Большие ожидания.
Глава XXII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXII. (старая орфография)

XXII.

Мы с бледным молодым человеком простояли долго, смотря ₍друг на друга, и наконец оба вместе залились хохотом.

-- Случилось же, что это вы, сказал он, - вот идея!

-- Случилось же, что это вы, сказал я, - вот идея!

И потом мы снова взглянули один на другого и снова захохотали.

-- Ну, сказал бледный молодой джентльмен, добродушно протягивая мне свою руку, - надеюсь, теперь уже все прошло, и вы будете великодушны ко мне и простите, что я вас так отвалял.

Я заключил из этих слов, что мистер Герберт Покет (это было имя бледного молодого джентльмена) до сих пор еще смешивал свое намерение с исполнением. Но я отвечал на это скромным образом, и мы горячо пожали друг другу руку.

-- В то время ваша судьба еще не была устроена? сказал Герберт Покет.

-- Нет, сказал я.

-- Нет, подтвердил он. - Я слышал, это случилось очень недавно. Я сам тогда искал такого же счастия.

-- Право?

-- Да, мисс Гевишам присылала за мною, чтобы посмотреть не понравлюсь ли я ей. Но я, очевидно, ей не понравился.

Я думал, вежливость требовала с моей стороны сказать ему, что это очень удивляет меня.

-- У ней вкус дурной, сказал Герберт смеясь. - Но оно вышло так. Да, она пригласила меня к себе на испытание, и еслиб я прошел через него успешно, то, полагаю, я был бы обезпечен на всю жизнь и может-быть я был бы, как это называется, с Эстеллою...

-- Что такое? спросил я с особенною важностию.

Он раскладывал ягоды на тарелки, пока мы разговаривали; это заняло его внимание, и потому он замешкал словом.

-- Сговорен, обручен, обвенчан, как это говорится, ну, нечто в этом роде.

-- Как же перенесли вы вашу неудачу? спросил я.

-- Ну-у-у! сказал он: - я об этом много не думал; она хуже Татарина.

-- Я этого не отрицаю, но я разумел теперь Эстеллу. Эта девчонка до невозможности жестока, надменна и капризна, и так воспитана у мисс Гевишам, чтобы мстить всем мущинам.

-- Как она приходится мисс Гевишам?

-- Никак, сказал он, - она её приемыш.

-- Зачем же она хочет мстить всем мущинам и как мстить?

-- Господи Боже мой, мистер Пип! сказал он. - Разве вы этого не знаете?

-- Нет, сказал я.

-- Милосердый Боже! Да это целый роман, и я оставлю его до обеда. А теперь позвольте мне спросить вас, как вы попали туда в тот день?

Я разказал ему; он внимательно слушал, и когда я кончил, снова залился хохотом, и спросил меня, не чувствовал ли я сильной боли потом. Я не спрашивал его, как он себя чувствовал, потому что мое убеждение с этой стороны было совершенно утверждено.

-- Я понимаю так, что мистер Джагерс ваш опекун? спросил он.

-- Да.

-- Вы знаете, он стряпчий мисс Гевишам и единственный человек, пользующийся её полным доверием?

Я чувствовал, это приближало меня к опасному пункту. Я ответил с принуждением, которого вовсе не намерен был скрывать, что я видел мистера Джагерса в доме мисс Гевишам, в самый день нашей битвы; но потом я ни разу не встречал его там, и что я полагал он не припомнит нашей встречи.

-- Он был так обязателен, что предложил моего отца вам в наставники, и был у него по этому случаю. Конечно, он знал о моем отце из сношений своих с мисс Гевишам. Мой отец - двоюродный брат мисс Гевишам, хотя это и не дает основания заключать о родственности отношений между ними; он плохой придворный и не станет ухаживать за нею.

У Герберта Покета было прямое, откровенное обращение, которое очень увлекало. Я до сих пор, да и потом не встречал никого, кто бы сильнее выражал мне своим тоном, взглядом, манерами, естественную неспособность сделать что-нибудь скрытное или подлое. Вся наружность его сияла чудными надеждами; но в тоже время нечто шептало мне, что ему никогда ничего не удастся, и что он никогда богат не будет. Не знаю почему, но это впечатление явилось у меня с первого раза, прежде нежели мы сели за обед.

Он все еще был тот же бледный молодой джентльмен, и посреди своего веселья и живости обнаруживал некоторую томность, свидетельствовавшую о природной слабости его сложения. Лицо его было не красиво; но оно было очень веселое и приятное; а это лучше красоты. Фигура у него была такая же неловкая, как и в то время, когда я не церемонно тузил ее моими кулаками; но она, казалось, всегда останется тонкою и юною. Не знаю, сидело ли бы на нем лучше нежели на мне последнее произведение мистера Траба, но я уверен только в том, что он носил свое старое платье гораздо свободнее нежели я носил мою новую пару.

Он был так сообщителен, что, я чувствовал, скрытность с моей стороны была бы худою платой, не соответствующею нашим летам. Я разказал ему поэтому мою короткую историю и особенно налег на то обстоятельство, что мне запрещено узнавать, кто таков мой благодетель. Я упомянул еще, что так как я готовился быть кузнецом в деревне и хорошия манеры мне были вовсе неизвестны, то я буду ему очень благодарен, если он заметит мне при случае мои промахи.

-- С удовольствием, сказал он, - хотя я смело предсказываю, что мне придется очень редко делать вам замечания. Я полагаю мы часто будем вместе и бросим все ненужные церемонии между нами. Сделайте милость начните с того, что зовите меня просто по имени, Гербертом.

Я поблагодарил его, сказал, что буду его так звать, и прибавил, что мое имя Филипп.

-- Не нравится мне имя Филипп, сказал он улыбаясь. - Оно так и напоминает примерного мальчика из азбуки, который был так ленив, что упал в пруд, так жирен, что глаза у него совершенно заплыли, так скуп, что он держал взаперти свою булку, пока её не съели мыши, или наконец так любил раззорять гнезда, что его съели медведи, жившие по соседству. Вот что я вам предложу... Мы так с вами согласны и потом вы были кузнец... Вы не разсердитесь?

-- Мне будет приятно всякое ваше предложение, отвечал я, - но я вас не понимаю.

Согласный Кузнец.

-- Мне это будет очень приятно.

-- Итак мой любезный Гендель, сказал он, поварачиваясь назад, когда отворилась дверь, - вот и обед; и я попрошу вас занять хозяйское место, потому что за обед вы платите.

Я про это и слышать не хотел, и он принужден был занять место хозяина, а я сел против него. Обед был очень не дуренд, и в то время он показался мне совершенно лорд-меровским пиром; он был еще вкуснее потому, что мы его ели на свободе, с нами не было старых людей, и нас окружал целый Лондон. Полуцыганская безцеремонность придавала еще особенную прелесть нашему пиру: обед был, как выразился бы мистер Пембльчук, лоном роскоши и великолепия - лучший, какой только можно было достать в кофейной; но столовая наша была похожа на бивак, и лакей, увлекаясь характером местности, клал на пол крышки с блюд, и потом спотыкался на них, соусы ставил на кресла, хлеб на этажерку, сыр в ящик с углем, вареную курицу на постель в моей спальне, где я потом, ложась спать, нашел на покрывале массы застывшей подливки. Все это придавало особенную прелесть нашему пиршеству, и когда уходил лакей, я наслаждался вполне.

Обед наш был уже в половине, когда я напомнил Герберту его обещание разказать мне про мисс Гевишам.

-- Справедливо, отвечал он, - и я сейчас исполню его; позвольте мне только, Гендель, начать мой разказ с того, что в Лондоне не в обыкновении класть ножик в рот, из опасения несчастных случаев, и что хотя для этого употребляется исключительно вилка, но и ее не следует засовывать далее чем это необходимо. Конечно, об этом не стоит и говорить. Но отчего же не делать, как делают все люди? Даже ложку держат не сверху, а берут под низ. Это имеет две выгоды. Вопервых, вы легче попадаете ею в рот, а это все-таки главная цель, и потом, ваш правый локоть не принимает постоянно такого положения будто вы открываете устрицы.

Он передавал эти дружеския замечания с такою живостию, что мы оба хохотали, и я вовсе не краснел.

-- Теперь, продолжал он, - обратимся к мисс Гевишам. Мисс Гевишам, вы должны знать, было избалованное дитя. Её мать умерла, когда она еще была совершенным ребенком, и отец ей ни в чем не отказывал. Отец её был помещик в вашей стороне, и имел пивоварню. Не знаю, почему это пивоварение считается джентльменским делом; но то неоспоримо, что барин никак не может сделаться хлебником; а быть пивоваром, оставаясь барином, может. Вы видите это каждый день.

-- Но джентльмен не может же содержать кабак? сказал я.

-- О, ни под каким видом, отвечал Герберт; - но кабак может содержать джентльмен {Пивоварение представляет действительно отрасль промышленности, которою не гнушаются английское дворянство и даже аристократия, принимающия участие, как компаньйоны, в знаменитейших пивоварнях. Большая часть кабаков в Англии содержится от пивоваров; хозяин их, продающий напитки, бывает у них или просто на жалованьи, или получает известный процент за коммиссию.}. Так мистер Гевишам был очень богат и очень горд. Такова вышла и его дочь.

-- Мисс Гевишам была единственное дитя? спросил я.

-- Погодите минутку; сейчас я к этому подойду. Нет, она не была единственное дитя, у нея был брат, только от другой матери. Её отец женился тайно во второй раз, и как я полагаю, на своей кухарке.

-- Вы сказали, что он был горд, заметил я.

-- Да, милейший Гендель, он был горд; и он женился тайком на второй жене, потому что он был горд; по прошествии времени она умерла. Когда она умерла, он объявил об этом в первый раз своей дочери, и после того сын введен был в семейство, и жил в известном вам доме; сын вышел кутила, забулдыга, мот, непочтителен к отцу, негодяй во всех отношениях. Наконец отец лишил его наследства; но потом он смягчился перед смертью, и оставил ему почти столько же, сколько и мисс Гевишам. Выпейте еще рюмку, и извините, если я вам замечу: общество не требует от вас, чтобы вы так добросовестно осушали вашу рюмку, опрокидывая её край себе на нос.

Я действительно это сделал, так как все мое внимание было обращено на его разказ. Я поблагодарил его и извинился.

-- О, извинения тут не нужны, сказал он и продолжал: - мисс Гевишам сделалась богатою наследницей, и вы можете себе представить, что все считали ее богатою невестой. У брата её опять были большие средства; но прежние долги, а теперь безумная расточительность опять скоро уничтожили их. Между ним и ею бывали ссоры гораздо ужаснее нежели его размолвки с отцом, и в глубине сердца он сохранил смертельную ненависть к ней, как будто она была причиной отцовского гнева против него. Теперь я прихожу к самой ужасной части моей истории, и перерву ее на минуту, мой любезный Гендель, чтобы вам заметить, что салфетка, несмотря на все ваши усилия, никак не может поместиться в стакане.

Почему я добивался уложить мою салфетку в стакан, я этого никак не могу объяснить. Я только теперь заметил, что я старался ее вдавить в него с усилиями, заслуживавшими лучшей цели. Я снова поблагодарил его, извинился, и он сказал мне с самым веселым видом:

-- О, извинения здесь не нужны, и продолжал: - теперь на сцену является новое лицо, - скажем, что это случилось на скачках, на публичном бале, где бы там ни было, - которое принимается ухаживать за мисс Гевишам. Я его никогда не видал, потому что это случилось двадцать пять лет тому назад (когда нас с вами, любезный Гендель, еще не было на свете), но я слышал от моего отца, что это был франт, именно человек для окказии, но что разве только по неведению, или из предубеждения, можно было принять его за джентльмена; отец мой положительно так утверждал; он убежден, что человек, который не джентльмен в душе, никогда не будет истинным джентльменом, хотя бы соблюдал все джентльменския манеры; он говорит, никакой лак не скроет естественного расположения волокон в дереве, и оно показывается тем резче, чем более кладете вы на него этого лака. Итак, этот человек сильно преследовал мисс Гевишам и показывал, что он ей очень предан. Я полагаю, до того времени она ни к кому не питала особенной симпатии, но конечно теперь обнаружились все её чувства, какие у нея были, и она полюбила его страстно. Нет сомнения, она решительно боготворила его. Он так систематически эксплуатировал её любовь, что успел перехватить у ней значительные суммы и убедить ее, чтоб она купила часть, которую её брат имел в пивоварне, за огромную цену, под тем предлогом, что он, женясь на ней, должен один распоряжаться заведением. Ваш опекун в то время не был советником мисс Гевишам; а она была так горда и так влюблена, что не хотела ни с кем советоваться. Родственники её были бедны, и все, за исключением моего отца, лукавили; он был беден, но никогда никому не угождал и не завидовал. Как единственный независимый человек между ними, он предупредил ее, что она слишком много делает для этого человека, что она слишком неосторожно отдается ему в совершенную власть. В его присутствии она выгнала моего отца из дому, и с тех пор отец мой никогда не видал её.

Я припомнил теперь, как она говорила: "Матью придет посмотреть на меня, когда я буду лежать мертвая на этом столе," и спросил Герберта, неужели отец его питал к ней такую непримиримую злобу?

" ней теперь, то упрек этот может показаться справедливым. Но обратимся к жениху, чтобы покончить с ним. День свадьбы был назначен, платье подвенечное куплено; послесвадебная поездка решена, гости на свадьбу приглашены. День наступил; но жених не явился. Он написал ей письмо...

-- Которое она получила, подхватил я, - когда она одевалась к венцу? В половине девятого?

-- Именно в этот час и эту минуту, на которых остановились все её часы, сказал Герберт, кивая головою. - Что было в этом письме, я не могу вам сказать, но только оно разстроило свадьбу. Когда она оправилась после страшной болезни, которой подверглась, то запустила весь дом, как вы видели, и с тех пор никогда не видала дневного света.

-- И это вся история? спросил я, после некоторого размышления.

-- Все что я знаю, по крайней мере; да и это узнал я отрывками, потому что отец мой никогда всего не разказывает, и даже когда мисс Гевишам пригласила меня, он сообщил мне именно столько, сколько было необходимо, чтоб я мог понять её поразительные странности. Но я забыл одно обстоятельство: подозревали всегда, что человек, так обманувший её доверчивость, действовал заодно с её братом, что это был заговор между ними, и что они поделились барышами.

-- Удивляюсь, зачем он не женился на ней; ему бы досталось все состояние, сказал я.

-- Может-быть он уже был женат, и её брат, в своем адском замысле, разчитывал еще более огорчить ее этим, сказал Герберт. - Помните только, что я этого не знаю положительно.

-- Что сделалось с ними обоими? спросил я, опять после некоторого размышления.

-- Они впали в совершенное унижение, покрылись позором, так и сгибли.

-- Живы они теперь?

-- Не знаю.

-- Вы сейчас сказали, что Эстелла не была родственница мисс Гевишам, а только её приемыш. Когда же она взяла ее к себе?

Герберт пожал плечами. - С тех пор, как я запомню мисс Гевишам, Эстелла была всегда с нею. Более этого я не знаю. И теперь, Гендель, сказал он в заключение, оставляя эту материю, - между нами уговор: все что я узнаю про мисс Гевишам, вы узнаете от меня.

-- И все что я узнаю, ответил я, - будет также известно и вам.

-- Я этому совершенно верю, и надеюсь, что между нами не будет ни соперничества, ни недоумений. А что касается до условия, на котором основывается ваше возвышение в обществе, именно, что вы не должны разспрашивать у кого бы то ни было и толковать с кем бы то ни было о лице, которому вы всем обязаны, то ни я, да и никто из близких мне никогда его не преступит, никогда не затронет его.

Он сказал это с такою деликатностию, что я чувствовал, это решение никогда бы не изменилось, хотя бы мне пришлось прожить целые годы под кровлею его отца. И он сказал это однакоже так многозначительно, что я чувствовал, он понимал так же хорошо, как и я, что мисс Гевишам была моя благодетельница.

Мне не пришло прежде в голову, что он с намерением навел разговор на эту материю, с целью выяснить наши отношения, но теперь, когда мы покончили с нею, нам было так легко и так свободно, что я увидел, таково было именно его намерение. Мы были очень веселы, и дружески беседовали. Я спросил в середине разговора, какое было положение его в обществе. Он мне отвечал: "Капиталист страхователь кораблей." Я полагаю, он заметил как я окинул взглядом комнату, желая открыть следы капитала или кораблей, потому что он прибавил: "в Сити".

Я имел очень высокое мнение о богатстве и важности страхователей кораблей в Сити, и теперь с ужасом помышлял, что я повалил на земь юного страхователя, подбил его предприимчивый глаз, и раскроил его голову, на которой лежала тяжелая ответственность. Но потом меня успокоило прежнее мое впечатление, что Герберт Покет никогда не разбогатеет.

-- Я не удовольствуюсь только помещением моего капитала на страхование кораблей. Я куплю акции в хорошей компании пожизненного страхования и постараюсь попасть в директора. Я займусь также слегка горною промышленностью. Это не помешает мне застраховать на мой счет несколько тысяч тонн. Я думаю открыть торговлю, сказал он, разваливаясь в своем кресле, - с Ост-Индиею шелками, шалями, пряностями, красками, москательными товарами. Это очень интересная торговля.

-- А барыши велики? сказал я.

-- Громадные, сказал он.

-- Я думаю также торговать, сказал он, закладывая большие пальцы в жилетные карманы, - с Вест-Индией сахаром, табаком и ромом. Также с Цейланом, преимущественно слоновьими клыками.

-- Вам понадобится много кораблей, сказал я.

-- Целый флот, сказал он.

Совершенно пораженный великолепием этих операций, я спросил его, где преимущественно теперь торгуют корабли, которые он застраховывает.

-- Я еще не начал застраховывать, отвечал он, - я еще только высматриваю.

Это занятие, показалось мне почему-то, было совершенно подстать Барнардову подворью. Я сказал тоном совершенного убеждения: - А-а-а!

-- Да. Я теперь в конторе, и высматриваю вокруг себя.

-- А контора прибыльна? спросил я.

-- То-есть, вы разумеете для молодого малого, который находится в ней? спросил он меня в ответ.

-- Да, для вас.

-- Гм! не-ет: не для меня.

Он сказал это с видом человека, осторожно сводящого баланс.

-- Нет, для меня она прямо не прибыльна. То-есть мне она ничего не приносит, и я должен еще содержать себя.

Конечно, барышами здесь не пахло, и я покачал головою, как будто желая показать, что очень трудно составить капитал при таком источнике дохода.

-- Но главное-то, сказал Герберт, - вы высматриваете вокруг себя. Это огромная выгода. Вы знаете, что вы в конторе, и вы высматриваете вокруг себя.

Меня поразило странное заключение, будто не возможно было высматривать вокруг себя, не находясь в конторе, но я удержался от этого замечания.

-- Время придет, сказал Герберт, - когда вам откроется случай; вы и хватайтесь за него, он и вынесет вас, и капитал ваш сделан. Капитал есть, останется только прилагать его.

Очень похоже на это он вел себя в нашей схватке в саду. Он переносил бедность так же точно, как тогда перенес поражение. Мне казалось, что и теперь он так же принимал от судьбы все удары и пощечины, как тогда принимал их от меня. Очевидно, что у него были только самые необходимые вещи, потому что все особенное, что меня поражало, было взято нарочно для меня из кофейной или из другого какого-нибудь места.

Но сделав состояние в своем собственном воображении, он был однакожь очень скромен, и я ему был очень благодарен, что он не важничал передо мною. Это было самое приятное прибавление к его приятному характеру, и мы сошлись как нельзя лучше. Вечером мы отправились гулять по улицам, завернули в театр за полцены {По окончании первой пиесы или первых двух актов, в лондонских театрах цена за вход уменьшается наполовину.}. На другой день мы пошли в церковь в Вестминстерское аббатство, потом после обеда гуляли в парках, и я думал про себя, кто ковал всех здешних лошадей, и как бы я желал, чтоб эта работа досталась Джо.

Мне казалось, много месяцев прошло с тех пор, как я оставил Джо и Бидди. Пространство, разделявшее нас, соответствовало этому растяжению времени, а наше болото представлялось мне Бог знает как далеко. Мне казалось теперь совершенною невозможностию географическою, социальною, астрономическою, хронологическою, чтоб я был не далее как в прошедшее воскресенье в нашей старой церкви, в моем старом праздничном платье. Но на лондонских улицах, великолепно освещенных среди вечерняго сумрака, посреди толпы народа я чувствовал тяжелые упреки, что я забывал нашу старую кухню; и шаги престарелого привратника, который в просонках прохаживался мимо подворья Барнарда, прикидываясь будто он сторожит его, глухо отзывались в моем сердце.

должны были отправиться в Гамерсмит, и я должен был подождать его. Мне казалось теперь, что яйца, из которых выводились молодые страхователи, высиживались в песке и зное, подобно яйцам страуса, если судить по местности, куда эти будущие гиганты отправлялись в понедельник поутру. Контора, где служил Герберт, показалась на мои глаза очень неудовлетворительною обсерваторией, она помещалась в задней комнате во втором этаже, очень непривлекательной во всех отношениях, и вид из ней открывался только на подобную же заднюю комнату, во втором этаже соседняго дома.

Мне пришлось ждать до полудня, и я зашел между тем на биржу; здесь я видел разного рода поношенных господ, сидевших над объявлениями об отходе кораблей; я принял их за миллионеров-купцов, хотя и не мог понять, отчего они были в таком грустном расположении духа. Когда вернулся Герберт, мы пошли с ним завтракать в знаменитую таверну, которую в то время я необыкновенно уважал и которую я теперь считаю самою отвратительною каррикатурой в Европе. Я даже и тогда заметил, что в ней было более подливки на скатерти, ножах и на лакеях нежели подавалось её с бифстексом. Покончив эту трапезу, стоившую очень не дорого (если принять в соображение жир, за который не было особенно поставлено в счете), мы вернулись на подворье Барнарда, где я захватил мой чемодан, и взяли омнибус в Гамерсмит. Мы прибыли туда в три часа и прошли пешком весьма небольшое разстояние до дому мистера Покета. Мы прямо вошли через калитку в маленький садик, выходивший на реку, где играли дети мистера Покета. И если я не ошибаюсь в этом случае, который не имеет ни малейшого отношения к моим интересам, то мне казалось, что дети мистера и мистрисс Покет не расли и не воспитывались, а только падали.

Мистрисс Покет сидела на кресле, под деревом, и читала, положив свои ноги на другое кресло. Две нянюшки мистрисс Покет глазели по сторонам, пока дети играли.

-- Маменька, сказал Герберт, - это молодой мистер Пип.

Мистрисс Покет встретила меня с видом любезного достоинства.

Другая нянька в то же время подняла платок мистрисс Покет, говоря:

-- Вот ужь это, сударыня, в шестой раз вы роняете ваш платок.

Мистрисс Покет засмеялась на это и сказала:

-- Благодарю вас, Флопсон.

строчек шесть, она устремила на меня глаза и сказала:

-- Надеюсь, ваша маменька в совершенном здоровье?

Этот неожиданный вопрос привел меня в необыкновенное затруднение, и я ответил ей самым глупым образом, что, без сомнения, еслибы такая особа существовала на этом свете, она вероятно была бы здорова и благодарна за её участие и также засвидетельствовала бы ей свое почтение. По счастию, нянька явилась теперь мне на выручку.

-- Сударыня! закричала она, подымая её платок, - ведь это вы его в седьмой раз роняете! Что это сделалось с вами сегодня?

Мистрисс Покет приняла свою собственность сначала с ведом совершенного удивления, как будто она прежде никогда её "Благодарю вас, Флопсон," и погрузилась снова в чтение, забыв про меня.

Теперь на досуге я мог пересчитать их и нашел, что всего было шесть маленьких Покет, в различных степенях падения. Едва только я пришел к этому итогу, как вдруг послышался сверху страдальческий голос седьмого.

-- Это малютка! сказала Флопсон, как будто она была этим очень удивлена: - идите скорее, Милерс.

Милерс была другая нянька, и она удалилась сейчас в дом. Мало-по-малу плач ребенка утих. Мистрисс Покет все это время читала; мне было очень любопытно знать, что это была за книга.

Я полагаю, мы ожидали мистера Покета, чтоб он вышел к нам; по крайней мере мы тут чего-то ждали, и я имел случай заметить необыкновенное семейное явление, что дети непременно падали на мистрисс Покет, каждый раз как только близко подходили к ней, возбуждая на минуту её удивление и оглушая всех страшным воем. Я никак не мог объяснить себе этого поразительного обстоятельства и невольно задумался над ним, пока Милерс не явилась с ребенком; она отдала его Флопсон, которая, передавая его мистрисс Покет, также с ним повалилась бы на нее, еслибы мы с Гербертом не поддержали вовремя и нянюшку и ребенка.

-- Что у меня там, Флопсон? спросила мистрисс Покет.

-- Да ваша скамеечка! закричала Флопсон. - Если вы ее будете держать под вашим подолом, всякий на нее споткнется. Возьмите ребенка, сударыня, и дайте мне вашу книгу.

Мистрисс Покет последовала её совету и принялась очень неловко качать ребенка на коленях, между тем как другия дети забавляли его. Это продолжалось очень не много времени; мистрисс Покет отдала приказание, чтоб их всех увели в детскую спать. И таким образом я сделал второе открытие, при этом случае, - что воспитание маленьких Покет состояло из падений, которые перемежались лежанием.

седые волоса его были страшно растрепаны, как будто он ничего не мог держать в порядке.