Большие надежды.
Глава тридцать пятая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие надежды. Глава тридцать пятая. (старая орфография)

Глава тридцать пятая.

В первый раз на моем жизненном пути разверзалась могила, и страшною, зияющею бездною показалась она мне. Образ моей сестры, в знакомом покойном кресле, у кухонного очага, преследовал меня день и ночь. Мысль, что её не было на обычном месте, казалось мне совершенно невозможностью; в последнее время я редко вспоминал о ней, а теперь она не выходила у меня из головы: на улице мне казалось, что она непременно должна идти за мною, дома - что она вот сейчас постучится в дверь. Даже мои комнаты, с которыми никогда не были связаны воспоминания о ней, напоминали её смерть. Мне все мерещился её голос, её лицо, как-будто я привык ее здесь видеть.

Я не мог очень любить свою сестру, но смерть даже недорогого сердцу человека в состоянии поразить нас. Под влиянием этого чувства (за неимением более нежного), мною овладело страшное негодование к тому неизвестному лицу, которое причинило моей сестре столько страданий, и имей я достаточные улики против Орлика или кого другого, я был-бы в состоянии преследовать его до последней крайности.

Написав Джо письмо, в котором я утешал его и обещал непременно приехать на похороны, я провел эти несколько дней, оставшиеся до отъезда, в том странном настроении, которое только-что описал. Я выехал рано утром и приехал к "Синему Вепрю" как раз во-время, чтоб поспеть пешком в кузницу.

Погода стояла прекрасная, летняя, и эта прогулка живо напомнила мне то время, когда я был маленькое, беззащитное существо, и рука сестры моей тяготела надо мной; но все неприятные воспоминания как-то сглаживались, все смягчалось. Теперь и запах разцветших бобов и клевера, казалось, шептал мне, что прийдет день, когда я пожелаю, чтоб другие, под успокоительным влиянием прекрасного солнечного дня, смягчались при мысли обо мне.

Дойдя до дома, я тотчас увидел, что мистер Требб и Коми, уже овладели им. Две крайне нелепые личности с большими булавами, обвитыми крепом - точно будто эти орудия могли кого утешить - были поставлены по обеим сторонам двери. В одном из них я узнал почтальона, выгнанного от "Синяго Вепря" за то, что он с пьяна вывалил только-что обвенчавшуюся чету. Ребятишки со всей деревни и множество женщин столпились перед домом, восхищались торжественным зрелищем этих траурных привратников и запертых ставней. Когда я подошел к двери, один из привратников постучал в дверь, вероятно, полагая, что я так истомлен грустью, что не в состоянии сам этого сделать.

Другой траурный прислужник (плотник, когда-то съевший двух гусей на пари) отворил дверь и ввел меня в парадную гостиную. Там мистер Требб завладел самым лучшим столом и открыл на нем какой-то базар траурных материй и черных булавок. Когда я вошел, он только-что окончил отделывать крепом с длинными концами чью-то шляпу и протянул руку за моею; но я не понял этого движения и, вообще смущенный всею обстановкою, подружески пожал ему руку.

Бедный, милый Джо, опутанный в какую-то траурную мантию, завязанную большим бантом под самым подбородком, сидел совершенно отдельно в заднем конце комнаты, куда его, как главное траурное лицо, вероятно, посадил мистер Требб. Когда я нагнулся к нему и сказал: - "милый Джо, как ты поживаешь?" он только ответил:

-- Пип, старый дружище, ты знал ее, когда она была красивая... и молча пожал мою руку.

Бидди, очень скромненькая и опрятная в своем черном платье, деятельно распоряжалась, но вовсе не суетясь. Поздоровавшись с нею, и понимая, что теперь было не до разговоров, я снова подсел к Джо; я удивился и не мог понять, в какой части дома было оно, то-есть, она, моя сестра. Во всей гостиной пахло сладким пирогом и я принялся отыскивать стол с закускою. С первой минуты, его нельзя было различить в темноте, но свыкнувшись с нею, я разглядел, что тут был и плум-пудинг, нарезанный ломтями, и апельсины, также нарезанные ломтями, и тартинки, и бисквиты, и еще два графинчика, которые я очень хорошо знал, но никогда не видал в употреблении; один был с хересом, другой - с портвейном. Подойди к столу, я заметил низкопоклонного Пембельчука в черной накидке и в шляпе с крепом, концы которого свисали на несколько аршин; он, в перемежку, то набивал себе рот, то делал какие-то траурные знаки, желая привлечь мое внимание. Увидав, что, наконец, успел в этом, он подскочил ко мне (от него несло хересом и булкою) и вполголоса проговорил:

-- Позвольте, любезный сэр?

И, не дожидаясь ответа, принялся жать мне руку. Затем, я разглядел мистера и мистрисс Хобль; последняя была в припадке обморока, совершенно приличном при таких обстоятельствах. Уже было время "провожать тело", и Требб принялся наряжать нас самым нелепым образом.

-- А но моему, Пип, - шепнул мне Джо, когда мы начали, по выражению Требба, "строиться", как бы приготовляясь к какой-то страшной, уродливой пляске: - по-моему, сэр, так я бы гораздо лучше сам отнес ее в церковь, с двумя или тремя друзьями, которые придут и помогут от доброго сердца; да, говорят, соседи почли бы это за недостаток уважения.

-- Платки вон, разом! - крикнул мистер Требб глухим, должностным голосом. - Платки вон! Все готово!

Мы все приложили платки к лицу, точно будто у нас шла кровь из носу, и потянулись из комнаты по-двое: я и Джо, Бидди и Пембельчук, мистер и мистрисс Хобль. Смертные, останки моей бедной сестры были, между тем, обнесены кругом из кухонных дверей. Приличия требовали, чтоб шесть несчастных носильщиков задыхались и не могли ничего видеть под какою-то безобразною попоною из черного бархата с белою каймою, и потому вся штука походила на какое-то чудовище, которое переваливаясь и спотыкаясь, двигалось на двенадцати человеческих ногах, с почтальоном и его товарищем впереди.

Но соседи были очень довольны этими распоряжениями; вся деревня восхищалась великолепием шествия. Самая юная и бодрая часть народонаселения перебегала с места на место, чтоб видеть нас с самых выгодных мест. В этих случаях, некоторые из них, не будучи в силах сдерживать наплыва сильных ощущений, завидев нас откуда-нибудь из-за угла, в восторге принималась кричать: - "Идут! идут! Вот сейчас будут здесь!" - и нас чуть-чуть не приветствовали криками одобрения. Низкий Пембельчук, шедший как раз за мною, надоедал мне во все время шествия. Под видом деликатного внимания ко мне, он то и дело оправлял развевающийся креп моей шляпы или складки моей мантии. Меня также очень забавляла напыщенность и тщеславие мистера и мистрисс Хобль, которые, кажется, ужасно гордились тем, что участвовали в таком важном шествии.

И вот, перед нами показались болота, а за ними река, из которой как бы выростали паруса; мы вошли на кладбище, и направились прямо к могилам неизвестных моих родителей: Филиппа Пирипа и Джорджианы, тож, жены означенного. Там сестра моя была смиренно опущена в землю. Жаворонки прелестно пели, кружась в высоте, и легкий ветерок пробегал в листьях дерев, бросавших прозрачную тень на свежую могилу.

О поведении безчувственного Пембельчука я скажу только, что он был постоянно занят одним мною, даже когда читали эти безподобные строки, напоминающия человеку, что "наг пришел он в этот мир, наг и выйдет из него, и что он переходит, как тень, не останавливаясь на одном месте"; и тут он покашливал, как бы желая сказать, что этих слов нельзя применить к одному молодому человеку, неожиданно получившему отличное состояние. Когда мы возвратились назад, он имел дерзость сказать, что очень бы желал, чтоб сестра моя могла только знать о чести, которую я ей сделал; он даже пошел далее и намекнул, что она, вероятно, не почла бы смерть слишком дорогою ценою за такую почесть. Затем, он выпил весь херес; мистер Хобль, в свою очередь, докончил портвейн, и оба принялись толковать между собою, точно будто они существа, совершенно отличные от усопшей и уверены в своем безсмертии. Наконец, он удалился, вместе с мистером и мистрисс Хобль, вероятно, в намерении окончить день у "Трех Лодочников" и рассказать там, что он был моим первым благодетелем и причиною моего благополучия.

Когда все они ушли, ушел и мистер Требб, с своими модами и тряпками - мальчика его тут не было - и в доме стало гораздо легче и просторнее. Немного спустя, мы сели обедать; обед был холодный, но ели мы не в кухне, а в гостиной, и Джо был так занят своим прибором, что всем нам поневоле стало неловко; но когда мы кончили, я уговорил его закурить свою трубку. Побродив с ним по комнатам, мы вышли и присели на большом камне; тогда только мы стали несколько сообщительнее и менее стеснялись друг друга. Я заметил, что после похорон, Джо сделал какой-то компромис между своим праздничным и рабочим платьем, в котором он был гораздо развязнее и более походил на себя.

Он очень обрадовался моей просьбе переночевать в прежней своей комнате, и я также обрадовался тому, потому что сам сознавал всю важность этой победы над собою. Под вечер, когда уже стемнело, мне удалось пойти в сад с Бидди и там у нас завязался следующий разговор:

-- Бидди, - сказал я: - мне кажется, вы бы могли написать мне обо всем случившемся.

-- Не подумайте, что я хочу сделать вам выговор, но мне кажется, что вы могли бы угадать наперед.

-- Вы так думаете, мистер Пип?

Она была так спокойна, так мила и добра, что мне не хотелось довести ее до слез. Посмотрев несколько времени на её опущенные глаза, я решился переменить разговор.

-- Бидди, моя милая, я думаю, вам теперь уже неловко будет оставаться здесь?

-- Да, мистер Пин, мне невозможно оставаться здесь, - сказала она тоном сожаления и твердой решимости. - Я уже переговорила с мистрисс Хобль, и завтра же отправляюсь к ней; я надеюсь, мы вдвоем будем в состоянии позаботиться о мистере Гарджери, покуда он немного успокоится.

-- Но чем же вы будете жить, Бидди? Если вы будете нуждаться в ден...

-- Чем я буду жить? - повторила Бидди, и яркий румянец на мгновение выступил на её щеках. - Я вам сейчас скажу. Я ищу место гувернантки в новой школе, что скоро открывается в деревне. Все соседи меня хорошо отрекомендуют, и я надеюсь, что буду трудолюбива и терпелива, и, уча других, буду сама учиться. Вы знаете, мистер Пип, - продолжала она, улыбаясь и смотря мне в лицо: - ведь, новые школы не то, что старые; но я с тех пор уже успела выучиться многому от вас и имела довольно времени, чтоб усовершенствоваться.

-- Я думаю, вы могли бы усовершенствоваться при каких угодно обстоятельствах.

-- Кроме самой дурной стороны человеческой природы.

Это был не упрек, а скорее мысль вслух.

"Ну", - подумал я, - "лучше оставить в стороне и этот разговор".

Я прошел несколько шагов, молча поглядывая на её опущенные веки.

-- Бидди, я до сих пор не слышал подробностей о смерти моей сестры.

Они очень просты. Бедняжка! Она была в припадке - по надо заметить, что последнее время припадки эти были гораздо слабее - продолжался он четыре дня, на четвертый день под вечер, как-раз во время нашего чая, она очнулась и совершенно явственно проговорила: "Джо!" Так как она уже не произносила ни одного слова, я тотчас же побежала в кузницу за Джо. Когда он пришел, сестра ваша попросила знаками посадить его поближе и положить её руки вокруг его шеи. Я так и сделала, и она наклонила к нему свою голову и, казалось, была этим очень довольна. Тогда она снова проговорила "Джо", и потом "прости!" и потом "Пип!" Так, бедняжка, и не поднимала головы. Говно через час мы опустили ее на подушки. Ее уже не было в живых.

Бидди заплакала; и сад, и дорожка, и звезды, сверкавшия на небе, помутились в моих глазах.

-- Ничего особого не разузнали, Бидди?

-- Ничего.

-- Не знаете ли, что сталось с Орликом?

-- Судя по его одежде, он, должно-быть, работает в копях.

-- Конечно, вы его видели тогда? Зачем вы так пристально смотрите на то темное дерево, что виднеется вон на той аллее?

-- Я видела его там в ночь, когда она умерла

но он был там за минуту и уже ушел.

Я был взбешен мыслью, что этот человек не перестает ее преследовать, и питал к нему злобу, доходившую до остервенения. Я так и сказал ей и прибавил еще, что не пожалею ни денег, ни трудов, чтоб выжить его из околодка. Мало-по-малу, она успокоила меня и заговорила о том, как Джо любит меня и никогда ни на что не жалуется (она не сказала на меня, потому что это было и без того понятно), и как он исполняет свой долг твердою рукою и с добрым сердцем.

-- Правда, его нельзя довольно хвалить, - сказал я. - И мы, вероятно, не раз будем возвращаться к этому предмету, потому что я теперь буду часто приезжать. Я не оставлю бедного Джо в одиночестве.

Бидди не сказала ни слова.

-- Бидди, разве вы не слушаете меня?

-- Уж не говоря об этом мистере, которым вы меня совсем не кстати величаете, Бидди, что вы этим хотите сказать?

-- Что я хочу этим сказать? - застенчиво спросила она.

-- Бидди, - сказал я добродетельно - самоуверенным тоном. - Я прошу вас объяснить мне, что все это значит?

-- Все это? - повторила Бидди.

-- Как же не было, мистер Пип! - возразила она. - И еще как было!

Я уже начинал подумывать не бросить ли мне и этот разговор? Обойдя молча весь сад, я возвратился к первоначальному предмету.

-- Бидди, - сказал я. - Я заметил, что буду часто навещать Джо, а вы встретили эти слова намеренным молчанием. Объясните, пожалуйста, почему?

-- Да уверены ли вы, что будете часто навещать его? - сказала Бидди, останавливаясь на узенькой садовой дорожке и глядя на меня своими ясными, честными глазами.

-- О, Бидди! - воскликнул я, как бы теряя надежду когда-либо образумить ее. - Это уже очень дурная сторона человеческой природы! Пожалуйста, не говорите более. Я не могу этого вынести.

После этого, за ужином, я сидел поодаль от Бидди, и, идя спать, простился с нею так холодно и важно, как только мог, имея постоянно в памяти кладбище и все происшествия дня. Всякий раз, как я просыпался ночью - а просыпался я каждые четверть часа - я раздумывал о том, как злобно и несправедливо Бидди оскорбила меня.

Мне следовало ехать рано утром. И рано утром я встал и, никем незамеченный, вышел из дому и заглянул в одно из деревянных окон кузницы. Несколько минут смотрел я на Джо: он уже. был за работою, на лице его выражалась сила и здоровье.

Бидди дожидалась меня в дверях кухни, с кружкою молока и краюшкою хлеба.

-- Бидди, - сказал я, подавая ей руку на прощание: - я не сержусь, но я огорчен.

-- Не огорчайтесь, прошу вас, - уговаривала она меня с чувством: - уж предоставьте мне одной огорчаться, если я была несправедлива.