мере двух-часовой промежуток,-- что и доставляло нам предмет для шуток и веселых разговоров. Чтобы промежутки этих банкетов не были скучны, на нижнем конце стола около мачты составилось отборное общество, о достойном председателе которого скромность запрещает мне распространяться. Общество это было в высшей степени весело и оживленно и состояло в большой дружбе со всем остальным экипажем корабля, а в особенности с одним черным управляющим, у которого в продолжение трех недель не сходила с лица широкая улыбка, относящаяся к великим достоинствам упомянутого общества.

Для любителей игры у нас были шахматы, вист и криббидж {Особенная английская игра в карты.}, затем книги, триктрак и немецкий биллиард. Во всякую погоду, дурную и хорошую, бурную и тихую, все мы постоянно находились на палубе: попарно гуляли, лежали, облокачивались на перила бортов, и, сходясь небольшими группами, весело болтали между собою. Не было у нас также недостатка и в музыке: один из пассажиров играл на флейте, другой на скрипке, а третий (постоянно начинавший свою игру в шесть часов) на трамбоне. Все три музыканта (каждый вполне довольный своим собственным исполнением) обыкновенно играли в одно и то же время на различные мотивы и в различных частях корабля, хотя на таком разстоянии друг от друга, что звуки всех их трех инструментов сливались в один страшный и мучительный для человеческого уха концерт.

Когда все эти развлечения надоедали нам, мы переходили к морю и любовались им. Иногда в туманной дали точно призрак покажется и тотчас же скроется белый одинокий парус; иногда какой-нибудь корабль пройдет в таком близком от нас разстоянии, что при помощи биноклей мы можем ясно разглядеть и людей на его палубе, и прочесть его имя, и куда он направляется. Целыми часами смотрели мы на выскакивавших из воды и прыгавших вокруг нашего корабля дельфинов, морских свинок и других мелких водяных обитателей. Несколько дней стояло то затишье, то дул самый легкий ветерок. В такую погоду наши матросы обыкновенно занимались уженьем рыбы; по временам на приманку попадался какой-нибудь несчастный радужный дельфин, которого тотчас же с торжеством втаскивали на палубу, где и ожидала его жестокая смерть. Такой случай составлял для нас важное происшествие, и день поимки дельфина в нашем календаре принимался за эру и с нею начиналось дальнейшее днесчисление.

Спустя дней шесть после нашего отплытия у нас стали поговаривать о ледяных горах, плавающих в необыкновенно большом количестве. Их видел корабль, незадолго перед нашим отъездом пришедший в Нью-Йорк. Опасное соседство этих ледяных масс нам скоро было возвещено упавшим барометром и внезапно похолодевшею погодой. Вследствие этих толков, за морем следили с удвоенным вниманием, а в сумерки в кругу пассажиров шепотом рассказывалось множество ужасных историй о крушениях кораблей, встретившихся ночью с такими страшными глыбами. Ветер однако заставил нас держаться южного направления и таким образом мы счастливо избегли встречи, которой все так боялись, а вскоре, когда погода снова стала теплою и ясною, мы и совершенно успокоились. Естественно, что в нашей жизни не маловажную роль играли наблюдения над морем, направлением и ходом корабля. В данном случае, как это всегда бывает, не оказалось недостатка в людях сомневающихся в способностях и намерениях капитана, которые за спиной у него не пропускали ни одного удобного случая, чтобы веревочками и кончиками платка, за отсутствием циркуля, измерить разстояние по морской карте и затем ясно доказывать, что капитан ошибся по крайней мере миль на тысячу. Было весьма назидательно смотреть, как эти неверные Фомы хмурились и неодобрительно качали головами; не менее назидательно было слушать их серьезные споры о мореплавании, не потому чтоб они что-нибудь в нем смыслили, но потому именно, что они всегда - и во время тихой погоды, и во время встречного ветра - равно недоверчиво относились к капитану. Право, и сама ртуть не так изменчива, как иные люди, которых вы всегда можете найти на кораблях. В то время, как корабль благополучно идет по волнам, совершенно бледные от восхищения, они клянутся в том, что капитан их лучше всех капитанов в мире, и даже слегка намекают на то, что должно бы сделать подписку для поднесения ему в благодарность какого-нибудь подарка. На следующее же утро, когда ветер стихнет, и паруса, безпомощно и безполезно повиснут в воздухе, эти же самые люди сомнительно качают головой и с презрительною гримасой говорят, что, разумеется, капитан бывал на море, но не сомневаться в его способностях нет никакой возможности.

посвистывавший все время, как бы вызывая этим попутный ветер, почитался всеми за самого опытного мореходца. Много угрюмых взглядов кидалось сквозь окна каюты кверху в продолжение всего обеда, а многие пассажиры грустно жаловались на свою судьбу и смело предсказывали, что мы никак не доберемся до места раньше половины июля. На всяком корабле всегда найдутся две личности - одна сангвинического темперамента, а другая - мрачного настроения духа. В настоящий период нашего странствия каждый раз за обедом последняя одерживала верх над первой, спрашивая ее, где по её предположениям находится теперь корабль "Great Western" ("Большой западный" - "Левиафан" {Так назывался этот огромный пароход в русских газетах.}, выехавший неделю после нас, и затем какого мнения держится она о парусных суднах сравнительно с пароходами. И, говоря вообще, личность мрачного настроения духа до того аттаковывала всевозможными вопросами личность сангвинического темперамента, что последняя ради общого мира и согласия, хотя и наружно, принуждена была принимать на себя унылый и мрачный вид.

Все это служило добавлением к сумме наших развлечений; но, за исключением всего этого, было еще нечто очень интересное у нас на корабле. В передней каюте перед лестницею помещалось человек сто пассажиров - целый мирок бедняков. Когда мы присмотрелись к их лицам на палубе, куда они днем выходили, чтобы подышать свежим воздухом, и где они стряпали себе пищу, которую часто тут же и ели, нас заинтересовало узнать, в ожидании каких благ отправлялись они в Америку, зачем теперь возвращались в Англию и в каких обстоятельствах, вообще, они находились. Сведения о них, и часто самого странного содержания, мы получали от плотника, под ведением которого они все находились. Некоторые из них пробыли в Америке лишь три дня, другие - три месяца, третьи только доехали до Америки на этом самом корабле и теперь снова возвращаются назад. Некоторые, чтобы было только на что взять билет на путешествие, продали все свое платье и теперь едва были прикрыты несчастными лохмотьями; некоторым нечего было есть и во все время путешествия они питались лишь подаянием остальных, а один бедняк (что открылось только при конце путешествия, потому что он бережно хранил свою тайну, так как не хотел ни подаяний, ни сожалений) поддерживал свое существование только тем, что после обеда собирал объедки с тарелок перед тем, как их мыть.

Особенное внимание следует обратить правительству на то, как перевозят через океан этих несчастных бедняков, которых нужда гонит из отечества в неведомые страны на происки пропитания и средств к существованию. Все, что только можно было сделать из чувства сожаления и человеколюбия, было сделано для них капитаном и офицерами нашего корабля, но они далеко не могли удовлетворить всем их нуждам. Закон обязывает, чтобы брали не слишком большое количество людей этого бедного класса за-раз на корабль и чтоб им отводили порядочное помещение. Он также обязывает служащих на корабле принимать таких пассажиров не иначе, как осмотрев наперед их котомки с съестным и решив, хватит ли им его на всю дорогу; затем обязательно иметь при них доктора. Между тем на этих кораблях ничего этого и не думает исполняться, хотя болезни взрослых и смерть детей во время переездов - вещь самая обыкновенная. Главная обязанность каждого правительства, будь это монархия, или республика, должна в этом отношении состоять в том, что ему следует вмешаться в морскую переправу бедняков и положить конец злоупотреблениям владельцев кораблей, которые из этого человечьяго транспорта делают выгодную для себя спекуляцию; они набирают таких бедняков как можно больше и на каких придется условиях, вовсе не заботясь об удобствах этого несчастного экипажа: нет ни достаточного количества коек, ни особых отделений для мужчин и женщин,-- одним словом, ничего, кроме собственной выгоды владельцев. И это еще не худшая черта этой отвратительной системы: у торговых обществ мореходства существуют особые агенты, получающие один процент с выручки от доставленных ими кораблю пассажиров, а потому они и ездят постоянно по местностям, где царит самая ужасная нищета, и лживыми обещаниями склоняют доверчивых бедняков к переселениям.

История каждого семейства на нашем корабле была почти одна и та же. Собрав все, что у них было, заняв по возможности, выпросив сколько могли и затем продав все свое имущество, чтобы только хватило денег для переезда, все эти семьи отправились в Нью-Йорк, в надежде, что там и улицы-то даже вымощены золотом, а на самом-то деле убедились, что оне вымощены обыкновенным твердым камнем. Предприятия, какие бы то ни было, были для них немыслимы,-- как рабочих их никто не брал и хотя им и давали иногда работу, но никто не платил им за нее. И вот еще беднее прежнего они возвращаются назад на родину. Один из них вез открытое письмо от какого-то молодого ремесленника, находящагося всего две недели в Америке, к живущему близ Манчестера другу, которого он звал к себе в Нью-Йорк. Один из офицеров, как диковинку, принес мне прочесть это письмо: "Вот какова эта страна, Джэмс,-- писал он,-- мне она нравится. Здесь нет деспотизма, а это - вещь великая. Здесь найдется дело всякого рода, а жалованье платят очень большое; нужно избрать себе ремесло - и только. Я еще не избрал себе ремесла, но думаю скоро решить этот вопрос. В настоящее время я еще не знаю, , или портным".

У нас на корабле был еще пассажир, составлявший постоянный предмет общого внимания и толков. Это был красивый, крепко-сложенный английский матрос, с головы до пят истый моряк. Он служил в американском флоте и теперь, получив отпуск, ехал на родину повидаться с родными и друзьями. Когда он пришел в контору брать себе билет, ему сказали, что так как он моряк, то мог бы при переезде занимать на корабле какую-нибудь должность и этим самым сберечь свои деньги, но он с негодованием отверг такой совет, сказав, что "будь он проклят, если хотя раз в жизни не проедется на корабле джентльменом". Итак, с него взяли деньги за билет; но едва взошел он на корабль, как уже сунул свою котомку в фор-кэстль и сел обедать с матросами; а лишь только раздалась команда и корабль тронулся, то он первый как кошка вскарабкался на мачту. В продолжение всего путешествия он был то у браса, то на реях, помогая то тут, то там, но постоянно с хладнокровным достоинством и с важной усмешкой на лице, которая ясно говорила: "все, что я делаю, то делаю по собственному желанию, как джентльмен, а потому прошу вас помнить это".

Наконец, давно ожидаемый западный ветер подул и на всех парусах понес вперед наше славное судно. Было что-то величественное в движениях этого великолепного корабля, когда он, осененный массой парусов, несся по волнам безпредельного океана. Как я любил смотреть, когда, стремясь вперед, он гордо разрезал ленящуюся и ласкающуюся к нему воду и торжественно покачивался на зеленых, окаймленных белым гребнем, волнах...

Итак, мы подвигались все вперед и вперед по переливающейся различными красками воде, под синим благодатным южным небом; яркое солнце освещало нас днем и тихая, ясная луна светила нам ночью; флюгер, все время теперь обращенный к дорогому отечеству, служил верным указателем направления ветра и наполнял радостию наши учащенно бившияся сердца. И вот, наконец, в одно ясное утро, на солнечном восходе, в понедельник двадцать седьмого июня,-- я не легко позабуду этот день,-- нашим взорам в утреннем тумане предстало неясное очертание старого Кэп-Клира в виде отдаленного облачка и никогда прежде, казалось, мы не видали более чудного облачка, как это, возвестившее нам, что мы уже в виду Англии.

начало дня соединено обыкновенно с мыслию о возрождающейся надежде и новом счастии; лучи восходящого солнца золотят огромную, однообразную массу вод, и зрелище это своей торжественностию превосходит даже и то, которое представляется во время темной и таинственной ночи. Восход луны как-то более соответствует одинокому океану и заключает в себе какое-то меланхолическое величие, которое своим мягким и нежным сиянием как будто утешает океан в его грустном одиночестве. Я помню, что, бывши еще маленьким ребенком, я вообразил себе, что отражение луны в воде есть именно тот путь к небу, по которому светлые духи и добродетельные люди восходят к Богу, и это старое чувство часто снова овладевало мною, когда на море я глядел на светлое колеблющееся отражение луны в воде.

Ветер был очень слаб в это утро, но тем не менее попутный, а потому мы хотя и медленно, но все-таки, понемногу подвигаясь вперед, скоро оставили за собой Кэп-Клир и поехали вдоль берегов Ирландии. Легко вообразить себе, как в это утро мы все до одного были веселы, как радостно поздравляли мы друг друга с счастливым окончанием путешествия и как все мы наперерыв предсказывали, минута в минуту, тот самый час, когда мы, наконец, высадимся в Ливерпуле. С каким удовольствием пили мы в этот день за обедом здоровье капитана и с каким рвением принялись все вдруг за сборы. А некоторые веселые люди так даже отказывались лечь в этот вечер в постель, говоря, что не стоит спать находясь так близко к берегу; но тем не менее они однако легли и проспали всю ночь очень крепким сном. Быть так близко к цели путешествия казалось нам всем приятным сновидением, от которого мы боялись пробудиться.

Дружеский попутный ветер подул на другой день сильнее и корабль наш снова быстро понесся по родным волнам. По временам нам попадались английские корабли, мы обгоняли их и на всех парусах неслись к дорогому берегу. К вечеру произошли неприятные перемены в погоде, пошел мелкий дождь, который скоро перешел в ливень, так что корабль наш, как призрак сквозь тучу, медленно подвигался вперед в то время, как множество пылающих глаз не сводилось с будочки рулевого, высматривавшого Голигэд.

Наконец, раздался нетерпеливо ожидаемый нами крик и в ту же минуту сквозь туман блеснул яркий огонек, который опять скрылся и опять блеснул в туманной дали. Когда он показывался, глаза всех на корабле загорались и блестели так же ярко, как и он сам. Все мы стояли на палубе, не спуская глаз с этого приветливого огонька на Голигэде и хвалили его и за яркость, и за дружеское предуведомление. Затем, к нашей всеобщей радости, показались и другие огоньки маяков, и мы, проезжая их один за другим, постепенно оставляли их за собой.

Пора уже было подать сигнал выстрелом из ружья, и едва успел разсеяться дым от этого выстрела, как уже показалась маленькая лодочка, подъезжавшая к нашему кораблю. Мы подобрали паруса, лодка подъехала и через минуту с головы до ног закутанный сторож уже стоял на палубе среди густой толпы пассажиров нашего корабля, и я полагаю, что еслиб в эту минуту ему пришла фантазия попросить у кого-нибудь из нас взаймы на неопределенный срок фунтов пятьдесят, то каждый с радостию одолжил бы их ему. Он привез с собой листок какой-то английской газеты, и мы все с жадностию бросились читать каждую строку этого клочка бумаги. В этот вечер все мы спать легли очень поздно, а на следующее утро поднялись очень рано.

В восемь часов мы все собрались уже в городе в одной из городских гостиниц в последний раз закусить и выпить всем вместе.

Это было в последний раз, что все члены нашего дружеского кружка были на-лицо. В девять часов утра мы на прощание крепко пожали друг другу руки и разстались быть-может уже навсегда.

цветов, старые кладбища, старинные дома и каждый хороша знакомый предмет - все слилось для нас в одно радостное впечатление возвращения в отчизну и ко всему, что в ней дорого. Никакое перо не в состоянии описать и никакой язык не в состоянии выразить волновавших нас в этот день чувств.