Большие ожидания.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава II. (старая орфография)

II.

Моя сестра, мистрисс Джо Гарджери, была двадцатью годами старше меня и составила себе особенную репутацию между соседями тем, что она выкормила меня "рукою". Мне самому предоставлено было в то время объяснить себе значение этого выражения, и, зная по опыту, что у сестры тяжелая рука, которую она имела привычку налагать на своего мужа и на меня, я предполагал, что мы оба с Джо Гарджери были вскормлены её рукою.

Сестра моя была женщина не очень красивая; и вообще я был того мнения, что она рукою же заставила Джо Гарджери жениться на ней. Джо был белокурый, с светлыми локонами, окаймлявшими его гладкое лицо, и голубыми глазами, до того бледными, что казалось, будто зрачки их почти совсем сливались с белками. Это был кроткий, добродушный, сговорчивый малый, Геркулес по силе, а также и по слабости.

У моей сестры, мистрисс Джо, были черные глаза и волосы и такой багровой цвет лица, что я думал иногда, не моется ли она теркою вместо мыла. Она была высока и костлява, и всегда носила толстый фартук, который застегивался сзади на двух петлях, а спереди представлял непроницаемый нагрудник, весь утыканный булавками и иголками. Она безпрестанно хвалилась; и упрекала Джо тем, что она не скидывала с себя этого передника, хотя право я не вижу причины, зачем ей было носить его, или отчего ей было не смякать его каждый день.

Кузница Джо примыкала к нашему дому; это был деревянный домик, как большая часть строений в нашей деревне; в то время, когда я прибежал домой с кладбища, кузница была заперта и Джо сидел один в кухне. Мы были с Джо два страдальца и были откровенны между собою; как только я приподнял задвижку двери и взглянул на него, он сидел против в углу, у камина, и сообщил мне сейчас же по секрету:

-- Мистрисс Джо уже раз двенадцать выходила посмотреть, где ты, Пип. Теперь она вышла уже в тринадцатый раз.

-- Неужели?

-- Да, так, сказал Джо; - и что еще хуже, она взяла с собою щуп.

При этом горестном известии, я принялся вертеть единственную пуговочку, остававшуюся на моей жилетке, и пискливо посматривал на огонь. Щупом называлась камышина, заканчивавшаяся навощенным хлыстиком, и которая была совершенно выполирована от частого соприкосновения с моим бедным телом.

-- Она было присела, сказал Джо, - потом опять встала, распетушившись, и принялась искать щуп и вытащила его. Вот что, сказал Джо, медленно расчищая огонь кочергою между нижними полосками решетки камина и посматривая на него: - она распетушилась, Пип.

-- Давно ушла она, Джо? Я всегда на него смотрел, как на взрослого ребенка, и считал его себе равным.

-- Да, сказал Джо, посматривая на стенные часы, - пожалуй, она распетушилась минут пять тому назад, Пип. Вот она идет! Убирайся"ка за дверь, дружище, да подсунь за спину полотенце.

Я последовал его совету. Моя сестра, мистрисс Джо, откинула дверь настежь, и видя, что она не подается далее, сейчас же угадала причину и принялась изследывать ее щупом; она кончила, бросив мною в Джо, который рад был случаю спасти меня, засадил меня к камину и загородил своею огромною ногой.

-- Где ты пропадал, мартышка этакая? сказала мистрисс Джо, топая ногою. - Скажи мне, сейчас же, где ты был; я тут вся измучилась от страха; говори же, или я тебя вытащу оттуда из угла, будь вас там пятьдесят Пипов а пятьсот Гарджери.

-- Я только зашел на кладбище, проговорил я с моей табуретки, плача и потираясь.

-- На кладбище! повторила моя сестра. - Не будь меня, давно бы ты попал на кладбище. Кто выкормил тебя рукою?

-- Вы! сказал я.

-- А зачем я это сделала, хотела бы я знать? воскликнула моя сестра.

Я прохныкал.

-- Я не знаю.

-- Я не знаю! сказала моя сестра. - Я только знаю, что в другой раз уже этого я не сделаю! По правде могу сказать, я этого оартука не спускала с себя, с тех пор, как ты родился. Счастье небольшое выйдти замуж за кузнеца, да еще Гарджери, и не бывши тебе матерью.

Мысли мои отделились от этой речи, когда я смотрел в глубокой печали на огонь: раскаленные уголья приводили мне на память беглого в болоте с железом на ноге, таинственного молодого человека или мальца, пилу, пищу и мое страшное обязательство обокрасть этот дом, приютивший меня.

меня на кладбище, славная вы останетесь парочка без меня.

Она принялась приготовлять чай. Джо посмотрел на меня, как будто он в уме складывал себя самого и разчитывал, какая пара выйдет из нас при указанном несчастном событии; после этого он продолжал сидеть, ощупывая свои светлые волосы и бакенбарды и следуя за мистрисс Джо своими голубыми глазами, как он обыкновенно делал, во время бури.

У моей сестры была всегда одна манера резать для нас хлеб с маслом, и манера эта никогда не неизменялась. Сначала она крепко прижимала хлеб левою рукой к своему нагруднику, откуда в него попадала подчас иголка или булавка, переходившая потом в наши рты. Далее она захватывала ножом масло (не слишком щедро) и размазывала его по хлебу, как пластырь, действуя ножом с обеих сторон, с необыкновенною ловкостью и аккуратно подчищая и кругом корки. Потом она окончательно обтирала нож по краю этого пластыря и тогда уже отпиливала толстый ломоть во всю ширину хлеба, который в заключение разсекала пополам: одна половина доставалась Джо, а другая мне.

В настоящем случае, хотя я был очень голоден, но не смел есть моего куска. Я чувствовал, что я должен иметь в запасе что-нибудь для моего страшного незнакомца и его союзника, еще страшнейшого молодого человека. Я знал, мистрисс Джо была скопидомка в своем хозяйстве, и мои поиски могли ничего не открыть в кладовой. Поэтому я решился припрятать в штанину мой ломоть хлеба с масломъю.

Это требовало от меня однакоже, я находил, страшной решительности, мне это было так же тяжело сделать, как будто я решался спрыгнуть с верхушки высокого дома или нырнуть в самую глубину морскую. И ничего не подозревавший Джо еще более затруднял мое положение. Связанные между собою узами страдания и приязни, мы обыкновенно каждый вечер сравнивали наши ломти, после каждого откуса молча выставляя их на удивление друг друга и для поощрения дальнейшим усилиям. Сегодняшний вечер Джо несколько раз приглашал меня приступить к нашему обычному дружескому состязанию, выставляя свой быстро уменьшавшийся ломоть, и каждый раз он видел меня с моею желтою кружкой чая на одном колене и нетронутым куском хлеба с маслом на другом. Наконец я с отчаянием размыслил, что задуманное мною дело должно быть исполнено, и что лучше всего будет исполнить его самым неправдоподобным образом, согласно с обстоятельствами. Я воспользовался минутою, когда Джо не глядел на меня, и спустил ломоть в штанину.

Джо, очевидно, безпокоила потеря моего аппетита, и он задумчиво кусал свой ломоть, повидимому без всякого смака. Он ворочал кусок в своем рте долее обыкновенного, раздумывая над ним, и в заключение проглотил его, как пилюлю. Он готов был уже снова приняться за ту же работу, как вдруг его глаза остановились на мне, и он увидел, что мой хлеб с маслом исчез.

Удивление Джо, остановившагося посередине своего дела и выпялившого на меня глаза, было так заметно, что не могло не привлечь внимания моей сестры.

-- Что еще не так? сказала она отрывисто, ставя свою чашку.

-- Послушай, ты знаешь, бормотал Джо, покачивая мне головой с упреком, - Пип, старый дружище! Ведь ты эдак себе вред сделаешь; он эдак застрянет где-нибудь. Ты не мог прожевать его, Пип.

-- Что еще? повторила моя сестра резче прежнего.

-- Прокашляй хоть немножко, Пип, если можешь, советую тебе, сказал Джо, в совершенном изумлении. - Здоровье прежде всего.

Моя сестра пришла в совершенное отчаяние, накинулась на Джо, схватила его за бакенбарды и принялась дубасить его голову и спину, а между тем, я сидел в углу, виновно на него поглядывая.

-- Теперь может-быть ты разкажешь мне, что у вас там такое, сказала сестра, едва переводившая дух. - Толстый боров, чего выпялил свои буркалы?

Джо посмотрел на нее с совершенною безпомощностью; потом укусил ломоть и взглянул снова на меня.

-- Ты знаешь, Пип, сказал Джо, торжественно заложив последний кусок за щеку и говоря мне тихим голосом, как будто мы были только вдвоем: - мы с тобою завсегда были друзьями, я никогда не стал бы на тебя жаловаться. Но ведь это такой, - он подвинул стул и посмотрел кругом на пол и потом на меня, - такой необыкновенный глоток это!

-- Проглотил свой хлеб, а? закричала моя сестра.

-- Ты знаешь, старый дружище, сказал Джо, посматривая то на меня, то на мистрисс Джо, и держа все еще кусок за щекою. - Я сам часто глотал, когда был твоих лет, и был мастер на это мальчишкой; но такого глотка, как твой, я еще не видал, Пип, только по Божией милости ты не умер от него.

Сестра моя набросилась теперь на меня и вытащила за волосы, произнося страшные слова:

-- Ступай сюда, я тебе дам лекарства.

Какой-то скотина доктор рекомендовал в то время дегтярную воду, как отличное лекарство против всех болезней; и мистрисс Джо всегда держала ее в запасе в шкапу, вполне веря, что её сила соответствовала её отвратительному вкусу. Подчас, я помню, мне задавали такой прием этого элексира, что от меня воняло как от вновь-осмоленного забора. В этот вечер важность моего припадка требовала приема целой полбутылки этой микстуры, которую мистрисс Джо вылила мне в глотку, защемив мою голову под рукою. Джо отделался одним стаканом, который она заставила его проглотить, к величайшему его неудовольствию, пока он жевал и раздумывал перед огнем, под тем предлогом, что будто его тошнило. Судя по себе, я мог бы утвердительно сказать, что его стошнило после, если он прежде ничего не чувствовал.

Совесть страшная вещь, когда она обвиняет взрослого ли человека, или мальчика; но когда с этою невидимою тягостью действует за одно другая тягость, запрятанная в кафтане, то (я могу засвидетельствовать) это невыносимая кара, - преступное сознание, что я решился обокрасть мистрисс Джо, - мне и в голову не приходило, что я обрадовал самого Джо; я никогда не считал ни одной вещи в хозяйстве его собственностью. Необходимость придерживать снаружи рукою мой ломоть хлеба с маслом, сидя на месте или когда посылали меня за чем-нибудь в кухню, решительно сводила меня с ума. Потом каждый раз как подует ветер с болота и огонь разгорится жарче в камине, мне казалось, я слышал голос человека с железом на ноге, который связал меня клятвой, и который кричал мне, что он не может и не хочет голодать до утра; но что я должен накормить его сейчас же. По временам я думал: что если тот молодой человек, которого он сдерживал с таким трудом, чтоб он не запустил в меня своих рук, вдруг уступит своему врожденному нетерпению или ошибется временем и, не дожидаясь утра, напустится на мое сердце и печенку! Если у кого-нибудь когда-либо подымались волосы дыбом от страха, то уже конечно мои волосы стояли тогда торчмя; но может-быть этого ни с кем никогда не случалось.

ноге), во от такого упражнения ломоть все норовил спуститься к щиколке. По счастью, я успел ускользнуть и спрятал эту действительную часть моей совести на чердаке, в моей спальне.

-- Слышите, сказал я, окончив мое мешанье и греясь теперь в углу около камина, в ожидании пока меня пошлют спать: - пушка выстрелила, Джо?

-- А! сказал Джо: - значит, другой каторжник дал тягу.

-- Что это значит, Джо? сказал я.

Мистрисс Джо, всегда принимавшая на себя обязанность объяснять, сказала с сердцем: - Убежал, убежал, - передавая это толкование, как дегтярную воду.

Мистрисс Джо сидела, наклонив голову над работой. Я вытянул мои губы и шепотом спросил Джо: "Что значит каторжник?" Джо скривил свой рот и прошептал мне необыкновенно сложный ответ, из которого до меня долетело только одно слово: "Пип".

-- Вчера бежал один каторжник, сказал Джо вслух, - после заревой пушки. Тогда тоже стреляли сигнал. Теперь стреляют о другом.

-- Кто это стреляет? сказал я.

-- Пропади этот мальчишка! ввернула свое слово моя сестра, грозно смотря на меня из-за работы: - что за допрощик такой! Не спрашивай, так тебе не солгут.

Я подумал, что она не слишком вежливо относилась и о себе, намекая, что она будет мне лгать, еслиб я сделал ей вопрос. Но она была вежлива только при гостях.

В эту минуту Джо еще усилил мое любопытство, стараясь как можно шире разинуть свой рот и придать ему форму слова, которое мне казалось "скот". Естественно, я указал на мистрисс Джо и прибавил движением рта: "она". Но Джо и слышать этого не хотел, а только разевал свой рот все шире и шире, повторяя, повидимому, необыкновенно сильное слово. Но я ничего не мог понять.

-- Мистрисс Джо, сказал я, хватаясь за последнее средство. - Мне бы хотелось знать, если вы только не разсердитесь, откуда это стреляют?

-- Господь благослови этого мальчика! воскликнула моя! сестра таким тоном, как будто она думала вовсе не то и! скорее совершенно противное. - С плашкота.

-- О, о! сказал я, глядя на Джо.

Джо прокашлянул с упреком, как бы желая этим сказать: - ведь я это и говорил тебе.

-- А позвольте спросить, что такое плашкот? сказал я.

-- Вот какой этот мальчик! воскликнула моя сестра, указывая на меня иголкой и грозно покачивая головой: - ответь ему на один вопрос, он забросает тебя дюжиной. Это тюремный корабль, там за болотом.

-- Кого же это и зачем сажают в тюремный корабль? сказал я, вообще не обращаясь ни к кому особенно, с видом совершенного отчаяния.

Это было уже слишком для мистрисс Джо, которая немедленно поднялась с своего места.

-- Вот что я скажу тебе, мой милый, объявила она мне. - Я выкормила тебя рукою не для того, чтобы ты до смерти мучил людей. Людей сажают на плашкот за то, что они убивают, грабят и делают всякого рода злодейства, и начинают они обыкновенно с разспросов. Теперь убирайся спать!

Мне не давали никогда свечки, и я отправился наверх в потемках; голова моя звенела от наперстка мистрисс Джо, которая по ней отбивала им трель, как на тамбурине, пристукивая при каждом слове. Я с ужасом сознавал, что и был на дороге к плашкоту; я начал с разспросов, теперь готовился обокрасть мистрисс Джо.

боялся молодого человека, который зарился на мое сердце и печенку. Я смертельно боялся моего старого собеседника с ногой, закованною в железо; я смертельно боялся самого себя, после страшного данного мною обещания; я не имел никакой надежды избавиться от него с помощию моей сестры, которая на каждом шагу меня отталкивала; мне страшно было даже подумать, чего б я не сделал, по первому требованию, в состоянии этой скрытности, под влиянием страха.

и разом поднялся на виселицу. Я боялся спать; я знал, что на разсвете предстояло мне обокрасть кладовую. Ночью сделать это было невозможно; спичек в то время не знали, я должен был высечь огонь кремнем и огнивом, и нашумел бы не менее самого пирата, гремевшого своими цепями.

Как только черный бархатный покров, заслонявший снаружи мое маленькое окошечко, начал сереть, я поднялся с постели и сошел вниз; каждая доска, каждая трещина под моими ногами кричала мне вслед: "держи вора! вставайте, мистрисс Джо!"

В кладовой, которая ради праздника была снабжена изобильнее обыкновенного, меня до смерти перепугал заяц, повешенный за задния лапы, который, мне показалось, будто подмигивал мне. Я не имел времени ни поверять себя, ни выбирать, не имел! времени ни на что; у меня было его слишком мало. Я украл хлеба, несколько корок сыру, пол-банки сладкой начинки для пуддинга, которую я завязал вместе с моим вчерашним ломтем в носовой платок, отлил водки из каменной бутыли в стеклянный пузырек и долил ее из кружки, стоявшей в кухне, потом я взял еще кость, едва покрытую мясом, и красивый, круглый пирог с свининой. Я ушел было без пирога, но любопытство привлекло меня взобраться на полку, взглянуть что было там так тщательно спрятано в углу под глиняным блюдом; я увидел, что это был пирог, и похитил его в надежде, что его не скоро хватятся.

Кухня сообщалась через дверь с кузницей; я отпер эту дверь и достал напилок между инструментами Джо; потом я запер ее засовом, отпер дверь, в которую я вчера пришел домой, затворил ее и побежал к туманному болоту.