Большие ожидания.
Глава XI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XI. (старая орфография)

XI.

В назначенное время я явился к мисс Гевишам, и на мой трепещущий звонок вышла к калитке Эстелла. Она заперла ее, впустив меня, как в последний раз, и опять повела меня в темный корридор, где стояла её свеча. Она не обратила на меня никакого внимания, пока не взяла свечки в руку; тут она взглянула на меня из-за плеча, и сказала надменно: "Сегодня я проведу тебя другою дорогой", и я последовал за нею в совершенно-другую часть дома.

Мы отправились через длинный корридор, который, повидимому, проходил кругом всего подвального этажа "Помещичьяго Дома". Мы прошли однакоже только часть его; Эстелла остановилась, поставила на пол свечу и отворила дверь. Мы вышли теперь на свет и очутились на маленьком вымощенном дворике, на противоположной стороне которого находилось отдельное жилье, которое повидимому было некогда занимаемо главным управляющим прежней пивоварни. На наружной стене этого дома находились часы. Подобно часам, в комнате мисс Гевишам, они также стояли на половине десятого.

Мы вошли через открытую дверь в мрачную комнату, с низким потолком, находившуюся в нижнем этаже. В комнате были гости, и Эстелла присоединилась к ним, сказав мне:

-- Ступай туда, мальчик, и дожидайся там, пока тебя не позовут.

Она указала мне на окно, и к окну я отправился и стал у него, посматривая наружу, в очень неспокойном расположении духа.

Окно открывалось до самого пола и выходило в самый жалкий угол запущенного сада; из него была видна раззоренная гряда капустных кочерыжек и одинокое буксовое дерево, много лет тому назад обстриженное в форме пуддинга, которое разрослось на верху, пустив ветки совершенно другого цвета, обезобразившия первоначальную форму, как будто эта часть пуддинга вылезла из кострюли и подгорела. Таковы были мои смиренные мысли, когда я смотрел на это буксовое дерево. Ночью выпал снежок; он везде успел сойдти, сколько я помню; но он не растаял еще в холодной тени этого садика, и ветер играл им, подбрасывая его к окошку, как будто в неудовольствии на меня, зачем я пришел сюда.

Я догадался, что мой приход помешал разговору, и что присутствующие в комнате смотрели на меня. Я только мог видеть в комнате отражение огня камина в стекле окна; но все мои суставы напряглись от совершенной уверенности, что на мне было сосредоточено внимание всех.

В комнате были три леди и один джентльмен. После первых же пяти минут, которые я простоял у окна, не знаю почему мне пришло в голову, что все они были подлипалы и надувалы; но что каждый из них прикидывался, будто он этого не замечает в других, потому что такое предположение заставило бы его самого сознаться, что он сам также подлипало и надувало.

Все они как будто ожидали тоскливо чьих-то приказаний; и самая разговорчивая леди принуждена была говорить, поджав губы, чтобы скрыть зевок. Эта леди, по имени Камилла, очень напоминала мне мою сестру, с тою только разницею, что она была старше, и черты её (как я успел подсмотреть) были аляповатее. Когда я разсмотрел ее лучше, я думал про себя: еще славу Богу, что были какие-нибудь черты на её лице, совершенно-гладком как ровная доска.

-- Бедное творение! сказала эта леди отрывисто, совершенно как моя сестра. - Само себе враг!

-- Ужь лучше быть чьим-нибудь врагом, сказал джентльмен, - это по крайней мере естественнее.

-- Братец Джон, заметила другая леди, - мы должны любить наших ближних.

-- Сара Покет, ответил братец Джон, - кто же всего ближе к человеку, как не сам он?

Мисс Покет засмеялась. Камилла также засмеялась, и сказала, задерживая зевок:

-- Вот идея!

Но мне казалось, что эта идея пришлась им также по вкусу. Другая леди, не выговорившая еще ни одного слова, сказала важно и особенно выразительно:

-- Очень справедливо!

-- Бедное творение! продолжала Камилла (я чувствовал, что все это время она смотрела на меня): - он такой странный! Поверит ли кто-нибудь, когда умерла жена Тома, его невозможно было убедить, что дети непременно должны носить широкия плерезы? Боже мой, говорил он, - ну большая важность, Камилла, были бы сироты только в черном. Как это похоже на Матью! Вот идея!

-- В нем есть хорошия черты, хорошия черты, сказал братец Джон. - Упаси Бог, чтоб я не признавал в нем добрых качеств. Но он никогда не имел и не будет иметь ни малейшого понятия о приличиях.

я плакала от завтрака до обеда, я испортила мое пищеварение. И наконец он вышел из себя и сказал с проклятием: так делайте, как хотите. И я отправилась сейчас же, в проливной дождь, и закупила все. Это будет по крайней мере для меня утешением, благодарение Богу.

-- А заплатил он? спросила Эстелла.

-- Не об этом дело, милое дитя, кто бы ни заплатил, отвечала Камилла. - Я купила, и часто я буду спокойно об этом думать, просыпаясь ночью.

Звон отдаленного колокольчика и крик или зов, доходивший вдоль корридора, прервал беседу, и Эстелла сказала мне:

-- Ну, мальчик, это за тобой.

Я обернулся и увидал, что оне все смотрели на меня с необыкновенным презрением; и когда я уходил, я слышал, Сара Покет сказала:

-- Ну, право! Только что еще будет дальше?

И Камилла прибавила с негодованием:

-- Ну видан ли такой каприз? Вот и-д-е-я!

Когда мы шли по корридору, Эстелла вдруг остановилась, и, обернувшись, сказала мне своим надменным тоном:

-- Ну?

-- Ну, мисс? отвечал я, почти падая на нее и едва удерживаясь.

Она стояла, глядя на меня, и конечно я стоял, также глядя на нее.

-- Хороша я?

-- Да; я нахожу, вы очень хороши.

-- Дерзка я?

-- Не так, как в последний раз, сказал я.

-- Не так?

-- Нет.

Она вспылила, делая мне последний вопрос, и ударила меня по щеке изо всей силы, когда я ответил ей.

-- Я не скажу вам.

-- Потому что ты разкажешь на верху, не так ли?

-- Нет, сказал я, - не потому.

-- Отчего ты опять не плачешь, эдакая тварь?

-- От вас-то ужь я никогда не стану плакать, сказал я.

Я полагаю, это была самая безстыдная ложь с моей стороны, потому что я и тогда внутренно плакал от нея, и хорошо знаю, скольких слез она мне стоила потом.

После этого эпизода, мы пошли нашею дорогой наверх; и, подымаясь по лестнице, встретили одного джентльмена, ощупью пробиравшагося вниз.

-- Кто это с вами? спросил джентльмен, останавливаясь и смотря на меня.

-- Мальчик, сказала Эстелла.

Это был рослый мущина, чрезвычайно-смуглый, с чрезвычайно-большою головой и руками соответствующей величины; он взял меня своею огромною рукой за подбородок и повернул мое лицо, чтобы разсмотреть его при свечке. Он был преждевременно плешив на маковке, и его густые черные брови не прилегали гладко, но стояли торчмя, щетиною. Глаза его сидели глубоко в своих впадинах и имели неприятное, недоверчивое выражение. У него была массивная часовая цепь, и черные пятна на бороде и щеках обозначали место, где следовало рости волосам. Он мне был совершенно чужой, и тогда я не мог еще предвидеть, что судьба сведет нас; но я имел случай теперь хорошо разсмотреть его.

-- Мальчик из здешняго околотка? Э? сказал он.

-- Точно так, сэр, сказал я.

-- Как ты сюда попал?

-- Мисс Гевишам прислала за мною, отвечал я.

-- Хорошо. Веди же себя порядочно. Я знаю хорошо мальчишек, все вы негодяи. Смотри у меня, сказал он, кусая большой палец с боку и наморщивая брови: - веди себя порядочно!

С этими словами, он меня отпустил, и я был этому очень доволен, потому что его рука пахла душистым мылом, и отправился своею дорогой вниз. Я подумал, не был ли он доктор? Но нет, это не мог быть доктор; у доктора манеры спокойнее и убедительнее. Мне не было, однакоже, времени размышлять об этом предмете, потому что мы сейчас же вошли в комнату мисс Гевишам, где я нашел ее и все вещи в совершенно том же положении, как я оставил их. Эстелла оставила меня у дверей, и тут я стоял, пока мисс Гевишам не взглянула на меня.

-- Так! сказала она без малейшого изумления: - дни проходят, не правда ли.

-- Да, сударыня, сегодня...

-- Опять, опять, опять, сказала она с нетерпеливым движением пальцев. - Я не хочу знать. Что сегодня готов ты играть?

-- Не думаю, сударыня.

-- Ну в карты? спросила она, с испытующим взглядом.

-- Да, сударыня, это я могу, если прикажете.

-- Если этот дом тебе кажется слишком стар и печален, сказала мисс Гевишам нетерпеливо, - а ты мальчик не хочешь здесь играть, то не согласишься ли ты лучше работать?

На этот вопрос мне было легче ответить, и я сказал, что совершенно готов.

-- Поди же в комнату напротив, сказала она, указывая своею изсохшею рукою на дверь, находившуюся позади меня, - и жди там меня.

Я прошел, через площадку, в указанную мне комнату. Дневной свет также в нее не проходил, и она была проникнута безвоздушным запахом, который давил меня. В сыром, старинном камине, был только-что разведен огонь, который казалось был более расположен потухнуть нежели гореть; и упрямый дым, висевший в комнате, веял еще сильнейшим холодом нежели чистый воздух, подобно нашему болотному туману. Свечи, стоявшия на высоком камине, слабо освещали комнату, или справедливее было бы сказать, что оне слабо возмущали наполнявший ее мрак. Это была обширная комната, и некогда очень великолепная, я полагаю; но все видимые в ней предметы были покрыты пылью, плесенью, разваливались. Самым видным предметом представлялся длинный стол, покрытый скатертью, как будто готовился пир, когда все в доме остановилось. По середине скатерти стоял поднос; он был так тяжело завешен паутиною, что невозможно было совершенно различить его формы. Он подымался, я помню, словно черный Фунгус, посреди желтой поверхности, и я видел огромные пятноватые пауки бегали по нем с необыкновенною живостью, как будто случилось какое-нибудь чрезвычайное происшествие в их общине.

Я слышал также, как мыши скреблись за панелями, как будто происходило что-нибудь особенно важное для их интересов. Но тараканы не обращали внимания на всю эту суматоху и пробирались около камина старческою тяжелою походкой, как будто они были близоруки, глухи, и жили в несовершенно хороших отношениях между собою.

Эти ползающия твари увлекали мое внимание; и я наблюдал их издали, когда мисс Гевишам положила свою руку мне на плечо. В другой руке она держала костыль, на который она опиралась. Она смотрела колдуньей.

-- Вот, сказала она, указывая костылем на длинный стол, - где меня положат, когда я умру. Они все придут сюда взглянуть на меня.

У меня было неясное сознание, что вот она так и ляжет на стол и сейчас же умрет, окончательно осуществляя восковую фигуру, мною виденную на ярмарке; и я сжался от её прикосновения.

-- Что это такое, ты думаешь? спросила она меня, опять указывая своим костылем: - это, завешенное все паутиною?

-- Не могу угадать, что это такое, сударыня.

-- Это большой куличь; свадебный куличь мой {Саке, куличь, залитый сахаром, составляет в Англии необходимую принадлежность и украшение свадебного завтрака.}!

Она окинула сердитым взглядом комнату и потом сказала опираясь на меня и защипывая рукою мое плечо.

-- Ступай, ступай, ступай! Веди меня, веди!

Я заключил отсюда, что моя работа должна заключаться в том, что я буду водить мисс Гевишам вокруг комнаты. И я разом принялся за новое дело; она опиралась на мое плечо, и мы полетели рысью, как кобыла мистера Пембльчука.

Мисс Гевишам была вовсе не сильна, и после некоторого времени она сказала: "тише". Но мы все продолжали двигаться с нетерпеливою, порывистою быстротой. Она вертела рукой мое плечо и шевелила губами, и мне казалось, что мы шли скоро, потому, что её мысли работали скоро.

"позови Эстеллу!" Я вышел на площадку и прокричал это имя, как я это сделал в прежний раз. Когда свет показался, я вернулся к мисс Гевишам, и мы снова пустились кругом комнаты.

Будь только одна Эстелла свидетелем наших штук, я и тогда был бы достаточно сконфужен; но она еще привела с собою трех дам и джентльмена, которых я видел внизу, и я решительно не знал что делать. Чувство вежливости говорило мне, чтоб я остановился; но мисс Гевишам завертела мое плечо и мы полетели как на почтовых. Я вполне сознавал с моей стороны, что они подумают, будто это все мое дело.

-- Милая мисс Гевишам, сказала мисс Сара Покет, - как вы поправились!

-- Не правда, ответила мисс Гевишам, - я вся желтая, у меня кожа да кости.

Камилла повеселела, когда оборвали мисс Покет, и она прошептала жалостливо, смотря на мисс Гевишам.

-- Бедная добрая душа! Конечно, и ожидать нельзя, чтоб она поправилась, бедная моя, бедная. Вот идея!

-- Как вы поживаете? сказала мисс Гевишам Камилле. - Мы были тогда возле нея, и разумеется, я хотел остановиться; по мисс Гевишам вовсе этого не желала. Мы пронеслись мимо; и я чувствовал, что я был в высшей степени неприятен Камилле.

-- Благодарю вес, мисс Гевишам, ответила она. - Я здорова, на сколько это возможно.

-- Что же с вами? спросила мисс Гевишам, с чрезвычайною жесткостью.

-- Ничего особенного, о чем бы стоило много распространяться, отвечала Камилла. - Я не хочу показывать моих чувств, но я обыкновенно слишком много думаю о вас ночью; мне это не под силу.

-- Так не думайте обо мне, возразила мисс Гевишам.

-- Это легко говорить, заметила Камилла, любезно задерживая свои рыдания, между тем как верхняя губа её оттопыривалась, и слезы текли. - Раймонд свидетель, какое огромное количество инбирю и спирта я принуждена принимать каждый вечер. Раймонд свидетель, какие у меня в ногах нервные судороги. Спазмы и судороги, однакоже, для меня не новость, когда я заботливо думаю о тех, кого я люблю. Не будь у меня такое любящее и чувствительное сердце, у меня было бы пищеварение лучше и железные нервы. Конечно я желала бы, чтоб я была не такова. Но не думать о вас ночью! Вот идея!

И она залилась слезами.

Раймонд, к которому она относилась, я заключил, был присутствующий джентльмен, и я заключил также, что это был мистер Камилла. Он явился теперь на выручку и сказал утешительным тоном:

-- Милая Камилла, все очень хорошо знают, как ваши родственные чувства до того подтачивают вас, что у вас даже одна нога короче другой.

-- Я не подозревала, милая, заметила важная леди, которой голос я слышал только раз, - что думая о человеке, мы объявляем на него особенные права.

Мисс Сара Покет, которая теперь, я видел, была маленькая, сухая, смуглая, вся искривленная старушонка, с маленьким лицом, словно вырезанным из ореховой скорлупы, и огромным ртом, как у кошки, только без усов, поддержала это предложение, говоря:

-- Разумеется, нет, моя милая. Гм!

-- Думать легко, сказала важная леди.

-- Конечно, вы знаете, что может-быть легче? подтвердила мисс Сара Покет.

мое здоровье было бы гораздо лучше, еслиб я чувствовала иначе; но я все-таки не изменила бы моего характера, еслиб я и могла. Я страдаю, но меня также утешает, когда я просыпаюсь, что у меня такия чувства.

И затем последовал новый взрыв чувств.

Мисс Гевишам и я все это время ни разу не останавливались, но все ходили кругом и кругом комнаты, то задевая подолы посетительниц, то оставляя их на разстоянии целой длины этого мрачного покоя.

-- Вот Матью, сказала Камилла, - забывает о самых близких связях, никогда не приходит сюда посмотреть какова мисс Гевишам! Мне разрезали корсет, меня положили на софу, я три часа лежала без чувств, свесив голову, волосы мои все распустились, ноги ужь не знаю, где были.

-- Они были гораздо выше головы, моя милая, сказал мистер Камилла.

-- Я целые часы оставалась в этом положении, все по милости странного и непонятного поведения Матью, и никто мне за это спасибо не сказал.

-- Я полагаю, нет! ввернула важная леди.

-- Видите, моя милая, прибавила мисс Сара Покет (такая масляная злая тварь): - тут важный вопрос, от кого ожидали вы себе благодарности?

-- Я не ожидала себе никакой благодарности, продолжала Камилла. - Целые часы я оставалась в этом положении; Раймонд свидетель, как я задыхалась, как инбирь вовсе на меня не действовал; меня слышали через улицу, у фортепианного настройщика; бедные дети его думали, что это голуби ворковали вдали, - и теперь мне говорят...

Тут Камилла приложила руку к горлу, в котором, как в реторте, начали образовываться новые химическия соединения.

Когда имя того же Матью было упомянуто, мисс Гевишам остановилась и пристально посмотрела на говорившую. Эта перемена вдруг приостановила химический процесс, совершавшийся в горле Камиллы.

-- Матью придет наконец посмотреть на меня, сказала мисс Гевишам сурово, - когда меня положат на этот стол. Вот где ему место, - и она ударила костылем по столу, - в головах у меня! А ваше место - там! вашего мужа - там! Сары Покет - там! Джорджианы - там! Теперь вы все знаете, где ваши места, когда вы придете в последний раз пировать надо мною. Убирайтесь же!

Произнося каждое имя, она ударяла клюкою по столу, каждый раз на новом месте. Потом она сказала. - "Веди меня, веди же!" и мы снова пустились.

-- Я полагаю, нам ничего не остается более, воскликнула Камилла, - как повиноваться и уйдти. Отрадно, по крайней мере хоть на такое короткое время, увидеть предмет своей любви и уважения. Я буду думать об этом с печальным удовольствием, просыпаясь по ночам. Я бы желала, чтоб и Матью имел такое же утешение; но он пренебрегает им. Я решилась не показывать моих чувств; но тяжко слышать, когда вам говорят, что вы хотите пировать над трупами ваших родственников, как будто вы людоед, и потом вам приказывают убираться! Вот идея!

Мистер Камилла вмешался тут; мистрисс Камилла приложила руку к своей взволнованной груди, и с несвойственною твердостью, которая, я полагаю, выражала её решительное намерение упасть в обморок по выходе и задохнуться, послала рукою поцелуй мисс Гевишам и вышла вон. Сара Покет и Джорджиана начали было переминаться, кому выйдти первой; но Сара была хитра, она не поддалась на штуки и обошла с необыкновенною ловкостью вокруг Джорджианы, которая принуждена была идти вперед. Сара Покет успела произвести отдельное впечатление своим уходом, сказав, с улыбкой умилительного сожаления на своей ореховой физиономии, о слабостях человечества.

-- Господь благословит вас, милая мисс Гевишам.

Пока Эстелла светила им, мисс Гевишам продолжала ходить, опершись на мое плечо, но только медленнее. Наконец она остановилась у огня и сказала, посмотрев на него несколько минут.

-- Пип, сегодня день моего рождения.

Я было хотел принести ей мои поздравления и благожелания; но она подняла свою палку, говоря:

-- Я терпеть не могу, чтобы мне про него говорили. Я не позволяю ни одному из тех, кто были здесь сейчас, да и никому, говорить про него. Они сюда приходят только в этот день; но они не смеют и заикнуться о нем.

-- В этот день в году, гораздо прежде нежели ты родился, принесли сюда всю эту ветошь, сказала она, тыкая своею клюкою в сети паутины. - Мы обветшали вместе; мыши источили ее, и зубы, поострее чем у мышей, источили меня.

Приложив набалдашник своей палки к сердцу, она стояла и смотрела на стол. Её платье, когда-то белое, а теперь совершенно пожелтелое и истлевшее, как нельзя более согласовалось с некогда белою скатертью, также пожелтелою и истлевшею; и все вокруг готово было распасться в прах от одного прикосновения.

-- Когда совершится разрушение, сказала она с мертвенным взглядом, - когда они положат меня в моем подвенечном платье на свадебный стол, проклятье исполнится над ним. О, еслиб это случилось в этот самый день!

Она стояла и смотрела на стол, как будто и в самом деле на нем лежала её собственная фигура. Я не двигался. Эстелла возвратилась и оставалась также хладнокровною. Это оцепенение было довольно продолжительно. В тяжелой атмосфере комнаты, среди тяжелого мрака, наполнявшого отдаленные углы, мне пришла больная мысль, что вот сейчас и мы с Эстеллой также начнем разрушаться.

Наконец мисс Гевишам вдруг вышла из своей разсеянности и сказала.

-- Дайте мне посмотреть, как вы играете в карты; что же вы не начинаете?

Мы вернулись после этого в её комнату, и уселись как прежде. Как и прежде я остался нищим; как прежде, мисс Гевишам следила за нами все время, и обращала мое внимание на красоту Эстеллы, стараясь еще более выказать ее и убирая её волосы и грудь драгоценностями.

накормить как собаку; здесь я был оставлен гулять на свободе.

Я не помню, была ли прежде отворена, или затворена калитка в садовой стене, на которую я вскарабкался в последний раз: помню только, что тогда я не заметил этой калитки, а теперь я ее видел. Она была отворена, и я зашел в сад погулять. Это была совершенная пустошь; в нем были старые парники для дынь и огурцов, которые теперь, процессом добровольного зарождения, пытались произвести, в своем разрушении, обрывки старых шляп, старых сапог и слабое подобие разбитого горшка:

Я обошел весь сад и оранжерею, в которой ничего не было, кроме обвалившейся виноградной лозы и нескольких бутылок, и попал наконец в жалкий угол, виденный мною в окошко. Не сомневаясь нисколько, что в доме никого не было, я взглянул в другое окошко, и к величайшему моему удивлению, увидел бледного молодого джентльмена, с светлыми волосами и красными веками, который выпучил на меня глаза.

Бледный молодой человек быстро исчез и очутился возле меня. Он сидел за книгами, когда я увидел его в первый раз и теперь я заметил, что он был весь в чернилах.

-- Ого любезный! сказал он.

"ого", не прибавляя только, из вежливости, любезный.

-- Кто тебя впустил сюда? сказал он.

-- Мисс Эстелла.

-- Кто тебе позволил шататься здесь?

-- Давай драться, сказал бледный молодой человек.

Что мне было делать? - часто я задавал себе этот вопрос: Что оставалось мне делать, как не следовать за ним? Его манеры были решительны; и я так был удивлен, что последовал за ним, будто привороженный.

-- Постой, однакоже, на минутку, сказал он, когда мы прошли несколько шагов. - Я должен подать тебе повод к драке. Вот он!

Он хлопнул в ладоши самым раздражительным образом, ловко откинул одну ногу назад и потянул меня за вихор, потом опять ударил в ладоши и пырнул меня головою в брюхо.

-- Ага, не отказываешься! и принялся танцовать взад и вперед, как я еще ни разу не видывал.

-- Это законы игры! сказал он, и перепрыгнул с левой ноги на правую. - Настоящия правила! - и он перепрыгнул с правой ноги на левую. - Пожалуйте на арену, извольте пройдти через все предварительные церемонии! - И он увертывался, то взад то вперед, делая самые странные телодвижения, между тем как я смотрел на него в совершенном недоумении.

Я внутренно боялся его, видя как он был ловок. Но физически и нравственно я был убежден, что его светлой голове не следовало пырять меня в брюхо, и что я имел право дать ей тумака, когда она привлекала таким образом мое внимание. Не говоря ни слова, я последовал за ним в удаленный уголок сада, между двумя стенами, прикрытый кучею мусора. Он спросил меня, доволен-ли я этим местом; я ему отвечал да, и он попросил позволения удалиться на минуту: он вернулся вскоре, с графином воды и губкою, намоченною уксусом.

Хотя наружность его была неособенно здоровая, - на лице у него были прыщи и сыпь около рта, - но эти страшные приготовления меня пугали. На мой взгляд он был моих лет, но он был выше меня, и его гимнастическия телодвижения казались очень грозными.

Сердце мое екнуло, когда я увидел, как он примерялся, и с видом особенной механической точности оглядывал мою анатомию, как будто, выбирая в ней свою косточку. Как же я был удивлен, когда он после первого моего удара, растянулся на земле, обращая ко мне свое лицо с окровавленным носом, в поразительном ракурсе.

Он тотчас же поднялся на ноги и вытершись губкою, начал опять приловчаться, показывая большое искусство. Но к моему величайшему удивлению, он вторично растянулся, смотря на меня подбитым глазом.

Его отважность внушала мне большое уважение; повидимому у него вовсе не было силы, он ни разу не ударил меня порядочно; но он вскакивал на ноги сию же минуту, отирался губкою, пил воду, исполняя сам с величайшим удовольствием должность своего секунданта, согласно со всеми правилами; и потом выходил на меня с таким форсом, что я думал: "вот теперь наконец он меня в самом деле доедет." Он был страшно избит; потому что, должно сознаться, я тузил его все больнее и больнее; но он подымался каждый раз, пока наконец, падая, не ударился головою о стену. Даже и после этого кризиса, он было поднялся и повернулся несколько раз кругом, не видя меня; но в заключение он подполз на коленах к своей губке и подбросил ее, едва проговоривая.

Он был так храбр и ни в чем невиновен, что хотя и не я предложил борьбу, но моя победа доставила мне грустное удовлетворение. Право, одеваясь, я думал о себе, как о диком волчонке. Я оделся однакоже, вытер в промежутках мое окровавленное лицо, и сказал ему:

-- Не могу ли я вам помочь?

-- Нет, благодарю, ответил он.

-- Добрый вечер, сказал я.

Когда я вышел на двор, я нашел Эстеллу, ожидавшую меня с ключами. Но она меня не спросила, ни где я был ни от чего я заставил ее ждать; на лице её блистал румянец, как будто случилось что-нибудь очень приятное для нея. Вместо того чтобы пойдти прямо к калитке, она остановилась в корридоре и поманила меня к себе.

-- Поди сюда; если хочешь, можешь меня поцеловать.

Она повернула мне щеку, которую я поцеловал. Я думаю, я решился бы на многое, чтобы поцеловать ее. Но я чувствовал, этот поцелуй был дан простому мужицкому мальчишке, - так она дала бы мелкую монету, - и сам по себе ничего не стоил.

По милости гостей, карточной игры и наконец драки, мое посещение на этот раз было продолжительнее обыкновенного, и когда я возвращался домой, маяк на песчаной косе за болотом светился на почернелом ночном небе, и горн Джо бросал огненную полосу поперек дороги.