| Автор: | Диккенс Ч. Д. |
| Категория: | Роман |
Часть третья
Глава XLV. Трогательное свидание между Самуэлем Уэллером и его семейством. Мистер Пикквик совершает миниатюрное путешествие в сфере обитаемого им мира и решается на будущее время прекратить с ним всякие отношения
Через несколько дней после своего добровольного заточения, мистер Самуэль Уэллер, убрав с возможным комфортом комнату своего господина и усадив его за книгами и бумагами, удалился на тюремный двор, чтобы провести часок-другой-третий в таких удовольствиях, какие только могли быть возможны в этом месте. Было превосходное утро, и мистер Уэллер счел благоразумным, что, при настоящих обстоятельствах, ничего не могло быть отраднее, как пить портер на открытом воздухе, при ярком блеске солнечных лучей.
Приведенный к этому счастливому умозаключению, Самуэль отправился в буфет, взял кружку пива, выхлопотал листок газеты за прошлую неделю, вышел на тюремный двор и, усевшись на скамейке, предался своим наслаждениям методически и систематически, как практический философ, понимающий цену жизни.
Прежде всего он выпил глоток пива, потом взглянул на окно и бросил платоническую улыбку на молодую леди, чистившую картофель. Затем он развернул газету и старался уложить ее таким образом, чтобы выставить наружу отдел полицейских известий, и так как при этой операции встретились довольно значительные затруднения со стороны сильных дуновений ветра, то мистер Уэллер проглотил еще один глоток крепительного напитка. Затем он прочитал ровно две строки из газетного листка и приостановился для того собственно, чтобы полюбоваться на двух молодцев, игравших на площадке в ракетки. Когда первая партия этой игры приведена была к окончанию, мистер Уэллер провозгласил: «Очень хорошо!» одобрительным и поощрительным тоном и окинул торжественным взором всех зрителей, желая удостовериться, согласны ли они были с его мнением насчет искусства забавляющихся джентльменов. Это повлекло за собой необходимость возвести глаза на окна, и так как молодая леди по-прежнему продолжала сидеть на своем месте за картофельной шелухой, то уж из одной учтивости надлежало подмигнуть ей и выпить в честь ее другой глоток пива, что и выполнено было с отменной вежливостью учтивого кавалера. Затем, бросив сердитый взгляд на одного мальчишку, имевшего нескромность следить за всеми этими движениями, Самуэль перебросил одну ногу на другую и, взявшись за газету обеими руками, принялся читать весьма внимательно и серьезно.
Едва только углубился он в это многотрудное занятие, как ему показалось, будто кто-то вдали произнес его собственное имя. И он не ошибся: фамилия Уэллера быстро переходила из уст в уста, и в несколько секунд весь воздух огласился этим громогласным звуком.
- Здесь! - проревел Самуэль богатырским голосом. - Что там такое? Кому его надобно? Кто спрашивает мистера Уэллера? Не пришла ли эстафета с известием, что загорелся его загородный палаццо?
- Кто-то вас спрашивает в галерее, - сказал человек, стоявший подле.
- А вот присмотрите-ка, любезный, за этой бумагой и пивцом, слышите? - сказал Самуэль. - Я пойду. Какого они шума наделали!
Сопровождая эти слова легким щелчком по голове вышеозначенного молодого человека, продолжавшего бессознательно визжать изо всей силы: «Уэллер!» - Самуэль быстро перебежал через двор и углубился в галерею. Первым предметом, обратившим на себя его внимание, был его собственный возлюбленный родитель, сидевший со шляпой в руках на нижней ступени лестницы и продолжавший через каждые полминуты кричать густым и громким басом: «Уэллер! Уэллер!»
- Что ты ревешь? - сказал Самуэль, когда родитель его еще раз собрался повторить с особенной энергией это знаменитое имя. - Ведь этак, чего доброго, ты лопнешь от надсады. Ну, чего тебе надобно?
- Эгой! - забасил старый джентльмен. - А я уж думал, друг мой Сэмми, что нелегкая унесла тебя гулять в Регентовский парк.
- Полно, полно, - сказал Самуэль, - нечего тут издеваться и подтрунивать над несчастной жертвой барышничества и скупости. Что ты сидишь здесь, выпучив глаза? Я ведь не тут квартирую.
- Ну, брат, Сэмми, если бы ты знал, какую потеху я состряпал для тебя, - сказал мистер Уэллер старший.
- Погоди на минуточку, - сказал Самуэль: - ты весь выбелился, как алебастр.
- Ну, оботри меня, мой друг, хорошенько, - сказал мистер Уэллер, когда сын принялся вытирать его спину. - Хорошо еще, что я не надел сюда праздничного платья, хотя бы для такого веселья не мешало…
Так как на этой фразе мистер Уэллер старший обнаружил несомненные признаки наступающего припадка судорожного хохота, то Самуэль принужден был остановить его.
- Да угомонишься ли ты, - воскликнул мистер Уэллер младший. - Что это тебя так подмывает?
- Ах, Сэмми, друг ты мой любезный, - сказал мистер Уэллер, вытирая пот со своего лба, - мне, право, кажется, что на этих днях меня хлопнет паралич от этого старческого припадка. Будь ты тут хоть каменная стена, а хохот все-таки проберет насквозь.
- Угадай-ка, любезный, кто теперь пришел со мною? - сказал мистер Уэллер старший, отступая назад шага на два.
- Пелль? - сказал Самуэль.
Мистер Уэллер отрицательно покачал головой, и красные щеки его раздулись в эту минуту страшнейшим образом от усилия подавить припадок судорожного хохота.
- Пестролицый джентльмен, может быть? - сказал Самуэль.
Мистер Уэллер еще раз отрицательно тряхнул головой.
- Кто же? - спросил Самуэль.
- Мачеха твоя, Сэмми, мачеха!
Хорошо, что мистер Уэллер старший произнес, наконец, этот ответ, иначе раздутые щеки его неизбежно должны были бы лопнуть от неестественного напряжения.
- Мачеха твоя, Сэмми, - сказал мистер Уэллер, - и с нею красноносый друг ее, жирный толстяк, Сэмми. Го! Го! Го!
И с этими звуками судорожный припадок старого джентльмена обнаружился в исполинских размерах. Самуэль закинул руки назад и бросил теперь на своего родителя самодовольную улыбку.
- Они пришли поучить тебя малую толику, друг мой Сэмми… предложить тебе наставления по нравственной части, - сказал мистер Уэллер, вытирая свои глаза. - Смотри, брат, ты не проболтайся насчет этого кредитора, что упрятал тебя, Сэмми.
- A разве они ничего не знают об этом?
- Ничего, Сэмми, ничего.
- Где они теперь?
- В покойчике, друг мой Сэмми, - отвечал мистер Уэллер старший. - Попробуй-ка завести этого красноносого пастыря в такое место, где нет крепительных напитков: нет, Сэмми, не таковский человек он, Сэмми. И уж если бы ты знал, какую уморительную поездку мы учинили сегодня поутру от нашего жилища! - продолжал мистер Уэллер, получивший, наконец, способность выражаться определительно и связно. - Я заложил старую пегашку в тот маленький кабриолетик, что достался нам в наследство от первого супружника твоей мачехи, и для пастыря было тут поставлено креслецо, чтобы, знаешь, сидеть-то ему было повальяжнее. Вот ведь что! И уверяю тебя родительским словом, друг мой Сэмми, что к подъезду нашего домика мы принуждены были поставить ручную лестницу, для того, видишь ты, чтобы пастырь взобрался по ней на свою сидейку в кабриолете. Вот оно как.
- Полно, правду ли говоришь ты, старичина? - возразил мистер Уэллер младший.
- Будь я не я, если соврал тут хоть на волосок, - отвечал старый джентльмен. - И посмотрел бы ты, как он карабкался по этой лестнице, придерживаясь за нее обеими руками! Можно было подумать, что он боялся разбиться в миллион кусков, если бы шарахнулся с этой высоты. Наконец, он вскарабкался с грехом пополам, уселся кое-как, и мы покатили. Только оно, знаешь ли, мне сдается, Сэмми… я говорю, мой друг, мне сдается, что его порастрясло малую толику, особенно когда мы эдак поворачивали где-нибудь за угол.
- Ты ведь, я думаю, нарочно старался задевать колесом за тумбы: от тебя ведь это станется, дедушка, - заметил Самуэль.
- Да таки нешто, уж если признаться по совести, раза три-четыре я повертывал и зацеплял таким манером, что этот пастырь чуть не перекувырнулся на мостовую. Это было ненароком, то есть невзначай, друг мой любезный.
- Не бойся, Самуэль, друг любезный, - сказал старик, когда он, наконец, после многих судорожных потрясений, получил опять способность говорить. - Мне только хочется добиться того, чтобы этак можно было посмеяться втихомолку, не беспокоя добрых людей.
- Нет уж, я бы лучше советовал тебе не доходить до этого искусства, - возразил Самуэль. - Штука будет опасная.
- Разве это нехорошо, Сэмми?
- Совсем нехорошо.
- Жаль, очень жаль. Если бы удалось мне со временем навостриться в этом художестве, так мачеха твоя авось перестала бы меня шпынять за нескромную поведенцию и в доме моем авось водворилась бы супружеская тишина. Но, кажется, ты говоришь правду, Самуэль: этим способом немудрено ухайдокать себя до того, что будешь, пожалуй, на один только волосок от паралича. Спасибо тебе, сынок.
Разговаривая таким образом, отец и сын подошли наконец к покойчику, то есть к комнате подле буфета. Мистер Уэллер младший отворил дверь, они вошли.
- Здравствуйте, маменька! - сказал Самуэль, учтиво приветствуя эту леди. - Как ваше здоровье, господин пастырь?
- О, Самуэль! - воскликнула миссис Уэллер. - Это ужасно.
- Помилуйте, сударыня, вовсе не ужасно. Ведь это пастырь?
Мистер Стиджинс поднял руки к потолку, заморгал глазами, но не произнес ничего в ответ.
- Вы, милый джентльмен, не больны ли? - спросил Самуэль, обращаясь к мистеру Стиджинсу.
- Он страдает душою, а не телом, Самуэль; страдает оттого, что видит тебя в этом месте, - отвечала миссис Уэллер.
- А! Так вот что! - сказал Самуэль. - Мне, однако ж, казалось, что он забыл посыпать солью бифштекс, который ел в последний раз.
- Молодой человек, - сказал мистер Стиджинс напыщенным тоном, - я боюсь, что сердце ваше не смягчилось в этом заточении.
- Прошу извинить, сэр: не угодно ли вам пояснить, что вы изволили заметить?
- Я опасаюсь, молодой человек, что натура ваша не смягчилась от этого наказания, - повторил мистер Стиджинс громким и торжественным голосом.
- Вы очень добры, сэр, покорно вас благодарю, - отвечал Самуэль. - Смею надеяться, что натура моя действительно не мягкого сорта. Очень вам обязан, сэр, за хорошее мнение обо мне. Это для меня очень лестно.
Когда речь дошла до этого пункта, в комнате послышался какой-то странный звук, весьма близкий к нескромному и совершенно неприличному смеху, и звук этот происходил, очевидно, с той стороны, где сидел мистер Уэллер старший. Вникнув в сущность этого печального обстоятельства, миссис Уэллер сочла непременным долгом обнаружить мало-помалу опасные признаки истерического припадка.
- Уэллер! - закричала достопочтенная леди своему старому супругу, который сидел до сих пор одиноко в отдаленном углу. - Уэллер! Выйди сюда!
При этих словах миссис Уэллер вдруг залилась горькими слезами.
- Что с вами сделалось, сударыня? - спросил Самуэль.
- Ах, молодой человек, молодой человек! - отвечала миссис Уэллер. - Отец твой сгонит меня, несчастную, в преждевременную могилу. Неужели ничто на свете не может исправить его?
- Слышишь ли, старичина? - сказал Самуэль. - Супруга твоя желает знать, неужели ничто на свете не может тебя исправить?
- Скажи от меня спасибо моей супружнице, Сэмми, - отвечал старый джентльмен, - и постарайся набить мне трубку. Трубка авось поправит меня, Сэмми.
Этот ответ еще более усилил рыдание миссис Уэллер и вырвал тяжкий стон из груди мистера Стиджинса.
- Что за напасти? Вот и опять захворал этот несчастный джентльмен, - проговорил Самуэль, озираясь вокруг. - Что вы теперь чувствуете, сэр?
- Болезнь в одном и том же месте, молодой человек, - отвечал мистер Стиджинс, - в одном и том же месте.
- В каком же это?
- В груди, молодой человек, - отвечал мистер Стиджинс, приставляя зонтик к своему жилету.
При этом трогательном ответе миссис Уэллер, не владея больше своими чувствами, - зарыдала во весь голос и энергично выразила свое душевное убеждение, что красноносый жирный толстяк был удивительный, редкий человек между всеми методистами, какие когда-либо появлялись на европейской и американской почве.
- Мне кажется, сударыня, господину пастырю хочется выпить чего-нибудь, стаканчик-другой-третий? В грудных болезнях бывает это пользительно. Не так ли, маменька? - спросил Самуэль.
Достойная леди, уклоняясь от прямого ответа на этот вопрос, бросила вопрошающий взгляд на мистера Стиджинса, и этот джентльмен, моргая своими кроваво-красными глазами, поспешил приставить к горлу ладонь правой руки, в ознаменование того, что печальное зрелище действительно пробудило жажду в его душе.
- Да, Самуэль, мистер Стиджинс желает утолить свою жажду, - сказала миссис Уэллер, печальным тоном.
- Какие напитки вы употребляете, сэр? - спросил Самуэль.
- Ах, молодой человек, молодой человек! - воскликнул мистер Стиджинс, возводя свои багровые глаза к потолку. - Все напитки - суета сует.
- Справедливо, слишком справедливо! - сказала миссис Уэллер, испуская тяжкий стон и кивая головой в знак своего совершеннейшего согласия с мнением господина пастыря.
- В этом не может быть ни малейшего сомнения, - подтвердил Самуэль. - Какую же суету вы предпочитаете для собственного употребления, сэр? Какая суета приятнее отзывается на ваш вкус?
- Ах, молодой друг мой, - отвечал мистер Стиджинс. - Я презираю все виды этих сует; но уж если какой-нибудь из них менее других для меня отвратителен и противен, так это - влага, называемая ромом, и в настоящем случае, молодой друг мой, я, быть может, не отказался бы промочить иссохшее горло горячим ромом с тремя кусками сахара, разведенными в стакане.
- О, безжалостные, жестоковыйные, одебелелые сердца! - воскликнул мистер Стиджинс. - О, неумолимые гонители человеческих недугов!
С этими словами мистер Стиджинс опять возвел наверх свои глаза и ударил себя зонтиком по жилету. И должно сказать правду, негодование достопочтенного джентльмена было на этот раз выражением искреннего и непритворного чувства.
Сделав еще несколько выразительных замечаний относительно бесчеловечия и чудовищной жестокости содержателей тюремного буфета, мистер Стиджинс с похвалой отозвался о другой влаге, называемой портвейном, и оказалось, по его словам, что эта суета может, в известных случаях, служить суррогатом горячего рома, особенно если разводить ее теплой водой, сахаром и корицей. На этом основании сделано было соответствующее распоряжение относительно бутылки портвейна, и когда Самуэль отправился в буфет, красноносый джентльмен и миссис Уэллер одновременно взглянули на мистера Уэллера старшего и одновременно испустили по глубокому вздоху и стону.
- Ну, друг мой Сэмми, - сказал старый джентльмен, когда сын его воротился из буфета, - я надеюсь, что ты надолго развеселишься после этого родственного визита. Как тебе нравится эта приятная беседа, Сэмми?
- Перестань, закоснелая душа, - отвечал Самуэль, - прошу тебя не обращаться ко мне с такими замечаниями. Молчи лучше и слушай.
Но эти слова, по-видимому, вовсе не произвели вожделенного результата. Мистер Уэллер старший никак не мог обуздать своего странного припадка, и в ту пору как супруга его и мистер Стиджинс сидели пригорюнившись на своих стульях, с глазами, поднятыми к потолку, старый джентльмен принялся выделывать в воздухе таинственные жесты, служившие выражением его пламенного желания расплющить красный нос вышеозначенного Стиджинса, и было очевидно, что эта пантомима доставляла ему величайшее утешение и отраду. Однако ж, продолжая выделывать эти штуки, старый джентльмен едва не попал впросак; когда мистер Стиджинс припрыгнул со своего места навстречу глинтвейну, принесенному из буфета, голова его чуть-чуть не пришла в соприкосновение со сжатым кулаком, которым мистер Уэллер старший описывал в воздухе свои воображаемые фейерверки.
- Ах ты, неуклюжий старичина! - сказал Самуэль, поспешивший весьма кстати на выручку своего отца. - Что это тебе вздумалось с таким азартом протянуть руку в этому стакану? Разве не видишь, что ты чуть не задел этого джентльмена?
- Ненарочно, Сэмми, ненарочно, друг мой, - сказал мистер Уэллер, озадаченный этим совершенно непредвиденным столкновением событий.
- Извините этого старика, сэр, вперед он будет учтивее, - сказал Самуэль, когда красноносый джентльмен, поправляя свои волосы, снова уселся на стул. - Какого вы мнения, сэр, об этой теплой суете?
Мистер Стиджинс не учинил словесного ответа, но жесты его приняли выразительный характер. Он приотведал влагу в стакане, который ему подали, потом бережно поставил свой зонтик на пол и приотведал еще, разглаживая в то же время свой жилет и верхнюю часть панталон. Наконец, мистер Стиджинс залпом выпил весь стакан и, облизнувшись, подал его Самуэлю с тем, чтобы он приказал изготовить другую порцию такого же вещества.
Миссис Уэллер, со своей стороны, отдала также должную справедливость этому составному веществу. Сперва, как и следует, она твердо объявила, что не берет в рот ни одной капли; потом с великим трудом проглотила крошечную капельку, потом большую каплю, и потом уже вдруг несколько капель, без малейшего труда. Получив от природы комплекцию весьма чувствительного свойства, достойная леди весьма успешно вытягивала по слезинке из своих глаз с каждой каплей глинтвейна и, растопляя постепенно свои чувства, достигла наконец величайшего пафоса при обнаруживании скорби и печали.
Мистер Уэллер старший наблюдал эти явления с превеликим отвращением и досадой, и когда, наконец, мистер Стиджинс, после второй порции крепительного напитка, вдруг испустил из своей груди несколько скорбных вздохов и стонов, старый джентльмен открыто выразил свое неудовольствие многочисленными и бессвязными речами, в которых, впрочем, нельзя было доискаться определенного значения и смысла.
- Вот что, друг мой Сэмми, - шепнул мистер Уэллер на ухо своего сыну после продолжительного пристального наблюдения за движениями супруги и достопочтенного мистера Стиджинса, - желудок у твоей мачехи, думать надобно, ужасно испорчен, так же, как и у этого пастыря с красным носом.
- Отчего ты так думаешь? - сказал Самуэль.
- Да оттого, видишь ты, что крепительные напитки ничуть не скрепляют их суставов: все, что входит в их желудок, превращается в теплую водицу, и эта водица выкатывается обратно из их глаз. Поверь мне, друг мой Сэмми, это у них, должно быть, наследственная слабость.
Высказывая это ученое мнение, мистер Уэллер старший выделывал в то же время более или менее выразительные жесты и гримасы, к величайшему огорчению своей супруги, которая, подметив теперь значительную часть этих движений, заключила весьма правдоподобно, что неисправимый муж ее продолжает издеваться над ней и над особой достопочтенного представителя методисткой доктрины. Уже она решилась в своей душе сделать необходимые приготовления к обнаружению в сильнейшей степени истерических припадков с надлежащей обстановкой, как в эту самую минуту мистер Стиджинс поднялся со своего места и, остановившись посреди комнаты, приступил к произнесению трогательной речи в назидание всей компании, и особенно для личной пользы мистера Уэллера младшего. В резких и сильных выражениях достопочтенный оратор принялся заклинать молодого человека, чтоб он бдительно смотрел за своими чувствами и помыслами и неленостно стоял на страже в этом логовище несчастья и мирской суеты, куда завлечен он силой обстоятельств, зависевших, в некоторой степени, от его собственной лукавой и злой воли. Он старался оградить его сердце от лицемерия и ложной гордыни, и в этом отношении рекомендовал молодому человеку брать пример с него самого, мистера Стиджинса, заслужившего всеобщее уважение, любовь и преданность от всех истинно благомыслящих людей. Развивая этот тезис, достопочтенный пастырь убедительно доказывал заблудшему сыну, что, имея перед глазами такой достойный образец, он, Самуэль Уэллер, сделается рано или поздно одним из наилучших сочленов методистского общества, оказавшего в последнее время такое благодетельное влияние на избранных сынов и дщерей британского и американского вертограда. Вслед за тем мистер Стиджинс, к наивящему назиданию молодого человека, изобразил живо и сильно, что все его приятели и друзья, с которыми, на свою погибель, приходил он в соприкосновение в продолжение своей жизни, бесспорно суть отъявленные негодяи и мерзавцы, стыд и поношение бренного человеческого естества.
Во второй части диссертации красноречивый оратор убеждал своего молодого слушателя удаляться, пуще всех пороков, от пьянства, так как пьяный человек, в строгом смысле, есть не что иное, как свинья, отравленная грязными и ядовитыми зелиями, изобретенными на погибель тела и души. Но на этом месте язык достопочтенного и красноносого джентльмена сделался удивительно бессвязным, и стопы его, независимо от воли своего владельца, принялись выписывать такие вензеля, что мистер Стиджинс, для сообщения своему телу перпендикулярного положения, принужден был уцепиться обеими руками за спинку стула.
Мистер Стиджинс не обнаружил в своей речи никакого желания, чтобы слушатели его стояли настороже против шарлатанов, которые выступают с медным лбом на состязание с легковерными умами и сердцами. Но так как он простоял весьма долго, облокотившись на спинку стула, и неистово моргал обоими глазами, то можно было прийти к безошибочному заключению, что все эти сентенции переваривались в его мозгу, хотя он не считал нужным высказывать их в настоящей беседе.
Слушая эту удивительную речь, миссис Уэллер всхлипывала и рыдала при конце каждого параграфа, между тем как Самуэль спокойно сидел на стуле, перебросив ногу на ногу, и смотрел на оратора самыми умильными глазами. Временами он выразительно перемигивался со своим почтенным родителем, который был при начале этой речи в самом веселом расположении духа, но потом заснул на половине и не просыпался до конца.
- Надеюсь, это принесет тебе пользу, Самуэль, - сказала миссис Уэллер торжественным тоном.
- Принесет, сударыня, принесет, - отвечал Самуэль.
- О, если бы это могло также исправить твоего отца! - воскликнула миссис Уэллер.
- Благодарю тебя, душенька, - сказал мистер Уэллер старший, - я уж поправился малую толику: вздремнул и всхрапнул.
- Пропащий человек! - сказал достопочтенный мистер Стиджинс.
- Спасибо за ласку, - сказал мистер Уэллер старший, - не забуду ваших милостей. Только знаете ли, сэр, и вы, почтенная сударыня, сумерки уж, кажется, давненько наступили; Пегашка застоялась. Если мы простоим здесь еще часок-другой, то ведь она просто полетит по воздуху на обратном пути домой, и я не поручусь за вашу безопасность. Вы же ведь не любите, господин пастырь, когда колесо ненароком задевает за тумбу.
При этом намеке достопочтенный мистер Стиджинс, взволнованный и озадаченный, взял свою шляпу, зонтик и, обращаясь к почтенной леди, сказал, что пора им, наконец, выбраться из пределов этого нечистого жилища. Миссис Уэллер немедленно встала со своего места, и Самуэль вывел своих гостей на тюремный двор.
- Прощай, мой друг Сэмми! - сказал старый джентльмен.
- Прощай, добрый человек! - отвечал мистер Уэллер младший.
- Вот что, Сэмми, - шепнул старик, отведя немного в сторону своего сына, - кланяйся от меня своему старшине и скажи, что если он этак задумает что-нибудь, так я весь к его услугам. Есть у меня на примете один мебельщик, который, в случае нужды, готов выручить из омута самого черта. Пьяны, Сэмми, пьяны, - заключил мистер Уэллер, хлопнув своего сына по затылку и отступив шага два назад.
- Это что еще, старый кудесник?
- Фыртопияны, Сэмми, фыртопияны, - пояснил мистер Уэллер с тем же таинственным видом. - Пусть старшина возьмет напрокат инструмент этого сорта, на котором нельзя играть, Сэмми.
- Что ж из этого выйдет? - спросил Самуэль.
- И пусть через некоторое время он пришлет за моим приятелем, мебельщиком, чтобы тот взял назад свою машину, - продолжал мистер Уэллер. - Понимаешь теперь?
- Нет, - отвечал Самуэль.
- Эх ты, дубинная башка! - прошептал старый джентльмен. - Да в этой машине старшина твой уляжется, и с головизной, и с ногами, и с руками, и он там может отдыхать, как на своей постели. Понял?
- Еще бы! Ну?
- Ну, а уж там пиши пропало. Паспорт в Америку, да и катай-валяй на всех парусах. Американцы - народ славный, и любят дорогих гостей. Старшина может остаться там до кончины миссис Бардль или до той поры, как повесят господ Додсона и Фогга, а это, по всей вероятности, случится очень скоро. Тогда он воротится назад и настрочит книгу насчет этих американцев. Этой книгой он с лихвой возвратит все свои путевые издержки, да еще останется в барышах, особенно если он разбранит их хорошенько.
Сообщив этот удивительный план, Уэллер старший крепко пожал руку своего возлюбленного сына и окончательно скрылся за воротами тюрьмы.
- Послушайте, Самуэль, - сказал мистер Пикквик.
- Что прикажете, сэр?
- Я собираюсь сегодня погулять по этому заведению, и вы должны быть моим спутником, Самуэль. Вот скоро мы увидим одного очень замечательного арестанта, которого, впрочем, вы знаете, Самуэль, - добавил мистер Пикквик, улыбаясь.
- Какого, сэр? - спросил мистер Уэллер. - Не этого ли, что ходит с растрепанными волосами, или, может быть, интересного его товарища в грязных чулках?
- Ни того, ни другого, - отвечал мистер Пикквик. - Этот арестант ваш старинный друг, Самуэль.
- Мой? Неужели! - воскликнул мистер Уэллер.
- Вы, без сомнения, превосходно помните этого джентльмена, или, в противном случае, память ваша слишком коротка, Самуэль, - сказал мистер Пикквик. - Таких знакомцев нескоро забывают. Тсс… Ни слова, Самуэль, ни полслова. Вот он!
Пока мистер Пикквик говорил таким образом, впереди показался мистер Джингль, выступавший медленным и осторожным шагом. Наружность его уже не имела больше того жалкого и унизительного вида, в каком он отрекомендовался читателю в общей тюремной зале. На нем был теперь старый фрак, освобожденный из-под залога при великодушном содействии мистера Пикквика. Волосы его были острижены, и, казалось, он переменил белье. При всем том, мистер Джингль был очень бледен и тонок: он едва передвигал ноги, опираясь на костыль, и легко было заметить, что он претерпевал ужасные страдания от нищеты и постепенного упадка физических сил. При виде мистера Пикквика, он снял шляпу и был, по-видимому, очень смущен, когда взор его упал на Самуэля.
За ним, по пятам его, выступал мистер Иов Троттер, который, несмотря на значительную коллекцию дурных качеств, собранных в его особе, отличался, однако ж, замечательной преданностью к своему товарищу и другу. Был он все еще в грязных лохмотьях, но щеки его не были уже так впалы, как при первой встрече с мистером Пикквиком за несколько дней. Поклонившись теперь своему великодушному благодетелю, он пробормотал, в изъявление благодарности, несколько бессвязных слов, говоря между прочим, что его избавили от голодной смерти.
- Ну, полно, полно, - сказал мистер Пикквик, с нетерпением останавливая его на половине какой-то фразы, - вы можете идти с моим слугой. Мне надобно поговорить с вами, мистер Джингль. Можете ли вы идти, не опираясь на его плечо?
- Конечно… да… не слишком скоро… трясутся ноги… голова идет кругом… как будто дрожит земля.
- Дайте мне вашу руку, - сказал мистер Пикквик.
- Нет, нет, - отвечал Джингль, - не годится… недостоин.
- Какой вздор! - сказал мистер Пикквик. - Облокотитесь на меня: я желаю этого, сэр.
Но видя нерешимость и волнение этого джентльмена, мистер Пикквик сам взял его под руку и повел вперед, не говоря больше ни слова.
В продолжение всей этой сцены физиономия мистера Самуэля Уэллера выражала неописуемое изумление. Он поминутно переводил глаза от Иова на Джингля, от Джингля на Иова, и повторял по крайней мере раз двадцать: «Ох как! Э! Ну!»
- Самуэль! - сказал мистер Пикквик, оглядываясь назад.
- Сейчас иду, сэр, - отвечал мистер Уэллер, машинально следуя за своим господином.
И все-таки он не мог отвести глаз от мистера Иова Троттера, который продолжал стоять на одном и том же месте с понурой головой; но когда Самуэль, покорный приказанию своего господина, должен был остановиться подле него, мистер Троттер приподнял голову и сказал:
- Так это он! - воскликнул Самуэль.
И затем последовал продолжительный и многозначительный свист, послуживший несомненным свидетельством того, что мистер Уэллер убедился, наконец, в действительности своих наблюдений.
- Обстоятельства переменились, сэр, - сказал Иов.
- Вижу, что переменились, - отвечал мистер Уэллер, обозревая с неописуемым изумлением лохмотья этого джентльмена, - и эта перемена, кажется, не к лучшему для вас, мистер Троттер.
- К худшему, мистер Уэллер, к худшему. Теперь уж нет надобности обманывать вас. Обман невозможен. Слезы не всегда бывают лучшим и единственным доказательством горя.
- Это я давно знал.
- Плакать можно по собственной воле, когда вздумается, мистер Уэллер.
- Это вы доказали.
- Да-с: но вот эти вещи, я полагаю, не слишком удобно подделывать по собственному произволу.
Говоря таким образом, Троттер указал на свои желтые, впалые щеки, и затем, выворотив рукав своего сюртука, представил на рассмотрение Самуэля тонкую костлявую руку, которую, казалось, можно было бы переломить одним легким ударом.
- Что вы сделали над собой? - спросил Самуэль, отступая шаг назад.
- Ничего, мистер Уэллер. Я вот ничего не делаю несколько недель, да уж ничего почти не ем и не пью.
Самуэль окинул еще раз проницательным взором жалкую наружность мистера Троттера и затем, не говоря больше ни слова, схватил его за руку и принялся тащить изо всей силы.
- Куда вы тащите меня, мистер Уэллер? - спрашивал Иов, тщетно стараясь вырваться из рук своего старинного врага.
- Пойдем, пойдем, - сказал Самуэль.
И он не сделал больше никаких объяснений до тех пор, пока они не пришли в буфет. Здесь мистер Уэллер приказал подать кружку портера, и этот напиток был немедленно предложен к его услугам.
- Ну, вот вам, пейте все до дна и опрокиньте кружку вверх ногами, - сказал Самуэль.
…
- Ни слова больше. Пейте.
Мистер Троттер поднес кружку к губам и в несколько минут опорожнил ее до последней капли, приостанавливаясь только два или три раза перевести дух.
- Вот это я люблю, - сказал Самуэль. - Ну, как теперь вы себя чувствуете, любезный друг?
- Получше немного, - отвечал мистер Троттер.
- Разумеется, лучше: иначе и быть не может, - сказал Самуэль. - Это ведь все равно, что прибавить газу в воздушный шар, и я вижу простым глазом, как вы начинаете толстеть. А что этак вы скажете насчет другой порции такого же размера и состава?
- Нет, уж это было бы слишком, мистер Уэллер, - покорно вас благодарю.
- A не похлопотать ли, примером сказать, насчет чего-нибудь съестного?
- Покорно вас благодарю, сэр, - отвечал мистер Троттер, - добрый господин ваш приказал нам подать баранины с картофелем, и мы уж позавтракали в три часа.
- Как! Он уж озаботился насчет вас? - спросил Самуэль выразительным тоном.
слабого и больного господина. Он сам заплатил деньги и приходил ночью навестить нас, мистер Уэллер.
И при этих словах глаза мистера Троттера, быть может, первый раз в его жизни, оросились самыми искренними слезами.
- Да, сэр, - продолжал сердобольный Иов, - в век я не забуду вашего великодушного господина и буду служить ему до последних сил… до последнего издыхания.
- Нет, сэр, не говорите этого, - сказал Самуэль, - прошу вас и не заикаться об этом, любезный друг.
Иов Троттер вытаращил глаза.
тайну, любезный друг?
- Сделайте одолжение, мистер Уэллер.
- Так слушайте же обоими ушами. - Не было, нет и не будет в целой вселенной такого доброго, великодушного, щедрого, благодетельного джентльмена, как мой несравненный господин, даром что он ходит в узеньких панталонах и тесных полусапожках. Такого человека не найти нам с вами даже в сказках, которых я перечитал немало на своем веку. Это - сущий ангел. Зарубите это себе на носу, Иов Троттер.
Затем мистер Уэллер, подойдя к буфету, расплатился и положил сдачу в свой боковой карман. Снова отправившись на тюремный двор, они нашли мистера Пикквика и Джингля, занятых весьма серьезным разговором. Великий человек не обращал ни малейшего внимания на толпу, собравшуюся на площадке тюремного двора. Толпа между тем была чрезвычайно разнообразна и вполне достойна наблюдений ученого мужа.
- Очень хорошо, - сказал мистер Пикквик, когда Самуэль и Троттер появились на площадке, - вы станете теперь заботиться о поправлении своего здоровья, и больше покамест не думайте ни о чем. Вы дадите мне знать, когда вам можно будет приняться за дело, и мы еще потолкуем об этом. Ступайте теперь в свою комнату. Вы слишком слабы, утомлены, и не можете оставаться дольше на этом месте.
наперед Иову, чтобы тот остался покамест на дворе в обществе мистера Уэллера.
- Интересная тут сцена, Самуэль, не правда ли? - сказал мистер Пикквик, озираясь вокруг себя с добродушным видом.
- Очень интересная, сэр, - отвечал мистер Уэллер. - Такие чудеса повторяются не слишком часто, - добавил он, обращаясь к самому себе. - Готов биться об заклад, что у этого Джингля навернулись слезы на глаза.
Площадка, где стоял теперь мистер Пикквик, была с одной стороны ограждена глухой стеной, с другой той частью тюремного замка, которая обращена была на Павловский собор. Разнообразная, пестрая толпа переходила с одного места на другое или сидела там и сям в более или менее интересных позах. Все это были долговые арестанты, и большая часть их дожидалась здесь окончательного решения своих дел в коммерческом банкротском суде. Некоторые имели чрезвычайно жалкий и оборванный вид; другие щеголяли в чистом белье и модных костюмах; но все без исключения слонялись, стояли или сидели таким образом, что ни у кого, по-видимому, не было определенной мысли на уме.
Из тюремных окон, обращенных на площадку, выставлялись также весьма многие лица: одни вступали в шумный разговор со своими знакомцами внизу; другие перекидывались мячами с некоторыми из ловких игроков; иные с любопытством следили за движениями игроков и наблюдали за мальчишками, подававшими мячи. Женщины, в засаленных передниках и грязных башмаках беспрестанно проходили через двор на кухню, устроенную в отдаленном углу тюрьмы; дети визжали, барахтались, играли, плакали, смеялись. Повсюду был шум и гвалт, за исключением одного только места на дворе, где лежал труп арестанта, умершего накануне.
- Во что?
- В свистящую лавочку, сэр, - повторил Троттер.
- Что это такое? Не знаете ли вы, Самуэль? - спросил мистер Пикквик.
- Не знаю. Это, должно быть, лавчонка, где продают птиц, - сказал мистер Уэллер.
И затем мистер Иов Троттер объяснил в коротких словах, что закон строго запрещает, под опасением тяжкого наказания, проносить эти спиртные напитки в долговые тюрьмы; но так как здесь всегда бывают джентльмены и леди, предпочитающие этот сорт крепительной влаги всем виноградным напиткам, то некоторые сострадательные тюремщики, за условленную плату, позволяют, для общей пользы, двум или трем арестантам производить тайным образом контрабандную торговлю этим запрещенным товаром.
- И этот план введен постепенно во все долговые тюрьмы, - продолжал мистер Троттер. - Выгода здесь обоюдная и для тюремщиков, и для арестантов, производящих эту торговлю. Но ежели джин или ром попадают сюда каким-нибудь другим непозволительным путем, мимо свистящей лавочки, тюремщики немедленно ловят контрабандиста и доносят об этом начальству, за что и получают надлежащее вознаграждение, как лица, ревностно исполняющие свой долг.
- Значит - и волки сыты, и овцы целы? - заметил Самуэль.
- Точно так, мистер Уэллер.
- Бывает, сэр, как не бывать? Только тюремщики знают об этом заранее и передают пароль свистунам, чтобы они распорядились упрятать подальше запрещенный товар. Таким образом, ревизор может искать и свистать, сколько ему угодно; ни лысого беса не поймает.
- Все это, стало быть, хорошо устроено, - сказал мистер Пикквик.
- Очень хорошо.
Иов постучался в дверь свистящей лавочки, и когда они вошли, джентльмен с косматыми волосами тотчас же запер ее на крюк, и потом, взглянув на своих посетителей, широко открыл рот и оскалил зубы. Самуэль и мистер Троттер тоже со своей стороны нашли приличным показать зубы. Мистер Пикквик улыбнулся, и улыбка не сходила с его уст до окончания этого визита.
к своему удовольствию, Иов Троттер и мистер Самуэль Уэллер.
- Не угодно ли еще? - спросил свистящий джентльмен.
- Нет, довольно, - отвечал Троттер.
Мистер Пикквик заплатил деньги, дверь отворилась, и они вышли. Косматый джентльмен бросил дружеский взгляд на мистера Рокера, который в эту самую минуту проходил мимо.
От свистящей лавочки мистер Пикквик отправился осматривать все галереи пяти этажей, прошелся по всем лестницам и еще раз обозрел весь двор. По исследованиям его оказалось, что все тюремные жители и каждый поодиночке, совмещали в себе более или менее те же общие черты, которые он заметил в Смангле, Мивинсе, священнике, мяснике, конокраде, и так далее. Везде одна и та же грязь, один и тот же шум и гвалт, одна общая характерность в каждом углу и закоулке. Беспокойство и волнение замечалось повсюду, и шумные толпы бродили взад и вперед, без цели, без намерения, без мысли, как тени в тревожном сне.
И мистер Пикквик вполне остался верен этому плану. Целых три месяца просидел он взаперти в своей тюремной квартире и только по ночам изредка выходил подышать чистым воздухом в ту пору, когда все другие арестанты спали или оставались в своих комнатах за карточными столами. Мало-помалу здоровье его начало слабеть от неудобств затворнической жизни; но ни часто возобновлявшиеся просьбы Перкера и его друзей, ни беспрестанные увещания мистера Самуэла Уэллера не могли изменить ни на волос твердой решимости великого человека.