Большие надежды.
Глава вторая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава вторая. (старая орфография)

Глава вторая.

Сестра моя, мистрисс Джо Гарджери, была на. двадцать лет старше меня и пользовалась большой известностью среди своих соседей, потому что воспитала меня "рукой". В это время я пытался много раз объяснить себе значение такого странного выражения и, зная, как тяжела и сильна, её рука, и как часто накладывала она эту руку на своего мужа и на меня, я пришел к тому заключению, что рукой своей она воспитывает не только меня, но и Джо Гарджери.

Ее очень то она была добродушная на вид женщина, моя сестра, и производила, на меня такое впечатление, что она "рукой" женила на себе Джо Гарджери. Джо был очень красивый мужчина, с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими его лицо, с глазами неопределенного голубого цвета, который как бы сливался с белизной его белков. Это был чрезвычайно мягкий, добродушный, нежный, веселый человек и хороший товарищ, Геркулес по физическому сложению, как и по слабости своего характера.

У сестры моей, мистрисс Джо, были черные волоса и черные глаза и при этом необыкновенно красное лицо; мне часто приходило в голову, что она вместо мыла моется мускатным цветом. Она была высокая и костлявая и носила всегда грубый передник, завязанный назади двумя петлями, с четырехугольным нагрудником впереди, который был весь утыкан иголками и булавкам Передник этот она вменяла себе в особенную заслугу и постоянно упрекала Джо в том, что она его носила. Не знаю только, право, зачем она, собственно, его носила, а если ей нужно было носить, то почему именно она целый день не снимала его.

Кузница Джо примыкала к нашему дому, построенному из дерева, как и большинство зданий нашей местности в то время. Когда я прибежал домой с кладбища, то кузница была уже заперта, а Джо сидел один в кухне. Мы с Джо были товарищами но страданию и жили друг с другом по-товарищески. И на этот раз, не успел я поднять щеколду в дверях и заглянуть в кухню, где у камина сидел Джо, как он тотчас же по-товарищески сообщил мне:

-- Мистрисс Джо раз двенадцать выходила из дому искать тебя, Пип! Только, только что вот вышла опять.

-- Да?

-- Да, Пип, - сказал Джо; - а хуже всего то. что и щекоталку взяла с собой.

При этом неприятном известии я с отчаянием уставился на огонь и принялся крутить единственную пуговицу на своем сюртуке до тех пор, пока она не оторвалась совсем. Щекоталкою мы называли камышевую трость с тонким кончиком, которая стала мягкой от частого соприкосновения с моей бренною оболочкой.

-- Она то садилась, - говорил Джо, - то вскакивала, хваталась за щекоталку и рвала, и метала. Вот что она делала, - сказал Джо, медленно мешая кочергой в камине. - Да, Пин, рвала и метала!

-- А давно она вышла, Джо?

Я всегда, обращался с ним, как с старшим ребенком или просто за просто, как с равным.

-- Да, - отвечал Джо, - поглядывая на часы, - прошло пять минут с тех пор, как она рвала, и метала, Пип! Идет!... Спрячься скорей за дверь, дружище!... Туда, за полотенце!

Я послушался его. Моя сестра, мистрисс Джо, быстро распахнула дверь и, почувствовав в то же время какое то препятствие за пей, сразу догадалась в чем дело и пустила в ход щекоталку. В заключение она швырнула меня к Джо, - я частенько служил ей супружеским метательным снарядом, - и Джо, всегда довольный возможностью поддержать меня, поставил женя под защиту камина и прикрыл меня собой.

-- Где ты пропадал, обезьянья морда? - сказала мистрисс Джо, топая ногой. - Сейчас говори, где пропадал? Ты что это? А? Безпокоить меня вздумал? Пугать меня вздумал? Вот вытащу вас обоих оттуда, хотя бы вас там было пятьдесят Пипов и пятьсот Гарджери.

-- Я был только на кладбище, - отвечал я со своего стула, продолжая плакать и потирать себе тело.

-- На кладбище! - повторила моя сестра. - Не будь меня, давно бы ты был уже на кладбище вместо того, чтобы стоять здесь! Кто воспитал тебя "в ручную"?

-- Вы, - отвечал я.

-- А как я делала это, хотелось бы мне знать? - воскликнула моя сестра.

-- Не знаю, - прохныкал я.

-- Не знаю! - сказала моя сестра. - Ну, а я знаю, что уж больше никогда не сделаю этого. Смело могу сказать, что ни разу не снимала этого передника с тех пор, как ты родился. Достаточно с меня и того, что я жена кузнеца (обращаясь к Гарджери), а тут еще будь твоей матерью.

Я уныло смотрел на огонь и разные мысли мелькали у меня в голове. Я думал о беглом с железным кольцом на ноге, о таинственном молодом человеке, о напилке, о съестном, о гнетущем меня ужасе, под влиянием которого я собирался обокрасть людей, давших мне приют, и мне казалось, что даже раскаленные угли в камине укоризненно смотрят на меня.

или поздно уложите меня на кладбище, уложите!... Прекрасная парочка выйдет из вас без меня, нечего сказать!

Пока мистрисс Джо занималась приготовлениями к чаю, Джо внимательно смотрел на меня, как бы мысленно разсуждая о том, какая, действительно, выйдет из нас пара, если, паче чаяния, случится вдруг выше упомянутое печальное обстоятельство. Затем он продолжал сидеть в прежней позе, поглаживая правой рукой свои кудри и бакенбарды и внимательно следя голубыми глазами за всеми движениями мистрисс Длю, что он делал всегда, когда она бывала в таком состоянии духа.

Сестра моя всегда одним и тем же способом приготовляла нам хлеб с маслом. Она крепко накрепко прижимала хлеб к своему нагруднику, вследствие чего туда попадали то иголки, то булавки, которые затем попадали нам в рот. После этого она брала ножом масло (не очень много) и намазывала, им хлеб на аптекарский манер, как пластырь, пользуясь для этого обеими сторонами ножа с необыкновенной ловкостью и проворством и искусно счищая масло вкруг корки. Проведя в последний раз ножем но краям пластыря, она отрезывала толстый кусок и, не снимая его со всего хлеба, разделяла его пополам, после чего одну половину передавала Длю, а другую мне.

Сегодня я, не смотря на то, что был голоден, не решался есть своей порции. Я чувствовал, что должен оставить что-нибудь в запасе для своего ужасного знакомого и его союзника ужасного молодого человека. Я знал, как аккуратно вела свое хозяйство мистрисс Джо и предполагал, что самые тщательные поиски мои не доставят мне ничего годного для пищи, а потому решил спрятать свой кусок хлеба с маслом, пропустив его между штанами и ногой.

Не легко, ой, как не легко было исполнить это намерение Легче было бы мне спрыгнуть с крыши самого высокого дома или нырнуть в самую глубокую воду. Но еще труднее было сделать это так, чтобы не заметил Джо. Выше я упоминал уже, кажется, что мы с ним, как товарищи по страданию, всегда очень дружески относились Друг к другу и по вечерам имели привычку сравнивать, кто из нас скорее ест свой кусок, молча показывая их время от времени друг другу и как бы взаимно поощряя этим друг друга. И на этот раз Джо также несколько раз показывал мне свой быстро уменьшающийся ломоть, приглашая меня приступить к нашему обычному дружескому состязанию, но всякий раз, к своему удивлению, замечал, что я сижу по прежнему, держа на одном колене желтую кружку с чаем, а на другом нетронутый кусок хлеба с маслом. Придя, наконец, в отчаяние, я решил, что это должно быть сделано во что бы то ни стало, а потому надо это сделать наиболее правдоподобным образом, приноравливаясь к обстоятельствам. Воспользовавшись тем моментом, когда Джо, взглянув на меня, снова отвернулся, я пропустил хлеб в штаны.

Джо был видимо разстроен тем обстоятельством, что у меня пропал аппетит, и задумчиво, без всякого удовольствия откусывал кусок за куском. Он медленнее обыкновенного жевал его, останавливаясь по временам, и затем проглатывал, как пилюлю. Он собирался откусить еще один кусок и даже наклонил на бок голову, чтобы это было удобнее сделать, когда взор его упал на меня и он увидел, что мой кусок хлеба куда то исчез.

Джо был до того удивлен и ошеломлен случившимся, что так и остался с ломтем во рту, выпялив на меня глаза, что не могло, само собою разумеется, ускользнуть от внимания сестры.

-- В чем дело? - спросила она, ставя на стол чашку.

-- Слушай ты, - бормотал мне Джо, кивая головой с видом упрека. - Пип, дружище! Беды себе ты наделаешь. Он застрянет где нибудь у тебя... Ты ведь не успел пережевать его, Пип!

-- Да что там случилось такое? - спросила сестра еще более резким тоном на этот раз.

-- Если ты можешь откашляться, Пип, то, пожалуйста, сделай это, - сказал Джо, приходя постепенно в ужас. - Штуки штуками, а здоровье здоровьем.

Сестра окончательно вышла из себя и, набросившись на Дэко, раза два дернула его за бакенбарды и ударила затылком об стену; я сидел неподвижно на месте, чувствуя себя виноватым то всем происшедшем.

-- Ну, теперь, надеюсь, ты скажешь мне в чем дело, боров толстомясый! - сказала сестра, задыхаясь от волнения.

Джо с безпомощным видом взглянул на нее, а затем с таким же безпомощным видом взглянул и на меня.

-- Знаешь что, Пип, - сказал он торжественно, держа последний кусок хлеба за щекой и говоря со мной таким дружеским тоном, как будто мы были с ним одни, - я и ты, мы всегда были друзьями, и я последний человек, который способен был бы что либо сказать на тебя. Но сделать такой... - он подвинул свой стул, взглянул на пол между нами, потом снова на меня и продолжал, - такой необыкновенный глоток!!...

-- Все сразу проглотил... да? - крикнула моя сестра.

-- Знаешь, дружище, - сказал Джо, продолжая держать за щекой кусок хлеба и обращаясь ко мне, а не к мистрисс Джо, - проделывал и я такия штуки, когда был твоих лет... и частенько... на пари с такими же мальчишками... но я никогда не видел, чтобы кто нибудь глотал такие куски, Пип!... И как, как только ты не умер!

Сестра моя, как безумная, бросилась ко мне, схватила меня за волосы и ничего больше не сказала, кроме следующих ужасных слов:

-- Ступай сюда и пей лекарство!

Какая то медицинская бестия ввела в то время в употребление дегтярную воду, как лекарство против всех болезней, и мистрисс Джо всегда имела в своем шкапу значительное количество этого средства; она верила, что целебные свойства его вполне соответствуют его невероятно мерзкому вкусу. Целебный элексир, как укрепляющее средство, много раз узко вливался в меня и в таком количестве, что от меня начинало нести дегтем, как от заново осмоленного забора. В этот вечер доза, предназначенная для меня, дошла до целой пинты, которую мистрисс Дэко вливала мне в рот прямо из бутылки, стиснув мою голову у себя под рукой. Джо отделался полупинтой лекарства, которое его заставили проглотить за то, что "его тошнит". Судя по себе, я могу, действительно, сказать, что меня тошнило не только после приема лекарства, но и до приема его.

Нет ничего ужаснее угрызений совести, которые мучат взрослого человека или мальчика, но когда к этим угрызениямь совести присоединяется еще тяжкое бремя, скрытое в штанах, то они (могу подтвердить собственный опытом) являются тогда величайшим наказанием в мире. Сознание, что я собираюсь обокрасть мистрисс Джо - у меня ни разу не мелькнуло в голове, что я обокрадываю и Джо, ибо все, что касалось хозяйства, я никогда не считал его собственностью, - соединенное с необходимостью придерживать рукой хлеб с маслом, когда я сидел или когда я вынужден был почему либо пройти через кухню, приводило меня положительно в отчаяние. Когда ветер, дувший с болота, попадал в камин, заставляя огонь разгораться ярче и сильнее, мне казалось, что я слышу откуда-то извне голос человека с железной колодкой на ноге, который говорит мне, что он не намерен голодать до завтра и хочет, чтобы ему сейчас же дали есть. Затем я начинал думать: - что если молодой человек, которого с таким трудом удержали, чтобы он не набросился на меня, потеряет вдруг терпение или ошибется во времени и сочтет себя в полном праве, не дожидаясь завтрашняго дня, завладеть моим сердцем и печенкой? Если правда, что волоса, становятся дыбом, то уж мои, наверное, должны были бы подняться дыбом. Я, впрочем, быть может этого никогда, и ни с кем не случалось?

Был канун Рождества и меня заставили мешать пуддинг, предназначенный для завтрашняго дня, и мешал я его ровно от семи до восьми часов вечера. Я делал это с тяжелым бременем у ноги (что заставляло меня неустанно думать о человеке с железной колодкой) и все время чувствовал, как хлеб с маслом сползает к лодыжке при малейшем движении моем, что в конце концов стало для меня положительно нестерпимым. По счастью мне удалось выбрать удобную минуту и проскользнуть в свою комнатку на чердаке.

-- Что это! - воскликнул я, сидя у камина, чтобы погреться немного перед тем, как идти спать. - Из большой пушки?.. Слышишь, Джо?

-- Что это значит, Джо? - спросил я.

Мистрисс Джо, имевшая привычку всюду вмешиватъся со своими объяснениями, крикнула таким же грубым голосом, каким она обыкновенно предлагала дозу дегтярной воды:

-- Убежал! Убежал!

И сказав это, мистрисс Джо снова принялась за вязанье, а я, воспользовавшись этим, приложился ртом к уху Джо и спросил:

-- Что такое колодник?

Джо сложил свои губы, как это делают, чтобы ответить тихо, но из всего его ответа я понял одно только слово "Пип".

-- Вчера вечером, - продолжал он громко, - после захода солнца убежал колодник! Вчера стреляли, чтобы дать знать о побеге. А теперь верно убежал другой.

-- Кто стрелял? - спросил я.

Я подумал про себя, что не особенно хорошо с её стороны говорить, что будто она будет мне лгать, если я стану лезть к ней с вопросами. Но она вообще никогда и ни при ком не стеснялась в своих выражениях.

В эту минуту Джо еще сильнее подстрекнул мое любопытство, стараясь с величайшими усилиями открыть пошире рот и придать губам такую форму, чтобы вышло какое-то слово, которое мне показалось похожим на слово "дуется". Я, само собою разумеется, кивнул незаметно в сторону мистрисс Джо и приложил палец ко рту, как бы говоря: "она?" Но Джо не слушал меня и, открыв широко рот, придал ему форму какого то невероятного слова. Увы! я не понял его.

-- Мистрисс Джо, - сказал я, обращаясь к ней, как к последнему источнику, - мне хотелось бы знать - если вы не разсердитесь, - откуда был этот выстрел?

-- Ах ты, Божий младенец, - выкликнула моя сестра таким голосом, как будто бы сказала одно, а думала сказать совсем обратное. - С понтона!

Джо кашлянул с оттенком упрека, как бы говоря:

-- Говорил же я тебе!

-- А что такое понтон?

-- Ну, как вал нравится этот мальчишка! - воскликнула моя сестра, указывая на меня спицей и с негодованием качая головой. - Ответь ему на один вопрос, он тебя закидает другими. Понтоны это тюремные суда, что стоят там, далеко, за болотом.

Этого уж было слишком много для мистрисс Джо и она вскочила, со своего места.

-- Слушай, мальчишка! Не для того воспитала я тебя "в рукопашную", чтобы ты мучил людей своими глупыми вопросами! Велика заслуга, нечего сказать! Всякий был бы вправе порицать меня тогда. На понтоны, видишь ли, отправляют таких Людей, которые убивают, грабят, делают фальшивые монеты и всякое зло людям. Такие люди начинают всегда с того, что мучат всех своими вопросами, а потому - вон, сию же минуту, и в постель!

Мне никогда не давали свечи, когда я шел ложиться спать, а потому я подымался по лестнице среди полной тьмы; в голове у меня слышался шум и звон вследствие того, вероятно, что мистрисс Джо сопровождала последния слова акомпаниментом, который она исполнила с помощью наперстка на моей голове. Но еще больший ужас овладел мною при мысли о том, что я предназначен судьбою для понтонов. Я видел теперь ясно этот путь перед собою. Я начал с вопросов, а теперь собирался ограбить мистрисс Джо.

нет, а именно, в самом ужасе. Я чувствовал смертельный ужас при мысли о молодом человеке, жаждущем моего сердца и печенки; я чувствовал смертельный ужас при мысли о его товарище с железной колодкой; я ужасался самого себя за то, что дал такое ужасное обещание. А между тем я не смел надеяться на помощь своей всемогущей сестры, которая всегда и во всякое время готова была оттолкнуть меня. Я с ужасом думаю о том, на что я мог быть способен, благодаря такому ужасу.

в трубу, чтобы я лучше теперь же плыл к берегу, где меня повесят, чем откладывать это на будущее время. Я боялся уснуть, не смотря на то, что мне хотелось спать; я знал, что должен совершить покражу с первыми проблесками дня. Ночью я ничего не мог сделать, потому что огонь в то время добывался не так просто; я должен был для этого взять огниво и кремень, а это произвело бы шум, сходный с лязгом цепей самого пирата.

Когда черный бархатный покров ночи, видневшийся за моим окном, подернулся сероватым цветом, я вскочил с постели и спустился вниз по лестнице. Малейший треск или шум, когда я шел по ступенькам, казалось, говорили мне: "Держи вора!" или "Вставай, мистер Джо!" В кладовой, где было заготовлено множество припасов по случаю наступивших праздников, я страшно испугался при виде висевшого зайца, который, вообразилось мне, подмигнул мне в ту самую минуту, когда я стоял к нему в полоборота. Но мне не было времени проверять свои впечатления, не было времени для размышлений, ни для чего не было времени, ибо я должен был пользоваться каждой минуточкой его. Я стащил кусок хлеба и сыру, полгоршка мелко изрубленного мяса, завязав его в платок вместе с вчерашним куском хлеба с маслом, отлил водки из каменной бутыли в приготовленную для этого стекляную бутылку и затем долил каменную бутылку из кружки, стоявшей в кухонном шкапу, захватил кроме того кость с небольшим количеством мяса на ней и прекрасный круглый пирог со свининой. Я едва не ушел без этого пирога, но мне захотелось осмотреть полку, нет ли там еще чего-нибудь подходящого, и тут я увидел круглое глиняное блюдо, закрытое сверху; заглянув туда, я увидел пирог и поспешил воспользоваться им, в надежде, что он не так скоро понадобится, а потому пропажа не будет сразу замечена.

В кухне находилась дверь, сообщавшаяся с кузницей; я открыл дверь и отыскал напилок между инструментами Джо. Закрыв за собою дверь в кузницу, я вышел через ту дверь, через которую вернулся вчера с кладбища, запер и ее и пустился бежать к болоту.