Очерки Лондона.
VI. Размышления на улице Монмаут.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Очерки Лондона. VI. Размышления на улице Монмаут. (старая орфография)

VI. РАЗМЫШЛЕНИЯ НА УЛИЦЕ МОНМАУТ.

Мы всегда питали в душе особенную привязанность к улице Монмаут, как к самому верному и самому главному складочному месту поношенного платья. Улица Монмаут почтенна по своей древности и вполне заслуживает уважение на пользу, которую она приносит. Улицы Голивел мы не жалуем; а рыжих евреев, которые насильно тащат вас в свои грязные жилища и против всякого с вашей стороны желания навязывают вам платье, мы просто презираем.

Обитатели улицы Монмаут весьма много отличаются от прочих классов лондонского народонаселения. Это - мирное и отшельническое племя, которое заключает себя по большей части в глубоких подвалах или в темных задних комнатках, и которое очень редко показывается на Божий свет, - разве только под сумерки прохладного летняго вечера. Тогда они выходят на улицу, выносят с собой стулья, располагаются на тротуаре, курят трубки, любуются детскими играми. Выражение их лиц носит задумчивый, угрюмый отпечаток - верный признак приверженности к торговым предприятиям. Жилища их отличаются той небрежностью к украшению и комфорту, которое так обыкновенно между людьми, постоянно преданными глубоким размышлениям и кабинетным занятиям.

Мы не без основания намекнули на древность вашего любимого места. "Позументный кафтан с улицы Монмаут" - служило поговоркой лет сто тому назад; но мы находим, что улица Монмаут и в настоящее время все та же самая. Правда, хотя великолепные, с длинными полами, позументные кафтаны уступили свое место лоцманским пальто с деревянными пуговицами; хота шитые узорами камзолы с огромными фалдами и заменились двух бортными жилетами с откидными воротниками; хотя треугольная форма шляп переменилась на круглую, но ведь эта перемени касается одного только времени. На улицу Монмаут она не сделала никакого влияния; улица Монмаут осталась та же самая. При всех возможных переворотах и изменениях, улица Монмаут постоянно оставалась кладбищем переходчивой моды, и этим кладбищем, судя по всем признакам, она останется до тех пор, пока мода не будет более нуждаться в подобном месте.

Гулять по этому обширному и в своем роде замечательному кладбищу и предаваться размышлениям, которые невольно рождаются в душе во время прогулки, принадлежит к числу наших любимых удовольствий. Здесь мы, время от времени, примеряем или фрак, уснувший для моды сном непробудным, или бренные останки пестрого жилета, украшавшого кого нибудь из подобных нам созданий, и стараемся, по виду и фасону одежды, представить себе бывшого владетеля. Мы углубляемся в подобные размышления до такой степени, что казалось, как будто целые ряды разнокалиберных фраков опрометью спрыгивали с своих гвоздиков и застегивались вокруг стана воображаемых нами лиц; разноцветные панталоны, в таком же количестве, бросались на встречу своим собратам; жилеты рвались от нетерпения присоединиться к своим неизменным товарищам; и наконец пол-акра башмаков быстро находили себе ноги и выступали на безмолвную улицу с таким стуком и шумом, что мы невольно пробуждались от наших сладких мечтаний и с видом замешательства уходили домой, представляя из себя предмет изумления для добрых обитателей улицы Монмаут и предмет сильного подозрения для полицейских надзирателей, на противоположном углу улицы.

Однажды, занимаясь этим приятным развлечением, мы старались подобрать пару полу-сапожек для составленного в вашем воображении идеала, но, как будто нарочно, ни одна из пар не приходилась по мерке. Мы уже хотели оставить свое намерение, как вдруг взоры ваши остановились на нескольких парах платья, выставленных напоказ из окна. Эта неожиданность поразила нас. Хотя платья были сделаны для различных периодов человеческого возраста, но видно было, что все они принадлежали одной и той же особе, что они носились этой особой, и теперь, по одному из тех странных стечений обстоятельств, которые случаются довольно редко, явились для продажи в одну и ту же лавку. Идея показалась нам весьма прихотливою, и мы еще раз взглянули на платья, с твердою решимостью не отрываться от них скоро. Чем более мы смотрели на них, тем сильнее убеждались в безошибочности первого впечатления. На этих тленных нарядах была написана целая человеческая жизнь, и написана так ясно, как будто перед нами лежал пергамент с автобиографией какого нибудь человека.

Первый из выставленных нарядов похож был на изношенный и перепачканный остов пары платья. Это был один из тех прямых синих суконных чехлов, которыми обыкновенно покрывались дети до употребления туник и перевязей - этих изобретательных выдумок для обнаружения полной симметрии детских форм, особливо, когда последния зашнуруются в чрезвычайно узкие корсажи, украшенные на обоих плечах двумя рядами пуговиц, и когда над этими корсажами наденутся панталоны так высоко, что ноги принимают самый неестественный вид: как будто оне начинаются прямо от верхней части груди. Мы с первого раза решили, что эта одежда детская, и что она принадлежала лондонскому мальчику, судя по коротеньким размерам рук и ног, которые так свойственны юному возрасту, встречаемому на улицах Лондона, и по мешковатости или выпуклости на панталонах около колен. Очевидно было, что мальчик принадлежал к числу вольноприходящих какого нибудь пансиона. Еслиб он был постоянный пансионер, то, вероятно, ему не позволили бы так много возиться на поду и до такой степени обшмыгать панталоны. Безчисленное множество пятен около карманов, от какой-то липкой материи, - пятен, которых не могло вывести искусство опытного лавочника, ясно обнаруживали, что у мальчика была добрая мать и часто баловала его деньгами на лакомства. Родители его были люди порядочные, но необремененные богатством, иначе он не таскал бы так долго этой пары платья, и другой, состоящей из полосатых панталон и курточки, в которых ходил в ближайшую школу учиться писать, и притом весьма черными чернилами, если судит по месту, об которое он постоянно вытирал свое перо.

Этот наряд заменен был впоследствии миниатюрным фраком. После кончины отца, мать поместила мальчика в какую-то контору. Долго носилась эта пара платья: время обнаружило на ней белые полосы около швов и самую ткань; но, несмотря на то, она сохранила ту чистоту, с которой вышла из под руки портного. Бедная женщина! Мы воображаем её принужденную радость и веселье за скудной трапезой и её сбережения лакомых блюд для своего любимого детища. Её постоянное безпокойство за будущее благополучие сына, её гордость за его прекрасное поведение отравлялось иногда самою горькою, ядовитою мыслию. Ну что, если с достижением возмужалого возраста охладеет в нем прежняя любовь, если изгладится из его души сыновняя привязанность, если забудутся все его прежния обещания? О! это было бы убийственно для матери! Одно безпечное слово, один холодный взгляд навсегда разрушили бы её. обворожительные надежды!.,. Воображение так живо рисовало нам все эти сцены, как будто оне совершались, перед нашими глазами.

до такой степени грустно, как будто возможность подобной перемены представлялась нам в первый раз. Следующая пара платья была прекрасна, но неопрятна; она обнаруживала большие притязания на щегольство, но в чистоте далеко уступала своей изношенной предместнице. Признаки праздности и общества разгульных товарищей говорили, нам, что спокойствие матери в этот период быстро исчезало. Нам нетрудно было представить себе этот наряд... представить?... мы легко могли видеть его! мы даже видели его сотни раз, когда он, в обществе трех или четырех других костюмов точно такого же покроя, шатался ночью около буйных скопищь.

Для испытания, мы выбрали в той же лавке под-дюжины таких костюмов нарядили в них мальчиков от пятнадцати до двадцати-летняго возраста, дали им сигары в зубы, засунули им руки в карманы и стали следить за ними. Оставив улицу Монмаут, они с наглыми шутками и безпрерывно повторяемыми криками завернули за угол. Мы ни на минуту не теряли их из виду: видели, как они нахлобучили на бок своя шляпы, приняли надменную осанку и наконец вошли в трактир. Пользуясь этим случаем, мы отправляемся в одинокий; отдаленный дом, где бедная мать одна-одинешенька просиживает далеко за полночь. Мы наблюдаем за ней в то время, как она, под влиянием лихорадочного безпокойства, то сделает несколько шагов по комнате, то отворит дверь, пристально посмотрит в мрачную и опустелую улицу, и снова возвратится в унылую комнату, и снова предается т 123;м же грустным и тщетным ожиданиям. Мы видим взгляд, в котором выражается все её терпение и с которым переносит она брань и угрозу; мало того:мы видим удары, которые наносит ей пьяный, но все еще любимый сын.... мы слышим тихия рыдания, которые вылетают из скорбной души матери, в то время, как она, удалившись в свою жалкую комнату, падает на колени и в пламенной молитве ищет утешения.

Прошел длинный промежуток времени, и в костюме сделалась значительная перемена. Молодой человек обратился в видного, широкоплечого, здорового мужчину. Взглянув на широкополый зеленый сюртук, с огромными металлическими пуговицами, мы сразу догадались, что владетель этого костюма редко выходит из дому без собаки и без приятеля, такого же безпечного гуляки, как и он сам. Пороки юности вполне укоренились и в зрелом его возрасте. Мы представили в своем воображении его семейный дом, если только можно допустить, что дом его заслуживал название семейного.

на жену и больного младенца, которые приступили к нему и просят кусок хлеба; мы слышим борьбу, брань и наконец удары, нанесенные несчастной матери несчастного семейства.... Вслед за тем воображение уводит нас в один из рабочих домов столицы, расположенный среди многолюдных улиц и аллей, наполненных вредными испарениями и оглушаемый шумными криками. Мы видим там старую, больную женщину. На смертном одре она молит о прощении сыну. Подле нея не;т никого из близких сердцу, чтобы в последний раз пожать её изсохшую, холодную руку: нет никого, чтобы навеять прохладу на её тяжелые вены. Чужой человек закрывает ей глаза и принимает предсмертные слова из бледных и полузакрытых уст.

Грубый фрак с изношенным, бумажным шейным платком и другими принадлежностями самого обыкновенного наряда заключают всю историю. Финал её весьма неутешительный: мы видим тюрьму, слышим судебный приговор, в котором слова: "ссылка из отечества или галеры", печально поражают наш слух. О! чего бы не отдал этот человек в ту пору, чтоб только еще раз сделаться довольным, смиренным прикащиком купеческой конторы, чтоб только на неделю, на день, на час, на минуту, - словом сказать, на такое время возвратиться к прежней жизни, которое дало бы ему возможность высказать несколько слов чистосердечного раскаяния и выслушать хотя бы один только звук прощения от холодного и бездушного трупа матери, который давно уже предан земле на кладбище нищих! Его дети бродят по улицам Лондона, его жена остается безприютной вдовой! Как дети, так и жена носят на себе неизгладимое пятно позора отца и мужа и под гнетом прямой необходимости стремятся к пропасти, которая увлекла несчастного к медленной смерти, продолжавшейся, быть может, многие годы, за несколько тысячь миль от отечества. Мы не имеем намерения следить далее за этим грустным рассказом, конец которого каждый из наших читателей сам легко может представить себе.

Чтобы настроить наши мысли на более веселый тон, мы отходим от прежнего места, делаем несколько шагов вперед, устремляем наш взор на обширный ящик, наполненный безчисленным множеством сапогов и башмаков, и начинаем примерять их на воображаемые нами ноги с такой быстротой, которая изумила бы любого артиста по части сапожной. Вот, например, эта пара сапогов в особенности обращает на себя ваше внимание. Сшиты эти сапоги довольно аккуратно, имеют средние размеры и какой-то особенно приятный, привлекательный вид, так что, спустя пол-минуты после нашего знакомства, мы уже выбрали для них владельца, прекрасного, румяного и веселого рыночного садовника. Они как раз пришлись ему впору, как будто нарочно были шиты для него. Посмотрите, как живописно свисли над отворотами его полные икры и обнаружились его синие чулки и пестрые подвязки; взгляните на его синий передник, заткнутый за пояс, на его пунцовый шейный платок, синюю куртку и белую шляпу, немного натянутую набок. Посмотрите, какая приятная улыбка озаряет его разумное лицо, когда он стоит перед своим цв 23;тником и насвистывает песенку, как будто ему кроме того, чтоб только быть счастливым и спокойным, другой идеи никогда не приходило на ум.

Вот этот человек пришелся нам, как говорится, по душе. Мы знаем о нем всю подноготную. Мы пол-тысячи раз видели, как он в своей зеленой тележке, на небольшой крутенькой лошадке, приезжал на Ковент-Гарденский рынок. В то время, как мы с удовольствием продолжали любоваться его сапогами, перед нами внезапно явился образ кокетливой служанки в датских атласных башмаках, стоявших подле сапогов садовника. Мы сразу узнали эту баловницу, потому что видели ее в прошедший вторник, возвращаясь из Ричмонда. Это та самая девушка, которую садовник встретил по ту сторону Гаммерсмитского подъемного моста и сделал ей предложение вместе доехать до города.

Между тем является бойкая женщина, в прекрасной модной шляпке, вступает в сp3;рые прюнелевые ботинки, обшитые сверху черной шолковой тесьмой, а снизу - лакированной кожей. Она тщательно выставляет носочки своих ботинок, по другую сторону сапогов садовника, и, по видимому, всеми силами старается обратить на себя внимание. Но мы не замечаем, чтобы подобные прелести поражали нашего приятеля-садовника: он, понимая вполне прямую цель их и намерение, бросает на них только одни косвенные, но выразительные взгляды, и затем как будто вовсе не замечает их. Впрочем, его равнодушие щедро вознаграждается чрезвычайною любезностью престарелого джентльмена, в руках которого находится трость с огромным серебряным набалдашником, который примеряет самые просторные башмаки, поставленные в отдаленном углу садика, и вместе с тем делает самые разнообразные жесты, выражающие его восторг при виде лэди в прюнелевых ботинках. Все это совершается к безпредельному удовольствию молодого человека, которому надели мы пару лакированных сапогов, и у которого от смеха едва не лопается фрак, бросившийся на него с ближайшей вешалки.

сапогов и башмаков, которыми обули мы такое множество ног, каким могло располагать наше воображение, приготовились к танцам. Раздалась музыка и балет начался. Мы с особенным восторгом любовались ловкостью и гибкостью садовника. Его сапоги грациозно выступали то в одну сторону, то в другую, то балансировали, то шаркали, то пристукивали перед датскими атласными башмачками, то приступали к ним, то отступали, то делали круг и потом снова повторяли прежния движения, не обнаруживая при этом случае ни малейшей усталости.

В свою очередь и атласные башмачки не уступали в ловкости сапогам садовника. Они также припрыгивали, пристукивали и шаркали во всех возможных направлениях. Правда, хотя они не так верно соблюдали такт музыки, как прюнелевые ботинки, но мы ясно видели, что все их движения совершались от души, и потому, по всей справедливости, должны были отдать им предпочтение. Самым интересным предметом из всего собрания был старый джентльмен в просторных башмаках, потому что, кроме смешных его усилий казаться юным и влюбленным, что уже само по себе было довольно забавно, молодой человек, которого мы обули в лакированные сапоги, располагал своими движениями так ловко, что с каждым приближением старого джентльмена к лэди в прюнелевых ботинках он наступал всею своей тяжестью на кончики пальцев старика, заставлял его кричать от страшной боли и, разумеется, производил во всем собрании чистосердечный и продолжительный смех.

- Надеюсь, что вы узнали меня, любезнейший!

Мы пристально взглянули в ту сторону, откуда прилетели эти звуки, и узнали, что они происходили вовсе не от лэди в прюнелевых ботинках, как показалось вам с первого раза, но от тучной женщины пожилой наружности, которая сидела на стуле при самом входе в лавку, по видимому, с тою целью, чтобы присматрввать за распродажею подержаных вещей.

что простояли целых полчаса, всматриваясь в лицо почтенной лэди. Это было с нашей стороны весьма невежливо, и потому мы немедленно свернули в сторону и вскоре погрузились в непроницаемый мрак окрестностей Семи Углов.