Большие ожидания.
Глава III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава III. (старая орфография)

III.

Утро было холодное и сырое: сырость застилала снаружи мое маленькое окошечко, как-будто кикимора проплакал тут всю ночь и утирался им вместо носового платка. Сырость лежала толстою паутиной на обнаженных изгородях и скудной траве, перекладывалась бахромой с ветки на ветку, вилась между былинками. Каждая перекладина, каждая калитка, была пропитана сыростью; и над болотом висел также тяжелый туман, так что я не видел вестового столба, указывавшого дорогу в нашу деревню, я почти на него наткнулся, и он показался мне тогда мокрым привидением, обрекавшим меня на плашкот.

Туман был еще гуще, когда я вошел в самое болото; мне представлялось, будто все предметы бежали на меня. Эте было очень неприятное чувство для нечистой совести. Плотины, насыпи, шлюзы, кидались на меня сквозь туман, крича: "мальчик с чужим пирогом, держи его!" Скотина бросалась на меня, пяля глаза и обдавая паром из ноздрей, и мычала: "У-у-у, воришка!" Один черный бык, с белою полосой на шее, на подобие белого галстука, поражавший мою возмущенную совесть своею пасторское наружностью, уставил в меня так свои глаза и поворачивал свое тупое рыло так укоризненно, что я прохныкал ему, обходя вокруг: "право, сэр, я принужден был это сделать! Я взял это не для себя!" Он опустил на это голову, обдал меня целым облаком пара из своих ноздрей и исчез, лягая задними ногами и вертя хвостом.

Все это время я пробирался к реке; но хотя я шел очень скоро, я не мог согреть моих ног; казалось, холод был привинчен к ним, как железо к ноге человека, которому я бежал на встречу. Я хорошо знал мою дорогу на батареи, я был там с Джо, в воскресенье, и Джо говорил мне, посадив меня на старую пушку, что мы там будем славно потешаться, когда я совсем поступлю к нему в ученье. Среди тумана однакоже я увидел наконец, что зашел слишком далеко, и мне приходилось вернуться назад вдоль реки, по спуску, усыпанному щебнем и уставленному шестами, обозначавшими пределы пролива. Пробираясь тут как можно скорее, я перепрыгнул через канаву, которая, я знал, была возле старой батареи, и вскарабкался уже на насыпь, находившуюся за канавой, как вдруг я увидеть человека, сидевшого передо мной. Он сидел спиной ко мне сложа руки, и кивал головой во сне.

Я подумал, ему будет приятнее, если я вдруг подойду к нему, неожиданно, с завтраком, и вот я тихонько подкрался и коснулся его плеча. Он вдруг вскочил. Но это был не тот самый человек, это был другой!

Он был однакоже одет также в сером, с тяжелым железом на ноге, он также хромал, дрожал от холода, короче, всем был похож на моего незнакомца, кроме лица, и носил плоскую, широкополую пуховую шляпу. Все это я успел окинуть взглядом в одну минуту, потому что он оставался передо мною не долее минуты; он выругал меня, замахнулся было кулаком, но это был слабый удар, до меня не дошедший, от которого он оступился и почти упал, - и потом он исчез в тумане, еще оступившись несколько раз.

"Это должно-быть тот молодой человек", подумал я, чувствуя, как екнуло мое сердце, когда я признал его. Я полагаю, я почувствовал бы также боль в печени, еслиб я только знал, где она находилась у меня.

Вскоре после этого я достиг батареи и нашел там моего настоящого незнакомца. Он ковылял взад и вперед, по прежнему охватив себя руками, как будто в этом прошла у него целая ночь, и поджидая меня. Наверное ему было страшно холодно. Я ожидал, вот так он и упадет передо мной и умрет от холода. По глазам его было видно, что его мучит также страшный голод. Когда я подал ему пилу, мне пришло в голову, не попробует ли он ее съесть, если не заметит моего узелка. Этот раз он не перевернул меня вверх ногами, чтоб очистить мои карманы, но выждал пока я развязал узелок и вынул что у меня было в карманах.

-- Что это в бутылке, мальчик? сказал он.

-- Водка, отвечал я.

Он уже набивал себе рот сладкою начинкой, необыкновенно куриозным образом, как будто он её не ел, а только второпях прятал ее; но он оставил ее, чтобы выпить водки. Все это время он дрожал так сильно, что едва не откусил шейки у пузырька.

-- Я полагаю, у вас лихорадка, сказал я.

-- Да, я того же мнения, мальчик, отвечал он.

-- Здесь скверно, сказал я ему. - Вы лежали на болоте; а от него так и несет лихорадкой, да еще ревматизмом.

-- Я справлюсь с завтраком, прежде чем смерть справится со мной, отвечал он. - Я его все-таки съем, хотя бы мне пришлось сейчас же потом висеть на виселице; я справлюсь и с ознобом также, держу с тобой пари.

Он уписывал разом сладкую начинку, мясо, хлеб, сыр, пирог с свининой, недоверчиво посматривая на туман, окружавший нас, и останавливаясь по временам, даже останавливая движение своих челюстей, чтобы прислушиваться при каждом звуке, действительном или воображаемом, при каждом плеске реки или дыханьи скотины, пасшейся на болоте, он вздрагивал, и вдруг обратился ко мне с вопросом:

-- Да ты не надуваешь меня, бесенок? Никого ты не привел с собой?

-- Нет, сэр! никого!

-- И никому не велел за собой следовать?

-- Нет!

-- Ну, сказал он, - я верю тебе. Вправду, злой был бы ты псенок, еслибы в твои лета ты стал помогать травить жалкую тварь, почти до смерти загнанную.

Сочувствуя его несчастиям и посматривая как уписывал он пирог, я собрался с духом, чтобы сказать ему:

-- Я очень рад, что пирог пришелся вам по вкусу.

-- Ты говорил?

-- Я сказал, что я очень рад, что пирог пришелся вам по вкусу.

-- Благодарю тебя, мой мальчик, очень пришелся.

Часто я бывало наблюдал, как ела наша большая собака, теперь я заметил решительное сходство между собакой и этим человеком. Он совершенно как собака рвал пищу зубами и с необыкновенною поспешностью проглатывал каждый кусок, посматривая искоса, как будто он ожидал опасности со всех сторон, что вот кто-нибудь придет и унесет его пирог. Я думал, его мысли были слишком разстроены, что он не мог спокойно наслаждаться пищею идя разделить ее с кем-нибудь, не оскаля зубы на непрошенного гостя! Во всех этих мелочах, он был очень похож на собаку.

-- Я боюсь, вы ему ничего не оставите, сказал я кротко, после некоторого молчания, удерживаясь до сих пор одною вежливостью от такого намека. - Достать более невозможно.

-- Оставить ему? Кому ему? сказал мой приятель, перестав на минуту глодать корцу пирога.

-- Молодому человеку, о котором вы говорили, который был у вас.

-- А! ответил он, с грубою усмешкой. - Ему. Да, да! Он не хочет есть.

-- А я так видел по лицу его, будто ему хотелось, сказал я.

Человек перестал есть и посматривал на меня подозрительно и с изумлением.

-- Видел, когда?

-- Вот теперь, сейчас.

-- Где?

-- Там, сказал я, указывая, - там я нашел его; он спал, я думал, что это были вы.

Он схватил меня за шиворот и до того вперил свои глаза, что я подумал, не пришла ли ему опять мысль перерезать мне глотку.

-- Знаете, одет совершенно как вы, только в шляпе, объяснял я дрожа, - и - и, - я желал ему сказать это как можно поделикатнее, - и ему также нужна пила. Не слышали вы разве, как из пушки вчера вечером стреляли?

-- Так стреляли! сказал он про себя.

-- Удивляюсь, как вы этого не знали наверное, отвечал я; - мы слышали выстрел дома, а это далее, и потом мы сидели запершись.

мундирах с факелами. Ему слышится, как вызывают его нумер, как окликают его самого; он слышит стук ружей, слышит команду: готовься! подходи! накрывай! и вот они наложили на него руки, и все кончено! Вчера ночью мне представилась не одна партия сыщиков, приходивших сюда строем, чорт побери их маршировку! - мне мерещились целые сотни их. А что до выстрелов, так мне казалось туман еще дрожал от них, когда уже был белый день, Но этот человек - он проговорил эту речь, как-будто он забыл, что я находился тут - заметил ты в нем что-нибудь?

-- Лицо его было разбито, сказал я, припоминая обстоятельство, в котором я сам был не совершенно уверен.

-- Не здесь ли? воскликнул человек, безжалостно ударив себя ладонью по левой щеке.

-- Где он?

-- Покажи мне, куда он ушел. Я затравлю его как гончая собака. Будь проклято это железо на моей ноге! Давай мне напилок, мальчик.

Я показал в каком направлении скрылся другой человек в тумане, и он посмотрел туда с минуту. Но вот он бросился на сырую траву и принялся, как сумашедший, пилить железо на ноге, не обращая внимания ни на меня, ни на натертую, окровавленную ногу, как будто в ней было чувства не более чем в самой пиле. Я опять был страшно перепуган, видя до какого раздражения он довел себя. Я сказал ему, что мне пора идти; но он не обращал на это внимания, и я подумал, что лучше всего для меня - дать теперь тягу. В последний раз я видел его, как он стоял, наклоня голову над коленом и усердно работал над колодкой, проклинал ее и свою ногу. Я остановился еще, чтобы послушать сквозь туман, и пила, я слышал в последний раз, продолжала визжать.