Большие ожидания.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава IV. (старая орфография)

IV.

Я был уверен, что найду в нашей кухне полицейского, дожидавшагося меня, чтоб арестовать. Но полицейского не было, и даже покража не была еще пока замечена. Мистрисс Джо была страшно занята чисткою дома и приготовлениями к наступившему празднику. Джо выслали на крыльцо, чтоб он не попадал в сорный ящик, который он обыкновенно в заключение опрокидывал, пока сестра моя усердно чистила столы.

-- А куда нелегкая тебя носила? услышал я от мистрисс Джо, вместо рождественского приветствия, когда мы с моею совестью показались в кухню.

Я сказал, что уходил послушать коляду.

-- Ну, это еще хорошо, заметила мистрисс Джо, - а то могло случиться что и хуже.

Совершенная правда, подумал я.

-- Может-быть, не будь я только женою простого кузнеца, которая фартука с себя не спускает, я бы также послушала коляду, сказала мистрисс Джо. - Люблю сама коляду; вот поэтому-то видно никогда и не удается мне ее послушать.

Джо решился войдти за мной в кухню, когда ящик с сором исчез, и с примирительным видом провел рукой по носу, встретя суровый взгляд мистрисс Джо. Когда она свела с него глаза, он тайком скрестил два пальца и показал мне их в знак, что мистрисс Джо находилась в худом расположении духа. Это было её нормальное состояние, и часто, по этому случаю, пальцы у нас с Джо оставались скрещенными в продолжении целых недель, как ноги надгробных статуй крестоносцев.

В этот день у нас готовился великолепный обед, состоявший из вареного окорока ветчины, зеленой капусты и пары жареных куриц; великолепный пирог с сладкою начинкой был испечен еще вчера (поэтому не хватились сладкой начинки, которую я унес), и пуддинг уже стоял на огне; несмотря на эти приготовления, наш завтрак был обрезан очень не церемонно.

-- Вот еще, стану я, говорила мистрисс Джо, - церемониться с вами, чтобы вы набивали себе брюхо, и мыть после вас; у меня и без того дела по горло.

Итак нам дали наши ломти, как будто мы были войско, двигающееся Форсированным маршем, и мы запивали их глотками молока с водой, из кружки, поставленной для нас на кухонный стол. Между тем мистрисс Джо повесила к окошку чистые занавески, прибила гвоздочками новую оборку к камину и отворила дверь в парадную гостиную, которая оставалась закрытою и не топленною целую зиму, так что холод серебристых её обоев сообщался четырем белым фарфоровым пуделям, симметрично разставленным на камине и державшим в своих черных мордах корзинки с цветами. Мистрисс Джо была очень опрятная хозяйка, но у ней был удивительный талант делать самую чистоту еще неприятнее грязи. Её опрятность в этом отношении была похожа на набожность некоторых людей, умеющих сделать неприятною самую религиозность.

Сестра моя, имея столько работы на руках, послала нас в церковь вместо себя. Джо в своем рабочем костюме смотрел ловким, бравым кузнецом, но в своем праздничном платье он был более похож на воронье пугало, принаряженное. Ни одна часть его костюма не приходилась по нем, казалось, не принадлежала ему, и каждая жала его.

Что касалось до меня, то, я полагаю, моя сестра имела неопределенное сознание, будто я был важный преступник которого полицейский акушер принял и при самом рождении передал ей, чтоб она поступила со мною, согласно с мерой оскорбленного мною величия закона. Со мной всегда обращались так, как будто я родился насильно, вопреки законам разума, религии и морали, вопреки настоятельным убеждениям моих лучших друзей. Даже, когда мне заказывали новую пару платья, портному отдавали приказание, чтоб он его сделал как исправительное одеяние, и чтоб оно ни под каким видом не позволяло мне свободно двигаться.

Мы с Джо, поэтому, идя в церковь, вероятно представляли из себя трогательное зрелище для сострадательных душ. Что я перестрадал дорогой, далеко не может сравниться с мучениями, которые я испытал дома. Страх преследовавший меня каждый раз, как мистрисс Джо подходила близко к кладовой или выходила из комнаты, только соответствовал угрызениям совести, меня мучившей, когда я думал о моем поступке. Удрученный тягостию моей преступной тайны, я раздумывал, была ли самая церковь достаточно могущественна, чтобы защитить меня от мстительности страшного молодого человека, еслиб я объявил эту тайну внутри её. Мне пришло в голову, когда делалось оглашение, и священник прибавил: "вы обязаны теперь объявить", - встать с моего места и пригласить его на объяснение в ризницу. Я почти уверен, что я поразил бы нашу малую паству, и прибег бы даже к этой крайней мере, будь сегодня обыкновенное воскресенье вместо Рождества.

Мы ожидали к обеду мистера Вопсля, дьячка, и также мистера Гебля, колесного мастера, и мистрисс Гебль и дядю Пембльчука (дядю Джо, но мистрисс Джо присвоила его себе); это был богатый хлебный торговец, в ближайшем городе, имевший свою собственную кабриолетку. Обед был назначен в половине второго. Когда мы с Джо вернулись домой, стол уже был накрыт, мистрисс Джо одета, обед готов, и парадная дверь отворена в ожидании гостей, и все было необыкновенно как великолепно. О покраже пока еще не было и помину.

Обеденное время наступило, не принося облегчения моим чувствам, и гости собрались. У мистера Вопсля, соединявшого с римским профилем широкий лоснящийся лоб, был глубокий бас, которым он необыкновенно гордился. Да, его знакомые знали, поотпусти только ему поводья, так он загонял бы до смерти самого священника; он сам говорил, еслибы только поприще церковное было открыто для всех, то он пожалуй не отчаивался бы занять на нем заметное место. Но поприще церковное не было открыто, и он оставался, как я сказал, нашим дьячком. Громовым голосом возглашал он аминь, и называя псалом, он всегда произносил весь первый стих, оглядывал кругом все собрание, как бы говоря: "слышали вы своего друга наверху, обяжите меня вашим ответом!"

Я отворял двери для гостей, как будто это было мое всегдашнее занятие. Первого я впустил мистера Вопсля, потом мистера и мистрисс Гебль и наконец дядю Пембльчука. Заметьте, мне не позволяли под строгим наказанием называть его дядей.

-- Мистрисс Джо, сказал дядя Пембльчук (это был огромный, неповоротливый человек средних лет, с одышкой, рот у него был широкий, как у рыбы, глаза тусклые навыкате, и волосы песочного цвета, стоявшие торчмя; он выглядел словно подавился и только-что пришел в себя), - Я принес вам подарок для праздника; я принес вам, сударыня, бутылку хереса; я принес вам, сударыня, бутылку портвейна.

Каждое Рождество он являлся, повторяя те же самые слова и неся две бутылки, как гири, и каждое Рождество также мистрисс Джо давала ему тот же самый ответ, как и теперь.

-- О, дя-дя Пем-бль-чук! Как вы добры!

Каждое Рождество тоже он возражал на это как и теперь:

-- Это так следует вам. Ну, теперь, как вы пробавляетесь? каков ты золотник меди? разумел он меня.

настоящем случае, была необыкновенно жива, и вообще она была гораздо любезнее в обществе мистрисс Гебль нежели с другими гостями. Я припоминаю себе, мистрисс Гебль была низенькая, кудрявая, остроугольная барыня, в платье небесно-голубого цвета; она вечно молодилась, потому что она вышла замуж за мистера Гебль, - я не знаю, как давно это случилось, - когда она была гораздо его моложе; я припоминаю, мистер Гебль был кряжистый, широкоплечий, сутуловатый человек, пожилых лет, с раскаряченными ногами, от которого пахло сырыми опилками; я бывало видал целые мили перспективы промежь его ног, когда мне случалось встречаться с ним в проселке.

Среди этого высшого общества я чувствовал бы свое фальшивое положение, еслибы даже я и не обокрал кладовой, - не потому что меня сдавили на самом углу стола, который своим острым концом впивался в мою грудь, между тем как локоть Пембльчука прямо норовил мне в глаз; не потому что мне не позволяли говорить (я вовсе и не желал говорить); не потому что меня угощали чешуйчатыми кончиками куриных ножек и неизвестными обрезками свинины, которыми всего менее могло бы хвастаться животное при своей жизни. Нет, на все на это я не обратил бы внимания, если бы только меня оставили в покое. Но они меня не оставляли. Как было потерять им случай сделать меня предметом разговора и колоть меня? Я представлял совершенное подобие молодого быка на испанской арене, и больно терзали меня эти нравственные бандерильесы.

Моя мука началась с той самой минуты, как мы сели за обед. Мистер Вопсль прочел молитву с театральною декламацией, несколько в тоне, как мне теперь кажется, гамлетовского привидения и Ричарда III, и окончил приличным придыханием, которое совершенно преисполнило нас благодарностью. Сестра моя после этого обратила на меня свой взгляд, и сказала тихим голосом, исполненным упрека:

-- Слышишь ты? Будь благодарен.

-- Особенно, сказал мистер Пембльчук, - будь благодарен тем, кто выкормил тебя рукой.

Мистрисс Гебль покачала головой, и посматривая на меня с мрачным предчувствием, как будто из меня не выйдет добра, спросила:

-- Отчего это молодые люди никогда не бывают благодарны?

Эта нравственная тайна повидимому озадачила всю компанию, пока мистер Гебль не порешил её, говоря:

-- Природа испорчена.

Каждый теперь пробормотал "справедливо!" посматривая на меня особенно неприязненным взглядом.

Положение и влияние Джо было еще слабее, если это возможно, когда у нас бывали гости. Но он всегда выручал меня и утешал как мог, даже и за столом, подливая мне соусу. Джо налил мне теперь с чашку.

Позже мистрисс Вопсль начал критиковать сегодняшнюю проповедь с особенною строгостью и объявил, по своему обыкновению, что еслибы церковное поприще было открыто для всех, какую бы он проповедь сказал! Сообщив им главные статьи своего воображаемого произведения, он заметил, что самый сюжет сегодняшняго поучения был неудачно выбран, и это тем менее извинительно, когда встречается повсюду такая бездна сюжетов.

-- Опять справедливо, сказал дядя Пембльчук. - Вы метко попали, сэр! Бездна сюжетов попадаются тому, кто умеет посыпать им соли на хвост. Вот в чем главное. Человеку не нужно далеко ходить, чтобы найдти сюжет, если только у него солонка наготове. Посмотрите на эту свинину, прибавил мистер Пембльчук, после некоторого размышления. - Вот вам сюжет! Что же ваш сюжет лучше этой свинины?

-- Справедливо сэр. Великая мораль для молодежи, возразил мистер Вопсль, - и я наперед знал, что он непременно меня втащит сюда, прежде нежели он даже сказал это, - может быть выведена из этого текста.

-- Изволь у меня слушать, сказала мне сестра с строгостью.

Джо подлил мне еще соуса.

-- Свиньи, продолжал мистер Вопсль, густым басом, указывая вилкою на мои закрасневшияся щеки, как будто он называл меня по имени: - свиньи были сообщниками блудного сына. Прожорство свиней приводится здесь, как пример для молодежи. (А он еще так похваливал свинину за её жир и сочность.) Что отвратительно в свинье, еще отвратительнее в мальчике.

-- Или в девочке, подсказала мистрисс Гебль.

-- Конечно, в девочке, мистрисс Гебль, поддакнул мистер Вопсль, с некоторым раздражением; - но здесь нет девочки на лицо.

-- Кроме того, сказал мистер Пембльчук, вдруг обратившись ко мне, - подумай, как ты должен быть за это благодарен. Еслибы ты родился пискуном...

-- Он был пискун, как ни один из детей, сказала моя сестра с особенною силой.

Джо подлил мне еще соуса.

-- Может-быть, но я разумею четвероногого пискуна, сказал мистер Пембльчук. Еслибы ты родился им, где бы ты был теперь?

-- Я хитро это говорю, сэр, возразил мистер Пембльчук, не любивший, чтоб его прерывали. - Он не наслаждался бы теперь с старшими и высшими, не изощрял бы своих способностей в беседе с ними, не жил бы в роскоши. Конечно, нет. И какова была бы твоя судьба? прибавил он, опять обращаясь ко мне. - Тебя бы продали за несколько шиллингов, смотря по рыночной цене; мясник Денстабль пришел бы за тобою, подхватил бы тебя под левую руку, а правою достал бы перочинный ножик из своего жилетного кармана и выпустил бы из тебя кровь. Ужь он не стал бы выкармливать тебя рукою, нет, этого и не ожидай.

Джо предложил мне еще подливки, но я боялся и взять.

-- Я думаю, у вас было с ним бездна хлопот, сударыня, сказала мистрисс Гебль, сожалея мою сестру.

-- Хлопот? повторила моя сестра: - хлопот? И потом начала страшный каталог всех болезней, в которых я оказался виновен, всех высоких предметов с которых я сваливался, всех низеньких предметов, о которые я спотыкался, всех ушибов, которыми я пугал ее, и сколько раз желала она, чтоб я слег в могилу, но я упорно отказывался исполнить её желания!

Я полагаю, Римляне часто досаждали друг другу своими носами. Может-быть, вследствие этого они сделались безпокойными людьми. Как бы то ни было, но римский нос мистера Вопсля страшно досаждал мне в продолжении этого перечета моих проступков, и у меня была большая охота схватить его за нос и ущипнуть до слез. Но все мои мучения пока были ничто в сравнении с страшными ощущениями, овладевшими мною, когда наконец было прервано молчание, наступившее после разказа моей сестры, в продолжение которого все на меня глядели с негодованием и отвращением.

-- Хотите водочки, дядя? сказала моя сестра.

О небо, наконец мое время пришло. Он сейчас узнает, что водка слаба, скажет это, и я пропал! Я крепко ухватился обеими руками за ножку стола под скатертью и выжидал моей судьбы.

Сестра моя вышла за глиняным кувшином, возвратилась с ним и налила дяде Пембльчуку водки. Проклятый человек! он еще вздумал тешиться с своею рюмкой, поднял ее вверх, посмотрел на нее на свет и поставил опять, продолжая мои мучения. Все это время мистрисс Джо и её муж очищали стол для пирога и пуддинга.

Я не мог свести глаз с дяди Пембльчука. Все продолжая держаться по прежнему руками и ногами за ножку стола, я наблюдал, как этот гнусный человек играл рюмкой, потом взял ее со стола, с улыбкой откинул назад голову и выпил водку залпом. Минуту спустя, вся компания была повергнута в невыразимое изумление. Он выскочил из-за стола, завертелся в страшном припадке кашля и бросился в дверь; мы увидели потом в окошко, как он сгибался в три погибели, плевал и делал отвратительнейшия гримасы, словно сумашедший.

я это сделал; но я не сомневался, что каким-нибудь образом я его убил. В моем страшном положении, мне было отрадно, когда его привели назад, и, посматривая на целую компанию, с таким видом как будто ему было тошно, он опустился на стул и судорожно произнес многозначительное:

-- Деготь!

Я долил бутылку из кружки с дегтярною водой. Я двигал столом, как посредник духов нашего времени силой невидимых рук.

-- Деготь! вскричала моя сестра в удивлении. - Как попал сюда деготь?

за джином, горячею водой, сахаром, лимонною коркой, и принялась смешивать эти снадобья. Я был спасен на время, по крайней мере. Я продолжал однако держаться за ножку стола, но теперь я сжимал ее со всем жаром благодарности.

Я успокоился мало-по-малу и принялся за пуддинг. Мистер Пембльчук также ел пуддинг. Все ели пуддинг. Обед кончился, и мистер Пембльчук просиял под отрадным влиянием джина с водой. Я уже начинал думать, что день пройдет для меня спокойно, как вдруг сестра моя сказала Джо:

-- Чистые тарелки.

Я сию же минуту снова схватился за ножку стола, и она прижалась к моей груди, как будто она была спутником моего детства, подругой моего сердца. Я предвидел что приближалось, и чувствовал, что на этот раз я в самом деле погиб.

-- Вы должны отведать, сказала моя сестра, обращаясь к гостям с необыкновенною любезностью, - вы должны в заключение отведать подарка дяди Пембльчука!

-- Я вам должна сказать, объявила моя сестра, подымаясь с места, - это пирог, это необыкновенно вкусный пирог с свининой.

-- Постараемся, мистрисс Джо; пожалуйте нам кусочик пирога.

Моя сестра вышла, чтобы достать его. Я слышал её шаги, как приближалась она к кладовой. Я видел, как мистер Пембльчук играл ножом. Я видел, как аппетит пробуждался в римских ноздрях мистера Вопсля. Я слышал замечание мистера Гебля, что "кусочек вкусного пирога ляжет поверх всякой еды и не сделает вреда." Я слышал, Джо говорил мне: "тебе дадут кусочек, Пип". Я не знаю положительно, заревел ли я в самом деле от ужаса, или это было только мое воображение, но я чувствовал, что далее я не мог вынести, и должен был бежать. Я выпустил ножку стола и бросился опрометью как от смерти.

-- Стой, равняйся, заходи!