Очерки лондонских нравов.
IV. Госпитальная пациентка.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Очерки лондонских нравов. IV. Госпитальная пациентка. (старая орфография)

IV. ГОСПИТАЛЬНАЯ ПАЦИЕНТКА.

Бродя по вечерам по улицам Лондона, мы часто останавливались под окнами какого нибудь госпиталя и рисовали в своем воображении мрачные и унылые сцены, происходившия внутри этой храмины. Внезапное движение светильника от одного окна к другому, а потом постепенное уменьшение света, как будто его уносили в отдаленный конец комнаты, к кровати страдальца, - быстро пробуждало в нашей душе целую толпу грустных размышлений. Чтоб прекратить порывы шумной веселости, в то время, когда весь город погружен в глубокий мрак и сон, стон только взглянуть на тусклый свет ночника у постели больного, который изнемогает в мучительных недугах.

Кто может высказать тоску тех долгих томительных часов, когда единственный звук, поражающий слух больного - это несвязный бред другого больного, снедаемого пламенен горячки, или невнятные слова молитвы, произносимой умирающим? Кто кроме тех, которые испытали это, может представить себе чувства одиночества и унылой печали, этого неизбежного удела несчастных, оставленных во время ужасной болезни на руки чужих людей? кто кроме матеря, жены или дочери так нежно отрет холодный пот с лица страдальца или поправить ему жосткой изголовье?

Под влияньем таких размышлений мы отворачивались, завидев больницу, и быстро уходили по опустелым улицам. Грусть, которую испытывало тогда наше сердце, нисколько не уменьшалась при виде жалких создании, изредка попадавшихся нам на встречу. Каждому из нас известно, что госпиталь есть место прибежища и успокоения множества бедняков, которые без этого заведения должны бы умереть на улице; но каковы должны быть чувства отверженных бродяг, когда им придется слечь на одр болезни; без всякой надежды на выздоровление? Если несчастную женщину, которая бродит по тротуарам далеко за полночь, и жалкую тень мужчины, призрак нищеты и пьянства, которая ищет приюта себе на ночь в каком нибудь уголке, прикрытом от дождя если их ничто не привлекает в этой жизни, то может ли в ней оставаться что нибудь, на которое они могли бы оглянуться при кончине? Станут ли они заботиться о спокойном крове и мягком ложе, когда в их душе пробуждаются воспоминания о позорной жизни их, когда, раскаяние для них непонятно и сожаление рождается слишком поздно?

Несколько месяцев тому назад, мы без всякой цели бродили по Ковент-Гардену, как вдруг внимание наше привлечено было весьма замечательной наружностью буяна, который, не соглашаясь принять на себя труд прогуляться в полицию, на том основании, что не имеет к тому ни малейшого расположения, был посажен на тачку и отвезен туда, к величайшему восторгу зрителей, но, повидимому, к крайнему прискорбию с его стороны.

По какому-то странному влечению, мы никак не могли удержаться от того, чтоб не вмешаться в толпу любопытных и ни войти в контору, вместе в привезенным буяном, с двумя полицейскими и таким множеством зрителей, сколько контора могла поместить в себе.

За решоткой сидел судья и тотчас же приступил к допросу. Преступника обвиняли в побоях, нанесенных женщине. Несколько лиц, формальным образом подтвердили это обвинение; и в заключение прочитано было донесение врача из соседняго госпиталя, в котором описано было свойство нанесенных побоев и предположение о сомнительном выздоровлении женщины

Со стороны присутствующих сделано было несколько возражений касательно личности обвиняемого - вследствие чего положено было отправиться в восемь часов вечера в госпиталь, чтоб отобрать показания от больной, взяв туда и преступника. При этом решении лицо обвиняемого покрылось мертвенной бледностью, и мы видели, как он судорожно схватился за решотку. Его выведи вон, и надобно сказать, что во все время допроса он не сказал ни слова.

Мы чувствовали крайнее желание присутствовать при этой очной ставке, хотя не умеем сказать, почему именно: мы заранее знали, что сцена будет неприятная. Для нас нетрудно было получить позволение войти в госпиталь, и мы получили его.

Когда мы явились в госпиталь преступник уже находился так, и, вместе с конвойным, ожидал в маленькой комнате нижняго этажа прибытия судьи. Руки его были скованы, и шляпа совершенно закрывало его глаза. По чрезвычайной бледности и безпрестанным подергиваниям мускулов, легко можно было видеть, что он страшился за последствия. Спустя немного времени, госпитальный доктор привел в маленькую комнатку судью, писца и еще двух молодых людей от которых сильно несло табаком; а спустя несколько минут, в течение которых судья успел пожаловаться на страшную стужу на дворе, а доктор - объявить, что в вечерней газете ничего нет нового, нам объявили, что все приготовлено, и мы отправились в "отдельную комнату", где лежала больная.

Тусклая свеча, горевшая в довольно обширной комнате, скорее увеличивала, нежели уменьшала страшный вид несчастных больных. Они лежали в постелях, разставленных в два продольные ряда по обеим сторонам комнаты. В одной кровати лежал ребенок, в другой - обезображенная женщина, которая под влиянием страшных страданий судорожно комкала в руках одеяло; на третьей лежала молодая девушка, и уже, по видимому, в том безчувственном состоянии, которое так часто бывает предвестником смерти; её лицо обагрено было кровью, грудь и руки перевязаны. Две или три кровати оставались пусты, и их владетели сидели подле них с такими глазами, что страшно было встречаться с их взглядами. На лице каждого выражались душевная пытка и страдания.

Предмет нашего посещения находился к отдаленном конце комнаты. Это была прекрасная молодая женщина, около двадцати-двух или трех лет от роду. Длинные, черные волосы её, местами выстриженные, и именно там, где были раны на голове, в безпорядке лежали на подушке. Лицо её носило страшные следы побоев; одной руки она сжимала бок, как будто там заключалось главное страдание; дыхание её было коротко и тяжело; и ясно было видно, что она быстро умирала. На вопрос судьи о её страданиях она произнесла несколько невнятных слов, и когда сиделка приподняла ее на подушку, страдалица безумным взглядом окинула незнакомые лица, окружавшия её постель. Судья сделала знак привести преступника. Его привели и поставили подле кровати. Молодая женщина взглянула на него с безумным и мучительным выражением в лице; зрение её уже потухало, и она не узнала его.

- Снимите с него шляпу, сказал судья.

Приказания его исполняли, и черты лица несчастного вполне обнаружились.

и, закрыв избитое лицо свое обеими руками, тихо зарыдала. Обвиняемый устремил на нее пристальный взор. После непродолжительного молчания дело объяснилось, и обвиняемый признан виновным.

- О! нет, это не он, джентльмены! сказала больная, поднявшись еще раз и сложив свои руки: - не он, не он! Эти я сама сделала.... тут никто не виноват - эти несчастный случай. Он мне ничего решительно не сделал; он не тронул бы меня ни за что на свете! Джэк, дорогой мой Джэк, ведь ты знаешь, что ты ничего не сделал бы мне.

больного переменился и дыхание её становилось тяжелей. Очевидно был, что ей умирала.

Мы уважаем ваши чувства, которые побуждают вас к этому, сказал судья: - по предупреждаю, напрасно вы стараетесь доказать его невинность: теперь уже поздно. Это на спасет его.

- Джэк, говорила слабым голосом умирающая женщина, продолжал свою руку на его: - они ведь не принудят меня обвинить тебя. Джентльмены, уверяю вас, что это сделал вовсе не он. Он вовсе не трогал меня. - И она крепко сжала руку Джэка и продолжала прерывающимся шопотом: - надеюсь, что милосердый Создатель простит все мои грехи и всю мою позорную жизнь, Джэк. Да благословит тебя Бог! Кто нибудь из джентльменов, вероятно, будет так добр и отнесет бедному отцу моему последнюю мою любовь. Я помню, как пять лет тому назад он желал, чтобы я умерла! О, как бы это было хорошо! как бы я сама желала умереть тогда!