Большие ожидания.
Глава XIX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XIX. (старая орфография)

XIX.

Наступившее утро произвело большое различие в ходе моей жизни; оно так осветило ее, что она показалась мне совершенно иною. Меня тревожило только то одно, что до дня моего отъезда еще оставалось целых шесть дней; я не мог успокоить моих опасений, что в этот промежуток случится что-нибудь с Лондоном, и что когда я приеду туда, он или придет в сильный упадок или совершенно исчезнет с лица земли.

Джо и Биди были очень ласковы, когда я с ними говорил о предстоявшей разлуке, но они упоминали об этом предмете только когда я сам заговаривал о нем. После завтрака, Джо достал условие моего ученичества из-под пресса, находившагося в парадной гостиной, и мы положили его в огонь. Я почувствовал себя совершенно свободным.

Под влиянием новости моего освобождения, я отправился с Джо в церковь и думал там, что священник не стал бы так проповедывать про богатого человека и небесное царство, еслиб ему было все известно.

После нашего ранняго обеда я пошел бродить один, намереваясь обойдти болото и проститься с ним навсегда; проходя мимо церкви, я опять почувствовал (как это было со мною и по утру во время службы) необыкновенное сострадание к несчастным созданиям, которым суждено было всю жизнь, каждое воскресенье, ходить в эту церковь, и наконец занять место между её зелеными могилками. Я дал себе обещание непременно что-нибудь сделать для них современем, и составил общий план, каким образом каждому в деревне дать хороший обед, состоящий из ростбифа и плом-пудинга, с кружкою пива и ведром моего благоволения.

Если прежде я вспоминал часто со стыдом про мою встречу с беглым каторжником, которого я когда-то увидел здесь между могилами; то каковы могли быть мои чувства в это воскресенье, когда эта местность напомнила мне жалкую оборванную тварь, дрожавшую от холода и еще в колодке; меня успокоивало одно обстоятельство, что это случилось очень давно, что он вероятно был сослан куда-нибудь далеко, что он для меня умер, и пожалуй даже действительно умер.

Не буду я более видеть этих низменных, помойных лугов, этих насыпей и шлюзов, этого скота, пасущагося, здесь, хотя теперь скотина оказывала мне более уважения и повертывалась, чтобы поглядеть подолее на счастливца с такими великолепными ожиданиями... Простите, скучные знакомцы моего детства! Отныне я предназначен судьбою для Лондона и для величия: не для кузницы и не для вас! Я отправился с восторгом к старой батарее, присел там, чтоб обдумать вопрос, не готовила ли меня мисс Гевишам для Эстеллы, и заснул.

Когда я проснулся, я увидел к величайшему моему удивлению, что Джо сидел возле меня и курил свою трубку. Он приветствовал меня веселою улыбкою, когда я раскрыл глаза, и сказал:

-- Так как это в последний раз, Пип, то мне пришло на мысль пойдти за тобой.

-- Я очень рад этому, Джо.

-- Благодарю, Пип.

-- Вы можете быть уверены, милый Джо, продолжал я, пожав ему руку, - что я никогда вас не забуду.

-- Нет, нет, Пип, сказал Джо, успокоивающим тоном. - Я в этом уверен, да, да, старый дружище! Нужно было только хорошенько повернуть все это в голове, чтобы в этом увериться; ну, а времени потребовалось таки порядочно, чтобы повернуть в голове такую штуку; словно молотом она меня хватила; не правда ли?

Не зная почему, только мне было не совсем приятно, что Джо так был уверен во мне. Мне было бы приятнее, еслиб он обнаружил некоторое внимание, еслибы сказал например: "это делает тебе честь, Пип", или что-нибудь в этом роде. Поэтому я не сделал никакого замечания на первые слова Джо, и сказал только, что действительно весть пришла Неожиданно, но что я всегда хотел быть джентльменом и часто думал, как я стану действовать, когда им сделаюсь.

-- Право? сказал Джо. - Удивительно!

-- Очень жаль теперь, Джо, сказал я, - что вы не успели более во время наших уроков здесь. Не правда ли?

-- Ну, я не знаю, ответил Джо. - Я такой тупой, я только мастер в моем деле. Мне было всегда жаль, что я такая тупица, и теперь я об этом жалею не более чем год тому назад, - понимаешь?

У меня в голове было, что когда я получу мое состояние и буду иметь возможность что-нибудь сделать для Джо, оно было бы гораздо приятнее, еслиб он более подготовился к ожидавшему его возвышению в обществе. Он, однако же, совершенно не понимал чего я хотел, и я решился поговорить об этом с Биди.

Итак, когда мы воротились домой и напились чаю, я отвел Биди в наш маленький садик, и объявив ей в общих выражениях, чтоб ее приободрить, что я никогда её не забуду, сказал, что у меня до нея есть просьба.

-- Я хочу вас просить, Биди, сказал я, - не упускайте случая помогать Джо понемножку.

-- Как это помогать ему? спросила Биди, пристально посмотрев на меня.

-- Послушайте: Джо, добрый, милый малый; право, я думаю, что добрее души, на этом свете не было, но он отстал во многом. В своем образовании, например, Биди, в манерах.

-- А, в манерах! Так у него не хороши манеры? спросила Биди, срывая листок черной смородины.

-- Моя любезная Биди, оне очень хороши здесь...

-- О, здесь оне очень хороши? перервала меня Биди, пристально смотря на листок в своей руке.

-- Выслушайте меня. Если я перенесу Джо в высший круг, как я надеюсь это сделать, когда получу мое состояние, то оне ему не сделают чести.

-- И вы думаете, он этого не знает? спросила Биди.

Это был очень неприятный вопрос, именно потому что он мне ни разу не пришел в голову; и я сказал отрывисто:

-- Биди, что вы хотите сказать?

Биди истерла листок между пальцами - и с тех пор запах черной смородины всегда напоминал мне этот вечер в нашем саду - и сказала:

-- Разве никогда вы не подумали, что он может быть горд?

-- Горд! повторил я с презрительным выражением.

-- О! есть разная гордость, сказала Биди, глядя мне прямо в глаза и покачивая головою, - гордость гордости рознь...

-- Ну, что же вы остановились? сказал я.

-- Гордость гордости рознь, сказала снова Биди. - У него может быть такая гордость, что он не позволит кому-нибудь оторвать себя от места, которое он способен занимать и занимает с достоинством. Да, сказать вам правду, я думаю, он таков, хотя может-быть я говорю это слишком самоуверенно, потому что вы должны знать его гораздо лучше чем я.

-- Ну, Биди, сказал я, - мне очень жаль видеть в вас это. Я не ожидал встретить в вас это. Вы завидуете, Биди; в вас говорит теперь зависть. Вы не довольны моим возвышением, не радуетесь моему счастью и показываете это теперь.

-- Если у вас достает духу так думать, отвечала Бидди, - ну и говорите так. Да, так и говорите, если у вас достает духу так думать.

-- Лучше ужь скажите, Биди, отвечал я добродетельным и возвышенным тоном, - если у вас достает духу так думать, и не взваливайте на меня вины. Жаль мне это видеть в вас; это... это дурная сторона человеческого сердца. Я хотел просить вас, чтобы вы поправляли милого Джо, при каждом удобном случае, когда я уеду. Но после этого я ничего не прошу у вас. Очень, очень мне жаль видеть в вас это, Биди, повторил я. - Это... это худая сторона человеческого сердца.

-- Браните ли вы меня или хвалите, отвечала бедная Биди, - но вы все равно можете на меня положиться, что я постараюсь сделать все, что от меня зависит. И что бы вы там обо мне ни думали, это не изменит моих воспоминаний о вас. Но джентльмен не должен быть не справедлив, сказала Биди, отворачивая от меня свою голову.

Я опять повторил с горячностью, что это была худая сторона человеческого сердца (в последствии я имел повод убедиться, что это заключение было справедливо, хотя, пожалуй, приложение его теперь было неуместно), и я ушел по дорожке прочь от Биди; Биди вернулась домой, и я вышел из саду погулять со скуки до ужина, опять чувствуя в моем сердце, что и второй вечер моего блистательного счастия проходил для меня так же грустно и печально, как и первый.

Но утро опять осветило открывавшуюся передо мною карьеру; я опять стал великодушен к Биди, и мы не говорили с ней об этом предмете. Одевшись в лучшее какое было у меня платье, я отправился раным-ранехонько в город, чтобы поспеть к тому времени, как отпирались лавки, и явился к портному Трабу, который завтракал в гостиной, за магазином, и не считая нужным выходить ко мне, позвал меня к себе.

-- Ну, сказал мистер Траб полудружеским тоном, - как ваше здоровье, и что могу я для вас сделать?

открытое окошко выходило в хорошенький садик и обильный огород; в стене, возле камина, был вделан добрый железный ларец, в котором, я не сомневался, лежали груды его благосостояния, завязанные в мешках.

-- Мистер Траб, сказал я, - хотя мне и неприятно начинать так, потому что это будет похоже на хвастовство; но я должен вам сказать, что мне достается хорошее состояние.

Странная перемена произошла сейчас же в мистере Трабе. Он забыл свою булку и масло, вскочил с своего стула и принялся вытирать пальцы о скатерть, восклицая:

-- Господи помилуй!

-- Я еду в Лондон, к моему опекуну, сказал я, вынимая как бы случайно несколько гиней из моего кармана и поглядывая на них; - мне нужно модное платье. Я намерен заплатить за него, прибавил я, опасаясь, что он мне его не сделает, - чистыми денежками.

-- Мой любезный сэр, сказал мистер Траб, почтительно сгибаясь передо мною, раскрывая свои руки и прикасаясь к моим локтям, - вы оскорбляете меня, говоря это. Могу ли я осмелиться поздравить вас? Сделайте одолжение, извольте пожаловать в магазин.

Мальчишка мистера Траба был известен своею дерзостию в целом околотке. Когда я вошел, он подметал магазин, и чтобы потешить себя, он подбросил весь сор мне под ноги; он продолжал еще мести, когда я вернулся в лавку с мистером Трабом, и стучал щеткою о всевозможные углы и препятствия, чтобы выразить (как я понимал) свое совершенное равенство с любым кузнецом.

-- Тише там, произнес мистер Траб необыкновенно сурово, - осторожнее, не то я поподчую кое-чем. Сделайте одолжение, сэр, извольте присесть. Теперь извольте посмотреть, сказал он, снимая с полки штуку сукна и распуская его на прилавке, чтобы показать лицо, - это добрый товар, я вам его рекомендую; это именно для вас; действительно это высший сорт. Но вы увидите еще другия. Эй, подать мне нумер четвертый! прибавил он, обращаясь к мальчишке и опасаясь, что этот негодяй заденет меня щеткой или оскорбит какою-нибудь фамильярностию.

Мистер Траб не свел своего сурового взгляда с мальчишки, пока тот не положил на прилавок нумер четвертый и не отошел на почтительное разстояние: Потом он приказал ему принести нумер пятый и нумер восьмой.

-- Да прошу вести себя скромнее, чтобы не каяться потом всю жизнь. Негодный мальчик!

Мистер Траб наклонился над нумером четвертым и почтительно рекомендовал мне его как легкую материю для лета, которая особенно пользуется славою между нобльменами и джентльменами; эта материя принесет и ему, мистеру Трабу, особенную честь, если ее будет носить его именитый земляк, если только ему дозволено назвать меня своим земляком.

-- Принесете ли вы мне, бродяга, нумера пятый и восьмой, сказал после того мистер Траб мальчишке, - или я вас вышвырну из лавки и достану их сам.

Я выбрал сукно для платья, при помощи советов мистера Траба и, возвратился в гостиную, чтобы снять мерку. Хотя у мистера Траба уже была моя мерка и хотя он был прежде совершенно ею доволен; но он мне сказал, что теперь, при настоящих обстоятельствах, она не может годиться.. Мистер Траб вымерял и вычислял меня в гостиной, как будто я был целое поместье, а он землемер, и трудился так старательно, что, мне казалось, никакой заказ не мог бы вознаградить его за все труды. Когда он кончил, и мы условились, чтобы платье было прислано к мистеру Пембльчуку, в четверг вечером, он сказал, положив руку на ручку замка.

-- Я знаю, сэр, мы не можем ожидать, чтобы лондонский джентльмен взял под свое покровительство нашу деревенскую работу; но если вы удостоите меня как вашего земляка когда-нибудь заказом, то я вменю это себе в особенную честь. Дверь!

Последнее слово было обращено к мальчишке, который вовсе не понимал, что оно значило. Но я заметил, как он весь съежился передо мною, когда хозяин его сам выпроводил меня, и мой первый опыт страшной силы денег показал мне, что она согнула шею мальчишки Траба.

После этого достопамятного события я отправился к шляпочнику, сапожнику и в магазин белья; я чувствовал, что я был похож на ту собаку в сказке про бабушку Гебард, которая требовала для своего костюма содействия такого множества промышленников. Я зашел также в контору дилижансов и взял себе место на субботу. Я не находил нужным объяснять всем, что мне достается хорошее состояние; но каждый, раз когда я замечал об этом, магазинщики переставали глазеть в окошко, на большую улицу, и сосредоточивали на мне все свое внимание. Заказав все что мне было нужно, я направил мои шаги к мистеру Пембльчуку. Подходя к лавке этого джентльмена, я увидел его у входа.

Он ожидал меня с большим нетерпением. Он в это утро рано выезжал и был на кузнице, где сообщили ему новость. Он приготовил для меня завтрак в гостиной, где еще недавно происходило чтение Барнвела, и приказал посторониться своему прикащику, когда проходила моя священная особа.

-- Мой любезный друг, сказал мистер Пембльчук, взяв меня за обе руки, когда мы расположились вдвоем за завтраком. - Радуюсь от души вашему счастию. Оно заслужено, совершенно заслужено!

Вот это значило по моему попасть в настоящее дело, и я находил, что он выражался очень толково.

Я попросил мистера Пембльчука не забывать, что об этом не следует говорить, ни даже намекать на это.

-- Мой любезный, юный друг, сказал мистер Пембльчук, - если вы только позволите мне называть себя так...

Я пробормотал: "конечно", и мистер Пембльчук взял меня за обе руки и сообщил своему жилету особенное движение, которым обнаруживалось его внутреннее волнение.

-- Мой любезный, юный друг, положитесь на меня; в вашем отсутствии я все сделаю, чтобы подействовать на Джозефа и представить ему всю важность этого дела. Джозеф! сказал он тоном сострадательного воззвания: - Джозеф, Джозеф!!! - После этого он покачал головою и постучал по ней, как будто выражая этим недостаточность Джозефа по этой части.

-- Но, мой любезный, юный друг, сказал мистер Пембльчук, - вы должно-быть голодны, устали: присядьте. Вот цыпленок прямо от "Кабана", вот язык прямо от "Кабана", вот еще одна или две штучки прямо от "Кабана"; я надеюсь, вы не погнушаетесь этою скромною трапезою. - Итак сказал мистер Пембльчук, подымаясь опять с своего стула, на который он только что присел, - я вижу его перед собою, его, с кем так часто забавлялся я во дни его счастливого детства? Могу ли, могу ли я?...

Это могу ли выражало, позволю ли я ему пожать мою руку? Я великодушно согласился: он жал мне горячо руку и потом опять сел на стул.

-- Вот вино, сказал мистер Пембльчук, - выпьем во славу Фортуне! И да выбирает она своих любимцев всегда с таким благоразумием! Нет, не могу, сказал мистер Пембльчук, подымаясь опять с своего места, - не могу видеть перед собою его, не могу пить за здоровье его, и не спросить снова - могу ли, могу ли я?....

Я сказал ему, что он мог, и он сжал опять руку, осушил свою рюмку и опрокинул ее. Я сделал то же самое; и еслибы я сам перевернулся, то вино не могло бы сильнее броситься мне в голову.

Мистер Пембльчук положил мне на тарелку крылышко с печенкою и лучший кусок языка (теперь это уже не были неизвестные части свинины, которыми начиняла меня бывало сестра,) и, говоря сравнительно, совершенно забывал себя. - А! цыпленок, цыпленок, как мало ты думал, сказал мистер Пембельчук, взывая к жареной курице, безжизненно лежавшей на блюде, - когда ты не успел еще опериться, какая честь готовилась для тебя! Ты мало себе воображал, что будешь служить пищею, под этим смиренным кровом, для одного... Назовите это слабостью, если хотите, сказал мистер Пембльчук, вставая опять, - но могу ли? могу ли я?...

Излишне было бы теперь повторять, что он может, и он сейчас же исполнил свое желание. Удивляюсь право, как он, пожимая мне руку, ни разу не обрезался о мой ножик.

-- А ваша сестра, начал он снова, поев довольно пристально, - ведь она выкормила вас рукою! Жаль подумать, что она не в состоянии понять теперь всей этой чести. Могу ли?

Я видел, что он опять наступал на меня, и разом остановил его.

-- Выпьемте за её здоровье, сказал я.

-- А, сказал мистер Пембльчук, развалившись на своем стуле, как будто он совершенно обезсилел от удивления. - По этой черте узнаем их, сэр! (Я не знаю, к кому относилось это сэр, только, конечно, не ко мне, а здесь не было третьяго собеседника.) По этой черте узнаем благородного человека, сэр! Он всегда извиняет других, он всегда добр к другим. Пожалуй, сказал халуй Пембльчук, поспешно ставя свою нетронутую рюмку и подымаясь снова со стула, - обыкновенным людям это покажется повторением, но могу ли я?

Совершив церемонию, он сел опять на свое место и выпил за здоровье моей сестры.

-- Мы не должны быть слепы, сказал мистер Пембльчук, - к её недостаткам; но будем надеяться, что у нея были добрые намерения.

Я замечал теперь, что лицо его покраснело; что касается до меня, то я чувствовал будто мое лицо было вымочено в вине: так оно горело.

и он восхвалял меня до небес. Только он один, заметил он, был достоин моего доверия, и прибавил еще раз свое нескончаемое; могу ли яи Потом он спросил меня с нежностию, помню ли я наши детския забавы с табличкой умножения, и как мы вместе ходили, для совершения акта моей записи в ученики, и как он всегда был моим любимцем и избранным моим другом? Еслиб я выпил вдесятеро более вина, то и тогда я не забыл бы, что мы с ним никогда не были в подобных отношениях, и в моем сердце отверг бы всякое об этом помышление. Несмотря на это однакожь, я помню, я начинал тогда мало-по-малу убеждаться, что я очень ошибался в нем и что он был толковый, практический, добродушный малый.

Постепенно он до того со мною разоткровенничался, что стал даже спрашивать моего совета о своих собственных делах. Он заметил, что теперь открывался превосходный случай забрать в руки всю хлебную и семени) ю торговлю, какого еще случая никогда не открывалось прежде. Нужно только положить побольше капитала и составишь себе огромное состояние, только капитала поболее. Теперь ему (Пембльчуку) представлялось, что еслибы залучить этот капитал в торговлю, при помощи спящого партнера, спящого партнера, которому было бы решительно нечего делать, только посмотреть в счетные книги когда заблагоразсудится, да два раза в год явиться за барышами и отгрести себе в карман процентов пятьдесят; то это, ему казалось, могло бы быть хорошим началом для молодого человека с умом, при большом состоянии, и заслуживало бы его внимания. Но что я думал об этом? Он очень ценил мое мнение. Что я думал? Мое мнение было: повремените не много. Обширность и точность этого взгляда так его поразила, что он уже более не спрашивал, может ли он мне сжать руку, но сказал, что он должен ее сжать, и действительно сжал.

Мы выпили все вино; и мистер Пембльчук несколько раз обещался мне, что он выправит Джозефа и будет моим верным и постоянным слугой. Он также открыл мне в первый раз в моей жизни, - и конечно это была тайна удивительно сохраненная, - что он всегда говорил про меня: "этот мальчик не просто так себе мальчик, и вспомните мое слово, судьба готовит ему необыкновенное счастье." С слезливою улыбкой он сказал, что ему так странно об этом подумать теперь. Я сказал то же. Наконец я вышел на воздух, с неясным сознанием, что солнце светило как то необыкновенно, и в просонках дошел до заставы, совершенно не узнавая дороги.

Тут меня пробудил из забытья голос мистера Пембльчука, который кликал меня на улице, залитой солнечным светом, и делал мне знаки, чтоб я остановился. Я остановился, и он подбежал ко мне задыхаясь.

-- Нет, мой любезный друг, сказал он, собравшись наконец с духом. - Нет, если только это от меня зависит... этого случая я не пропущу... Могу ли, как старый друг, желающий всего лучшого? Могу ли я?

Он сжал мне руку в сотый по крайней мере раз, и с необыкновенным негодованием крикнул молодому извощику дать мне дорогу. Потом он благословил меня и долго стоял, махая мне рукою, пока я не скрылся из его глаз на повороте. Тут я повернул в поле и задал отличную высыпку под изгородью, прежде чем пустился домой.

Мне приходилось брать с собою в Лондон не много поклажи, потому что лишь очень малая часть из моего прежнего скудного достояния соответствовала моему новому положению. Но я начал укладываться в тот же вечер, и из опасения не потерять ни одной минуты, уложил все вещи, которые могли мне понадобиться завтра поутру.

Так прошли вторник, среда и четверг, и в пятницу поутру я отправился к мистеру Пембльчуку, чтобы надеть мое новое платье и сделать визит к мисс Гевишам. Мистер Пембльчук уступил мне свою собственную комнату для одеванья, и украсил ее по этому случаю множеством чистых полотенец. Конечно, мое платье не отвечало моим ожиданиям, как вероятно это случалось со всеми новыми платьями, которых с особенным нетерпением ждали их будущие владельцы, редко остававшиеся ими вполне довольны. Но проносив его на себе с полчаса, и простояв в нем во всевозможных позициях перед маленьким зеркалом мистера Пембльчука, которое, несмотря на все мои старания, решительно отказывалось отражать мои ноги, я почувствовал будто оно сидит на мне лучше. Это был базарный день в ближайшем городе, и мистера Пембльчука не было дома. Я не сказал ему, когда именно я намеревался уехать, и по всей вероятности мне не было суждено еще раз пожать ему руку на прощаньи. Я именно и хотел этого, и отправился в моем новом одеянии, страшно конфузясь прикащика, мимо которого мне нужно было пройдти, и подозревая, что я был похож на Джо в его праздничном платье.

Я пошел обходом, заднею дорогою, к мисс Гевишам и позвонил в колокольчик принужденным образом, потому что руке моей было очень неловко в перчатке с длинными пальцами. Сара Покет вышла к калитке и решительно отшатнулась назад, увидя меня; её ореховая физиономия изменилась, и из коричневой сделалась зелено-желтою.

-- Это вы, сказала она. - Ах, Боже мой! Что вам нужно?

-- Я еду в Лондон, мисс Покет, сказал я, - и хочу проститься с мисс Гевишам.

Меня не ожидали, потому что она заперла меня на дворе и отправилась спросить, примут ли меня. Вскоре она возвратилась и повела меня, не сводя с меня глаз.

Мисс Гевишам, опираясь на костыль, прохаживалась в комнате, где стоял накрытый длинный стол. Комната была освещена, как прежде; когда я вошел, мисс Гевишам остановилась и обернулась ко мне. Она в эту минуту находилась прямо против сгнившого свадебного кулича.

-- Не уходите, Сара, сказала она, - ну, Пип?

-- Завтра я еду в Лондон, мисс Гевишам (я был очень осторожен в моих словах), и думал, вы не станете гневаться, если я приду проститься с вами.

-- Какой вы франт, Пип! сказала она, чертя вокруг меня костылем своим, как будто она была волшебница, которая совершила мое превращение и теперь наделяла меня последним даром.

-- Мне неожиданно привалило счастье, с тех пор как я вас видел, мисс Гевишам, пробормотал я, - и за него я очень благодарен, мисс Гевишам!

-- Да, да! сказала она смотря с усладою на ошалевшую от зависти Сару, - я видела мистера Джагерса, я слышала об этом, Пип; так вы едете завтра?

-- Да, мисс Гевишам.

-- И вы усыновлены богатым человеком?

-- Не знаете, как его имя?

-- Нет, мисс Гевишам.

-- И мистер Джагерс сделан вашим опекуном?

-- Да, мисс Гевишам.

Она смаковала каждый вопрос и каждый ответ: так сильно наслаждалась она завистливым недоумением Сары Покет.

-- Ну, продолжала она, - перед вами открывается карьера много обещающая. Ведите себя хорошо, заслужите ее, и следуйте наставлениям мистера Джагерса. - Она взглянула на меня, потом взглянула на Сару, и физиономия Сары искривилась в жестокую улыбку. - Прощайте, Пип! Вы знаете, что вы навсегда удержите имя Пипа.

-- Да, мисс Гевишам.

-- Прощайте же, Пип.

Она протянула мне руку, я так я оставил мою Фею-волшебницу, обеими руками опершуюся на костыль, посреди мрачно освещенной комнаты, возле сгнившого свадебного кулича, Завешанного паутиною.

Сара Покет выпроводила меня. Она до сих пор не могла придти в себя и была совсем растеряна.

Я сказал ей:

-- Прощайте, мисс Покет; но она только пялила на меня глаза и повидимому не понимала что я говорил.

Выйдя из дому, я полетел назад к Пембльчуку, снял мое новое платье, завязал его в узелок, и отправился домой в моем старом платье, в котором, по правде сказать, мне было гораздо свободнее и легче, хотя я и нес узел.

вечер, для их удовольствия, я надел мое новое платье и просидел во всем великолепии до самого того времени, когда мы расходились спать. У нас по этому случаю был горячий ужин, состоявший из неизбежной курицы, которую мы запивали флипом {Напиток приготовляемый из пива, яиц и различных пряностей.}. Нам всем было очень горько и никто, не притворялся веселым.

Я должен был оставить нашу деревню в пять часов утра и нести мой маленький чемодан, и я сказал Джо, что хотел идти один. Я очень, очень опасаюсь, что это желание явилось у меня потому, что я сознавал внутренно, какой контраст будет между мною и Джо, когда мы вместе придем в контору дилижансов. Я старался уверить себя, что в этом распоряжении не было ничего подобного. Но когда я пришел в мою комнатку, в тот последний вечер, я чувствовал, что это было так, и мне хотелось сойдти вниз и попросить Джо идти вместе завтра. Однакожь я этого не сделал.

Всю ночь мне грезились в моем безпокойном сне дилижансы, которые ехали во всевозможные места, только не в Лондон, и в которые были впряжены то собаки, то кошки, то свиньи, то люди, но никак не лошади. Различные воображаемые неудачи на дороге преследовали меня до разсвета, когда меня разбудило наконец пение птиц. Я встал, оделся, сел у окошка, чтобы взглянуть в него в последний раз, и заснул.

Биди поднялась рано и хлопотала, чтобы приготовить мне завтрак. Я не проспал и часу, когда меня разбудил запах дыма, подымавшагося из трубы, и проснулся, пораженный страшною мыслью, что уже было далеко за полдень. Но после этого долго еще, пока звенели чашки и когда уже все было готово, я не мог собраться с духом, чтобы сойдти вниз. Я оставался в моей комнате, и то отпирал, то запирал мой чемодан по нескольку раз, пока Биди не кликнула меня, говоря, что уже было поздно.

Это был спешный завтрак, без всякого удовольствия. Я вскочил из-за стола и сказал торопливо, как будто мне сейчас только пришло в голову:

Мне послышался шум позади меня, я оглянулся и увидел: Джо бросал один старый башмак вслед мне, а Биди бросала другой такой-же башмак {Обыкновенное напутствие в Англии, выражающее добрые желания провожающих.}. Я остановился, помахал им шляпою, Джо махал мне своею сильною рукой, крича сиплым голосом "ура!" и Биди закрыла лицо передником.

Я шел скорым шагом, думая, что мне было идти легче нежели я предполагал, и какой был бы срам, еслибы бросили старый башмак вслед за дилижансом , в виду всей улицы. Я посвистывал, вовсе не думая про разставанье. Но деревня была так спокойна и тиха; легкие туманы торжественно подымались, как бы открывая передо мною новый мир, о котором до сих пор я не имел ни малейшого понятия; в одно мгновение, рыдания задушили меня, и я залился слезами. Это было у верстового столба, на конце деревни; я положил на него мою руку и сказал, "прости, мой милый, милый друг!"

в моей неблагодарности, более сожалел о ней чем прежде. Езлиб я прежде поплакал, то Джо был бы со мною.

Я был до того побежден этими слезами, которые несколько раз у меня прорывались, пока я шел, что когда я сидел уже на имперьяле дилижанса, и мы выехали за город, я передумывал, не сойдти ли мне при первой перемене лошадей и не вернуться ли назад, чтобы провести еще другой вечер дома и получше проститься с друзьями. Мы переменили лошадей, я еще не решился, и утешал себя, что еще при следующей перемене могу сойдти и вернуться. И раздумывая об этом, я признавал вдруг в каком-нибудь прохожем моего Джо, который шел будто бы нам на встречу. Каким образом он мог попасть сюда!

Несколько раз мы переменили лошадей; теперь уже было поздно и далеко возвращаться. Я продолжал мое путешествие. И туманы совершенно поднялись; и новый мир открылся передо мною.

(И здесь станция по дороге к большим ожиданиям Пипа.)