Очерки лондонских нравов.
V. Отверженная любовь мистера Джона Дунса.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Очерки лондонских нравов. V. Отверженная любовь мистера Джона Дунса. (старая орфография)

V. ОТВЕРЖЕННАЯ ЛЮБОВЬ МИСТЕРА ДЖОНА ДУНСА.

Еслиб вам предстояло составить классификацию общества, то некоторому роду людей мы, нисколько не задумываясь, дали бы название "старых холостяков, или старых малых". И без всякого сомнения, из этих "старых малым" образовался бы список весьма значительных размеров. Мы не в состоянии определить, каким именно причинам должно приписать чрезвычайно быстрое распространение этих людей; конечно, исследование этих причин было бы весьма интересно и забавно, но так как место на позволяет нам распространяться об этом предмете, то мы скажем здесь одно, что размножение старых малых сильно увеличилось в течение нескольких последних лет.

Разсматривая этот предмет в общем его виде и не входя в дальнейшия подробности, мы намерены подразделить старых малых на два отдельные класса: на веселых и на серьёзных старых малых. Веселые старые малые обыкновенно бывают старики в наряде молодых людей, которые в дневное время посещают улицы Квадрант и Реджент, а вечером - театры, и которые принимают на себя фанфаронство, франтовство и легкомыслие молодых людей и вообще все замашки, неизвинительные даже молодости и неопытности. Серьёзные старые малые принадлежат к числу видных джентльменов красивой наружности, которых всегда можно видеть в тех же самых тавернах; в теже самые часы по вечерам, в том же самом обществе, за тем же табаком и грог.

Прекрасную коллекцию старых малых можно было видеть в одно время в знакомой нам гостиннице от половины девятого вечера до половины двенадцатого. Впрочем вот уже несколько времени; как мы потеряли их из виду. Кроме того в гостинице Радуга на улице Флит находилась, да мы уверены, что и теперь находятся, два отличные образчика старых малых; они всегда бывало имели в перегородке ближайший к камину и всегда курили не сигары, но трубки из длинных черешневых чубуков, концы которых скрывались, где-то далеко под столом. Эти старые малые были в своем роде люди великие - толстые, краснолицые и белоголовые; всегда занимали тоже самое самое: один по одну сторону стола, другой по другую; курили они и пили с соблюдением величайшого достоинства; все знали их, а некоторые даже считали их безсмертными.

Мистер Джон Дунс принадлежал, числу старых малых последняго разряда; то есть не к числу безсмертных, но серьёзных; был был удалившийся перчаточник, вдвоем, и жил в улице Курситор на Чансрилэне не один, но с тремя дочерьми, взрослыми и незамужними. Он был коротенький, кругленький человек, с огромным лицом и имел величайшее сходство с винным боченком: всегда носил шляпу с широкими полями, фрак с широкими полями и имел весьма важную походку, свойственную вообще всем старым малым. Регулярность его не уступала патентованным часам, в девять часов он завтракал, после завтрака одевался; немного отдыхал, потом отправлялся в любимую таверну, выпивал стакан элю и прочитывал газету; возвращался домой и брал дочерей прогуляться, в три часа обедал, выпивал стакан грогу и выкуривал трубку, дремал, пил чай, прогуливался и снова приходил в ту же таверну. Чудная эта таверна! как очаровательно проводятся в ней вечера! Там бывал мистер Харрис - стряпчий по делам, и мистер Джэннингс - датский портной (оба такие же весельчаки, как и он сам), и еще Джонс, адвокатский писец, - чудак такой этот Джонс, славный товарищ, сколько у него анекдотов! и все они четверо просиживали каждый вечер аккуратно до трех четвертей двенадцатого, курили трубки, попивали грог, рассказывали анекдоты и предавались чистосердечному удовольствию,

Иногда Джонс делал предложение посетить за пол-цены Друрилевский театр, посмотреть два последних действия пяти-актной трагедии, новенький водевиль или балет, и в таких случаях все четверо отправлялись вместе. Они никогда не торопились, но обыкновенно, выпив с комфортом свой грог и заказав приготовить к их приходу бифштекс и устриц, уходили с обычным достоинством. В партер входили они весьма хладнокровно, как делается благоразумными людьми как делалось даже еще в ту пору, когда мистер Дунс был молодой человек и когда маэстро Бетти находился на самом верху своей популярности. Мистер Дунс даже и теперь живо припоминает, эту пору: помнит, как бывало, дождавшись праздника, он покидал контору, отправлялся к партерным дверям с одиннадцати часов утра и дожидался у них до шести часов вечера, подкрепляя себя от усталости и несносной теплоты сандвичами, заблаговременно завернутыми в носовой платок и несколькими каплями вина, налитыми в маленькую стлкянку. В антрактах мистер Дунс, мастер Харрист и мистер Джэннингс поднимались с места и осматривали ложи, а Джонс - этот всеведущий Джонс - показывал им первых лондонских красавиц и щеголих: при чем мистер Дунс приглаживал свои волосы, поправлял шейный платок, наводил огромную трубу по указанию и делал свои замечания: "да, действительно прекрасная женщина, чудесная женщина!" а иногда, смотря по обстоятельствам, говаривал: "а как ты думаешь, Джонс, ведь она могла бы быть немного и получше?" Когда начинался балет, Джонс Дунс и другие старые малые обращали все свое внимание на сцену. "Джонс - этот злодей Джонс - передавали на-ухо Джону Дунсу силы критическия замечания: Джону Дунсу свои критические замечания, Джон Дунс сообщил их мистеру Харрису, а мистер Харрис мистеру Джэннингсу, и после все четверо начинали хохотать, и хохотали до слез.

Когда опускался занавес, старые малые попарно возвращались в таверну, где их ожидали устрицы и бифштекс, и в то время, как являлся на сцену второй стакан грогу, Джонс - этот лукавый насмешник Джонс - принимался рассказывать о том, как он заметил, что одна лэди в белых перьях, из ложи первого яруса, весьма пристально поглядывала в течение всего вечера на мистера Дуыса, а как он поймал ответный пламенный взгляд мистера Дунса, не воображавшого, что за ним кто нибудь подсматривает; при этом мистер Харрис и мистер Джэннингс принимались хохотать весьма непринужденно, а Джон Дунс хохотал непринужденнее их вех всех и в заключение порыва веселости признавался, что было потому что он от самого рождения носил серьёзную физиономию, Джон Дунс улыбкой соглашался с этим, и старые малые, выразив похвалу серьёзному характеру, дружески прощались и расходились по домам.

Предопределения судьбы и причины, по которым оне совершаются, бывают таинственны и неисповедимы. Джон Дунс провел двадцать и даже более лет своей жизни без всякого желания изменить ее или придать ей какое нибудь разнообразие, как вдруг вся его система жизни изменилась и решительно повернулась кверх ногами - не от землетрясения или какого нибудь страшного переворота, как, может быть, читатель вздумает представать себе, но чрез весьма обыкновенное и черезчур простое посредничество устрицы, - вот как это случилось:

Однажды вечером мистер Джон Дунс возвращался из любимой таверны к месту своего жительства, не хмельной, как, пожалуй, него доброго, подумают другие, но так себе, немножко навеселе, потому что этот ден был ден рождения мистера Джэннингса: старые малые имели за ужином пару куропаток, выпили по лишнему грогу, и вдобавок Джонс был забавен более обыкновенного. В одной из улиц, ведущей к улице Курситер, взоры его остановилась на вновь открытой великолепной устричной лавке, в окнах которой в мраморных чашах красовались свеженькия устрицы и небольшие боченки, с надписями лордам и баронетам, полковникам и капитанам, во всех возможных обитаемых частях земного шара.

За устрицами стояли боченки, а за боченками находилась молодая лэди, лет двадцати-пяти, в синем платье, и одна-одинешенька - чудное создание, очаровательное личико, привлекательный стан! Трудно сказать, что именно располагало молодую девицу к смеху: красивое ли лицо мистера Джона Дунса, озаренное вдобавок ярким светом газового освещения, или, может быть, природная веселость заменила в ней ту серьёзность, соблюдение которой так строго предписывается условиями общежития. Мы знаем только то, что лэди улыбнулась, потом приложила палец к губкам, как будто стараясь припомнить, что ей нужно было сделать, и наконец стыдливо отошла в самый отдаленный угол лавки. Пораженный Дунс постоял еще несколько секунд; лэди в голубом платье не трогалась с места; он кашлянул; лэди ничего не слыхала. Джон Дунс решился войти в лавку.

- Почему же, извольте, сэр, отвечала голубая лэди с пленительной игривостью.

И мистер Дунс скушал одну устрицу, и посмотрел на лэди, съел другую и третью, потом четвертую, и наконец в самое короткое время уничтожил их целую дюжину.

- Нельзя ли открыть еще под-дюжины? спросил Дунс.

- Извольте, с удовольствием, очаровательнее прежнего отвечала голубая лэди.

- Мне кажется, что вы могли бы достать мне маленький стаканчик грогу? спросил Джон Дунс, таким тоном, в котором ясно обнаруживалась уверенность в его предположении.

- А вот сейчас, я посмотрю, сказала молодая лэди.

И вместе с тем быстро бросилась из лавки, побежала по улице, и её длинные, каштановые волосы развеялись по ветру самым пленительным образом. Спустя несколько секунд она возвратилась с полным стаканом горячого грога и мистер Дунс попросил ее разделить порцию вместе с ним, так как в ней заключался настоящий дамский напиток - горячий, крепкий, сладкий, и в добавок стакан был огромный.

Молодая лэди села подле мистера Дунса, прихлебнула немного из стакана, лукаво взглянула на мистера Дунса, потом отвернулась и вообще вела себя так очаровательно, что мистер Дунс невольно вспомнил о той счастливой поре, когда из впервые влюбился в первую свою жену. Вследствие этого воспоминания, мистер Джон Дунс решился сделать обворожительной собеседнице несколько вопросов, целию которых было узнать, имела ли она, расположение к замужней жизни. Молодая лэди спокойно отвечала, что она не имеет к этому ни малейшого расположения, что она очень не любит мужчин за их непостоянство. Мистер Дунс сделал возражение, что, вероятно, подобное мнение распространяется на одних только молодых людей; при этом дама раскраснелась, (по крайней мере она сказала, что мистер Дунс заставляет ее краснеть, и потому, вероятно, покраснела), а мистер Дунс выпил длинный глоток любимого напитка и продолжал наслаждаться им довольно долго, между-тем как молодая лэди безпрестанно повторяла: "нет, довольно, благодарю вас". Наконец Джон Дунс отправился домой. В течение ночи сон его был очень тревожен; ему безпрестанно снились то первая его жена, то вторая жена, то куропатки, то устрицы, то грог, и все это покрылось обворожительным светом безкорыстной любви.

На другое утро Джон Дунс ли должен за вчерашния устрицы, он отправился в туже устричную лавку. Если молодая лэди показалась прекрасною при газовом освещении, то при дневном свете она была в тысячу раз прекраснее; вот с этой-то поры и сделался в душе Дунса и в голове его изумительный переворот. Он купил новые булавки на манишку; надел блестящее кольцо на средний палец; читал стихи; условился с дешевым живописцем изобразить свою физиономию в миниатюре, но так, чтобы она имела сходство с наружностью юноши, чтобы над головой его висела драпировка, чтобы на заднем плане усматривалось шесть огромных томов, и чтобы в стороне виднелся сельский вид; в доме у себя он поступал невыносимым образом, так что три сестрицы его принуждены были выехать... Короче сказать, мистер Дунс вел себя во всех отношениях хуже всякого из старых малых.

Что касается до его старых друзей, других старых малых в его любимой таверне, то он отошел от них самым незаметным образом. Каждый раз, Поэтому Джон Дунс решился навсегда прекратить с ними всякия сношения и привязался исключительно к голубой лэди в великолепной устричной лавке.

В заключение всего следует мораль - не подумайте, что из этого рассказа нельзя вывести нравоучения. Упомянутая молодая лэди сначала извлекла все выгоды, какие только можно было извлечь из привязанности Джона Дунсаа, а потом не только отказала ему в лестном предложении, но на отрез объявила ему, что "ни за какие сокровища не выйдет за него!" мы употребляем здесь её собственные слова. И таким образом Джон Дунс, потеряв своих друзей сделался посмешищем для каждого. Впоследствии он делал предложения молодай учительнице, пожилой хозяйке дома, старой табачной лавочнице, и все безуспешно. Теперь его можно причислить к самому старому разряду старых малых, которым он служит живым примером отвергнутой любви.