Большие ожидания.
Глава XV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XV. (старая орфография)

XV.

Я слишком вырос для классной комнаты бабки мистера Вопсля, и мое воспитание, под руководством этой нелепой наставницы, кончилось. Биди однакоже успела передать мне все, что она знала, начиная от маленького прейс-куранта и оканчивая комическою песенкой, которую она когда-то купила за полпенни. Хотя в этом литературном произведении только следующия первые строчки еще имели какой-нибудь смысл:

Ну был я и в Лондоне, господа,

Ту рул лу рул,

Ту рул лу рул.

Как же там меня обдули, господа,

Ту рул лу рул,

Ту руд лу рул.

Но, увлекаясь желанием просвещения, я выучил наизусть с необыкновенною важностью это сочинение, и не припомню даже, чтоб я сомневался в. его достоинстве; я только находил и нахожу до сих пор, что припева: ту рул, было гораздо более чем поэзии. Томимый жаждою познания, я предложил также мистеру Вопслю уделить мне несколько крох умственной пищи, на что он любезно согласился. Вышло однакоже, что ему нужен был только драматический маннекен, которого бы он мог обнимать, закалывать, бросать в тысячу различных положений и потом стонать и рыдать над ним - и я скоро отказался от такого курса воспитания. Но мистер Вопсль успел не раз отколотить меня в своем поэтическом восторге.

Все мои сведения я старался передать Джо. Это показание с моей стороны так многозначительно, что, по совести, я не могу оставить его здесь без объяснения. Мне хотелось сделать, чтобы Джо не был такой простак, такой невежда, чтоб он был более достоин моего сообщества, и чтоб Эстелла могла менее презирать его.

Старая батарея на болоте была местом наших занятий; сломаная аспидная доска и кусочек грифеля были для нас единственными учебными пособиями, к которым Джо всегда прибавлял еще трубку табаку: Джо все забывал от одного воскресенья до другого, и не приобрел под моим руководством никаких сведений. Но он курил свою трубку на батарее с видом более разумным нежели где-нибудь, даже с ученым видом, как будто он сам сознавал свои огромные успехи. Милый, милый, я уверен, он это думал про себя.

Спокойно и приятно бывало там; паруса на реке мелькали мимо земляной насыпи; иногда во время отлива, казалось, будто они принадлежали кораблям, затопленным в воде и как будто все еще плывшим на дне. Каждый раз, при виде кораблей с распущенными белыми парусами, подымавшихся над поверхностью моря, мне приходили на мысль, не знаю почему, мисс Гевишам и Эстелла; и каждый раз, как луч света искоса падал длинною полосой на облако, парус, или на зеленую мураву берега или на поверхность воды, я думал о том же. Мисс Гевишам и Эстелла, чудный дом и чудная жизнь их были непременно, почему-то, в связи со всем, что казалось живописным.

В одно воскресенье, Дико, наслаждаясь своею трубкой, объявил, что ему решительно ничего не идет в голову; я отступился от него на этот день и лег на насыпь, опершись подбородком на руку и высматривая везде кругом на небе и на воде следы мисс Тевишам и Эстеллы. Наконец я решился высказать мысль, которая давно уже была у меня в голове.

-- Джо, сказал я, - как вы думаете, не сходить ли мне к мисс Гевишам?

-- Пожалуй, Пип, отвечал Джо в раздумьи. - Только зачем?

-- Зачем, Джо? А зачем вообще ходят к людям?

-- Да, есть такия посещения, сказал Джо, - о которых можно сделать этот вопрос, Пип! Но теперь, в разсуждение посещения мисс Гевишам, она может подумать, что тебе нужно что-нибудь, что ты ожидаешь чего-нибудь от нея.

-- Что же вы думаете, Джо, разве я не могу сказать, что мне ничего не нужно?

-- Можешь, старый дружище, сказал Джо. - И она, может статься, поверит, а может-быть и нет.

Джо чувствовал то же самое, что и я, и остановился тут, затянувшись трубкой, чтобы не ослабить довода повторением.

-- Видишь, Пип, начал снова Джо, миновав опасный пункт: - мисс Гевишам для тебя сделала доброе дело. И когда мисс Гевишам сделала его для тебя, она кликнула меня назад, чтобы сказать мне: это все, не ждите более.

-- Все, повторил Джо, особенно выразительно.

-- Да, Джо, я говорю вам, я это слышал.

-- То-есть понимай так, Пип, она могла тут разуметь, что уже этим все покончено, я на север, вы на юг, и дело с концом.

Я также об этом думал, и мне было небольшое утешение знать, что и он думал то же самое, потому что теперь это казалось более вероятным.

-- Но, Джо.

-- Да, старый дружище.

-- Вот уже почти год моего времени прошел, и с тех пор, как я записан в ученики, я ни разу не поблагодарил мисс Гевишам, ни спросил про нее, не показал ничем, что я ее помню.

-- Это правда, Пип, и худо будет если ты ей не сварганишь четырех подков, которые, я полагаю впрочем, едва ли будут приятным подаркоме; копыт не имеется.

-- Я не про то говорю, Джо; мне и в голову не приходило делать ей подарок.

Но мысль о подарке уже пришла в голову Джо, и так легко он с нею не разстанется.

-- Или даже пожалуй, сказал он, - я помогу тебе отковать ей новую цепь для парадной двери, или хоть например, дюжин двенадцать остроголовых винтов для всякого употребления, или какую-нибудь легонькую вещицу, в роде вилки для поджаривания гренков, она их верно кушает; или наконец, таганчик, если ей придет охота поджарить салакушку или селедку.

-- Я вовсе и не думаю, Джо, про подарки, заметил я.

-- Ну, сказал Джо, не оставляя прежней материи, как будто я особенно ее навязывал ему: - еслиб я был на твоем месте, я бы этого не сделал. Нет, я бы этого не сделал. Ну на что ей цепь? Дверь у ней всегда на цепи. Для вилки ты должен приняться за медную работу, в которой ты не отличишься. И самый необыкновенный работник не покажет себя в тагане: таган все-таки таган, сказал Джо, стараясь произвести на меня впечатление и желая вывести меня из самого упорного заблуждения: - ужь что ты там себе ни держи в голове, а все выйдет таган.

-- Мой милый Джо, закричал я в отчаянии, схватив его за сюртук: - перестаньте, сделайте милость. Я и не думал никогда делать какой-нибудь подарок мисс Гевишам.

-- Нет, Пип, подтвердил Джо, как будто он все время убеждал меня: - то-то я и говорю тебе, Пип, что вся правда.

-- Так Джо; но я хотел вам сказать только: дела у нас теперь немного, так не отпустите ли вы меня завтра погулять на полдня; я думаю отправиться в город и зайдти к мисс Эст... Гевишам.

-- Зовут ее, сказал Джо преважно, - не Эст-Эвишам, Пип; разве, пожалуй, ее перекрестили.

-- Знаю, знаю, Джо; это я так обмолвился. Ну что вы на это скажете, Джо?

Джо думал, что если, по моему, это было хорошо, то и он находит это хорошим. Но он заметил в виде особенного условия, что если меня примут холодно и не попросят повторить моего посещения, которое не имело никакой другой цели, кроме изъявления моей благодарности за сделанную милость, то второго посещения уже не делать. Эти условия я обещался исполнить.

Джо держал работника на жалованьи, которому прозвище было Орлик. Он уверял, будто его крещеное имя было Дольдж: очевидная нелепица; но это был малый с необыкновенно-упрямым характером, и, я полагаю, он называл себя так, чтобы поглумиться над простотою нашей деревни. Это был широкоплечий, смуглый человек, очень сильный, который никогда не торопился, но всегда ходил лениво и переваливаясь. Он даже, повидимому, никогда не приходил нарочно на работу, но тащился-себе так, как будто он невзначай попал на кузницу; и уходил ли он обедать к "Веселым Лодочникам", уходил ли он к себе на ночь, всегда он тащился словно Каин или вечный Жид, как будто у него не было ни малейшей мысли о том, куда он шел, ни также никакого намерения возвратиться. Он жил у шлюзного сторожа на болоте, и в рабочие дни, бывало, тащится-себе из своего логовища, запустив руки в карман и нацепив на шею узелок с обедом, который болтался у него на спине. По воскресеньям, он лежал целый день на шлюзах, или стоял прислонившись к скирдам или гумнам. Ходил он всегда в перевалку, понурив голову и устремив глаза в землю, и если кто-нибудь обращался к нему, то он подымал их с полунедовольным, полуудивленным видом, как будто у него в голове была только одна мысль о том, как грустно и как оскорбительно быть человеком не мыслящим.

Этот угрюмый работник не любил меня. Когда я был очень мал и боязлив, он говорил мне, что диявол жил в черном углу кузницы, "и что он хорошо знаком с ним, что каждые семь лет необходимо подтоплять горн живым мальчиком, и что скоро очередь дойдет до меня." Когда я поступил в ученье к Джо, может-быть его преследывало подозрение, что я замещу его, и он еще менее благоволил ко мне. Он, конечно, ничего не делал, ничего не говорил такого, что показывало бы открыто его неприязнь; но я замечал только, что он всегда выбивал искры на мою сторону, и каждый раз, когда я запевал "старый Клим", он подтягивал не в такт.

На следующий день, Долдж Орлик был в кузнице и за работою, когда я напомнил Джо об его обещании отпустить меня на полдня; он в эту минуту ни слова не сказал; потому что Джо отказывал с ним вместе полосу раскаленного железа, а я был при мехах; но потом Орлик сказал, опершись на свой молот:

Я полагаю, ему было лет двадцать пять; на он всегда говорил о себе, как о старом человеке.

-- Что же вы станете делать с свободным временем, если я вам его дам? сказал Джо.

-- Что я буду делать? А что он будет делать? Я сумею провести его также как и он, сказал Орлик.

-- Пип пойдет в город, сказал Джо.

-- Ну что же? И Орлик пойдет в город, отвечал этот барин: - и двое могут идти в город. Дорога в город не про одного, а про всех.

-- Не извольте у меня горячиться, сказал Джо.

-- Буду себе горячиться, коли хочу, проворчал Орлик. - Вишь еще какое баловство, прогуливаться в город! Ну, хозяин! Баловство не у места в этой кузнице. Не будь бабой.

Хозяин отказался говорить об этом предмете, пока работник не перестанет горячиться. Орлик полез в горн, вытащил оттуда раскаленную полосу железа, замахнулся ею на меня, как будто желая пропороть мне брюхо, потом повернул ее вокруг моей головы, положил ее на наковальню и принялся ковать, словно, мне казалось, эта полоса был я, и искры, вылетавшия из нея, моя клокочущая кровь. В заключение, когда он доработался до поту и железо остыло, он опять оперся на молот и сказал:

-- Ну, хозяин!

-- Успокоились вы теперь? спросил Джо.

-- А успокоился, сказал угрюмо старый Орлик.

-- Ну, сказал Джо, - работаете вы всегда исправно, не хуже других; пусть же будет праздник для всех.

Моя сестра молча стояла на дворе и слышала это. Она у нас без всякой совести шпионила и подслушивала; она сейчас же заглянула в окошко.

-- Похоже на тебя, дурачина! сказала она Джо. - Отпускать гулять таких больших лентяев в рабочее время. Миллионер ты разве, чтобы даром бросать деньги? Хотела бы я быть его хозяином!

-- Дай вам волю, вы бы всякому сели на голову, возразил Орлик с неприятною улыбкой.

-- Оставьте ее в покое, сказал Джо.

-- Я бы сумела справиться со всеми болванами и мошенниками, отвечала сестра, начиная петушиться. - Управлюсь я и с вашим хозяином, дубинноголовейшим царем всех дубин. Управлюсь и с вами, подлейшим из мошенников, какого поискать только отсюда до Франции. Вот вам!

-- Вы злая ворчунья, матушка Гарджери, пробормотал работник. - Если это дает право судить о мошенниках, так вы отличный судья.

-- Говорю, оставьте ее в покое, сказал Джо.

-- Что он там бормочет? закричала сестра: - что он там сказал? Пип, что это мне сказал этот негодяй Орлик? Как он назвал меня и еще при муже? О! О! О!

Каждое из этих восклицаний было воплем; и я должен заметить про мою сестру, что вспыльчивость для нея, как и для всех горячих женщин, каких мне случалось встречать, вовсе не была извинением; потому что она не сейчас же выходила из себя, но с полным сознанием делала необыкновенные усилия, чтобы себя разъярить, и приходила постепенно в совершенно-слепую ярость. - Как назвал он меня перед этим низким человеком, который клялся меня защищать. О! поддержите меня! О!

-- Сколько раз мне говорить, чтобы вы ее оставили в покое? сказал Джо.

-- О! послушайте только его! закричала моя сестра, всплескивая руками и ревя в то же время: это была вторая степень. - Послушайте, какими именами он честит меня, этот Орлик! И еще в моем доме! Меня, замужнюю женщину! А муж стоит возле! О! О!

Тут сестра моя, после нескольких криков и всплескиваний руками, принялась бить себя в грудь и по коленам, стащила чепчик с головы и начала рвать на себе волосы. Это была уже последняя станция по дороге к беснованью. Она теперь была совершенною фурией, и бросилась в дверь, которую по счастью я запер за нею.

Что оставалось делать бедному Джо, после всех его замечаний, на которые не обращалось никакого внимания? Он должен был подойдти к своему работнику и спросить его, как он смел вмешиваться, и что он за судья между им и мистрисс Джо, и станет ли у него духу выйдти нарасправу? Старый Орлик чувствовал, что выходить было нужно по обстоятельствам, и сейчас стал в позицию. Не снимая даже своих обгорелых Фартуков, они вышли друг на друга, как два великана. Но я не знал в околотке ни одного человека, который мог бы устоять против Джо. Орлик, как будто он был не крепче того бледного молодого джентльмена, с которым я дрался, скоро очутился на куче угля и не торопился подняться. Потом Джо отпер дверь, поднял мою сестру, которая повалилась у окна (полюбовавшись однакоже, я полагаю, на драку), потащил ее домой, и положив на постель, просил ее придти в себя; но она продолжала барахтаться и запустила свои руки в волосы Джо. Наконец наступила совершенная тишина, сменяющая всякую бурю; и с неопределенным чувством, которое во мне всегда пробуждалось от подобного затишья, именно с таким чувством, как будто было воскресенье или как будто кто-нибудь умер, я отправился наверх одеваться.

Когда я сошел вниз, Джо и Орлик спокойно подметали кузницу, и единственным следом суматохи была разбитая ноздря Орлика, которая вовсе не красила его. Добрая кружка пива появилась из "Трех Веселых Лодочников", и они распивали ее поочередно, самым миролюбивым образом. Затишье оказывало успокоительное действие на Джо, который проводил меня на дорогу и сказал на прощанье, в виде доброго напутствия:

-- Вот тебе она и жизнь, Пип.

С какими нелепыми ощущениями (чувства важны во взрослом человеке и смешны в мальчике), я отправился к мисс Гевишам; не интересно здесь знать, точно также как неинтересно знать, сколько раз я прошел мимо калитки, прежде нежели решился позвонить, и какая борьба происходила внутри меня: без сомнения, я ушел бы, не позвонив, еслиб я мог распоряжаться моим временем и придти в другой раз.

К калитке вышла мисс Сара Покет, не Эстелла.

-- Как? Вы опять здесь? сказала мисс Покет. - Что вам нужно?

Я сказал, что я пришел только узнать, как в своем здоровье мисс Гевишам; и Сара очевидно раздумывала не отправить ли меня. Но не желая принять на себя ответственность, она впустила меня и вскоре вернулась с приказом подняться наверх.

-- Ну, сказала она, вперив в меня свои глаза, - надеюсь, тебе ничего не нужно? Ты ничего не получишь.

-- Мне ничего не нужно, мисс Гевишам. Я только хотел передать вам, что мое ученье подвигается вперед и что я вам много благодарен.

-- Ну! ну! сказала она с прежним нетерпеливым движением пальцев. - Заходи ко мне иногда; приходи в твое рожденье. А! закричала она вдруг повернувшись ко мне со стулом: - ты ищешь Эстеллу? Э?

Я точно искал глазами Эстеллу, и пробормотал, что я надеялся, она здорова.

Она произнесла эти слова с таким злобным удовольствием и залилась таким неприятным хохотом, что я решительно не нашелся что сказать. Она избавила меня от труда долго думать, простившись со мною. Сара, с своею физиономией в виде ореховой скорлупы, заперлаза мною калитку, и я чувствовал, я был более чем когда-нибудь недоволен моим домом, моим ремеслом, всем; и вот вся польза от этого посещения

Шатаясь по большой улице и посматривая на окна лавок с тайною мыслью, что бы такое я там купил, еслиб я был джентльмен, я наткнулся на мистера Вопсля, вышедшого из книжной лавки. Мистер Вопсль держал в своей руке трогательную трагедию: Джордж Барнвел; нарочно послало ему лишняго слушателя, и он наложил на меня руку и потащил меня к Пембльчуку. Я знал, дома мне будет горько; ночи были темные, дорога глухая, и всякий спутник был находка; поэтому я не противился, и мы отправились к Пембльчуку, как только зажглись фонари на улице и осветились лавки.

Я никогда после не видел представления Барнвела, и не знаю как долго оно обыкновенно продолжается; но очень хорошо знаю, что в этот вечер оно протянулось до половины десятого; и что когда мистер Вопсль очутился в Ньюгете {Тюрьма в Лондоне, перед которою казнят преступников.}, я думал, он никогда уже не дойдет до эшафота; он двигался все медленнее и медленнее, приближаясь к концу своего преступного поприща. Мне казалось, он не имел никакого права жаловаться, что он был сорван во цвете лет; мне казалось, что он совсем перезрел к концу пиесы. Но оставя утомительную длинноту и скуку в стороне, особенно кололо меня приложение всей этой завязки к моей невинной личности. Когда Барнвел начал сбиваться с пути, уверяю вас, оправдания вертелись у меня на языке: так тяжело ложился на меня грозный взгляд мистера Пембльчука. Вопсль также старался всеми силами представить меня в самом дурном свете. Слабодушный злодей, я погубил моего дядю, не имея на своей стороне ни одного обстоятельства, которое бы сколько-нибудь меня извиняло. Мильвуд опровергал и уничтожал меня при каждом случае; самая любовь дочери моего хозяина была решительным безумством, и мое слабодушное поведение в роковое утро совершенно соответствовало общей ничтожности моего характера. Даже когда наконец меня повесили, и Вопсль закрыл книгу, Пембльчук, уставя на меня свои глаза и покачивая головою, сказал: "берегись у меня, мальчик, берегись," как будто в этом никто не сомневался, что я имел непременное намерение убить моих ближних родственников, если только один из них сделается моим благодетелем.

тумане. Мы говорили между собою, что туман подымался с известной части болота, от перемены ветра, как вдруг наткнулись на человека, стоявшого под навесом заставного домика.

-- Эй! сказали мы в один голос, остановившись.---Орлик?

-- А! отвечал он, переваливаясь. - Я остановился на минутку, поджидаю попутчиков.

-- Поздненько вы, заметил я.

Орлик очень естественно ответил:

-- Мы провели, мистер Орлик, сказал мистер Вопсль, увлеченный своим чтением, - артистический вечер.

Старый Орлик заворчал, как будто ему нечего было сказать на это, и мы пошли все вместе.

Я спросил, в какой части города он проводил свой праздник.

-- Да так по всему городу, сказал он. - Я шел за вами. Хоть я вас и не видал, а я был верно возле вас. Да кстати, пушки опять палят.

-- Да, пташки вылетели из клеток. Пушки стреляют с самых сумерек. Вот сейчас вы услышите.

В самом деле, мы едва прошли несколько шагов, как раздался хорошо-понятный мне выстрел, заглушаемый густым туманом, и пронесся раскатами вдоль по реке, как бы в след беглецам.

-- Славная ночь для утека, сказал Орлик. - Не легко подцепить за крыло тюремную пташку в сегоднешний вечер.

Эта материя была только мне одному близка, и я раздумывал о ней молча. Мистер Вопсль, подобно несчастному дяди в трагедии, принялся размышлять вслух. Орлик, запустив руки в карман, тащился рядком со мною. Было темно, сыро, грязно, и мы дружно месили грязь. По временам стреляла сигнальцая пушка, и выстрелы сердито разносились раскатами вдоль по реке. Я совершенно был погружен в. мою думу. Мистер Вопсль читал всевозможные предсмертные монологи. Орлик иногда мурлыкал про себя:

Старый Клим,

Чтоб ясней звенел булат,

Старый Клим.

Я думал, что он был выпивши, но он не был пьян.

"Трем Веселым Лодочникам", и мы заметили в кабачке, к нашему удивлению, потому что уже было более одиннадцати часов, необыкновенное движение; дверь была отперта; мистер Вопсль зашел туда спросить что случилось (подозревая, что поймали колодника), и выбежал к нам с большою поспешностию.

-- У вас в доме что-то не совсем ладно, Пип, сказал он. - Побежим!

-- Что такое? спросил я, не отставая от него. Орлик был возле меня.

-- Я не совсем хорошо понял. Кто-то ворвался в дом, когда Джо вышел со двора. Думают, что каторжники.

Мы бежали слишком скоро, разговаривать было некогда, и остановились только войдя в нашу кухню. Она была полна народу; целая деревня собралась сюда; здесь был доктор, Джо и группа женщин; все они были на полу посреди кухни. Народ, стоявший без дела, разступился, увидя меня, и таким образом я заметил мою сестру: она лежала неподвижно, без чувств, на голых досках, куда повалил ее кто-то страшным ударом по затылку, когда она стояла, обратившись к огню лицом, которому уже более не суждено было хмуриться и петушиться