Большие ожидания.
Глава XXVI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXVI. (старая орфография)

XXVI.

Действительно случилось так как Вемик говорил мне: вскоре я имел случай сравнить домашнюю жизнь моего опекуна с житьем-бытьем его писца и кассира. Мой опекун был в комнате и мыл руки душистым мылом, когда я вернулся в его контору из Волверта; он позвал меня к себе и пригласил обедать к себе как меня, так и моих друзей, к чему я был уже приготовлен Вемиком.

-- Без церемоний, и в сюртуках, заметил он, - и завтра же.

Я спросил, куда мы должны были придти, потому что не имел ни малейшого понятия, где он жил, и так как у него было в привычке вообще не давать никаких прямых показаний, то он ответил:

-- Приходите сюда, и я вас поведу к себе домой.

Я замечу теперь кстати, что он смывал с себя своих клиентов, как будто он был доктор или дантист. У него в комнате был маленький чуланчик, нарочно для этого устроенный, который пах душистым мылом, как магазин парфюмера. В чуланчике висело со внутренней стороны двери огромное полотенце; он мыл свои руки и вытирал их этим полотенцем всякий раз, как возвращался из полицейского суда или отпускал какого нибудь клиента из своей комнаты. Когда я пришел к нему с моими друзьями на следующий день, в шесть часов, повидимому он был занят в этот день делом более грязным против обыкновенного; потому что он совершенно уткнулся головою в чулан и мыл не одне руки, но и лицо, и полоскал рот, и покончив это омовение и вытершись всем полотенцем, он даже вынул перочинный ножик и выскреб из-под ногтей всю деловую грязь, прежде чем надел свой сюртук.

Когда мы вышли на улицу, здесь по обыкновению пробирались украдкою несколько человек, которые, очевидно, желали говорить с ним; но в окружавшем его сиянии душистого мыла было нечто неумолимо-строгое, так что на нынешний день они должны были отказаться от своего намерения. Дорогою его узнавали многие в толпе на улицах; но при этом случае он обыкновенно громко говорил со мною, не признавая никого и не обращая никакого внимания на тех, кто его узнавал.

Он привел нас в Джирард-стрит, Сого, в дом, находившийся на южной стороне этой улицы. Это был довольно великолепный в своем роде дом, но очень давно некрашенный и с грязными окошками. Он вынул ключ и отпер дверь, и мы все вошли в каменные сени, очень мрачные и без всякой мебели. Мы поднялись по коричневой лестнице в первый этаж, состоявший из трех коричневых же комнат. На панелях, прикрывавших стены, были вырезаны гирлянды, и когда он стоял тут, между этими гирляндами, приветствуя нас, я знаю, на какие петли казались они мне похожими.

Обед был накрыт в лучшей из этих комнат; вторая комната была его туалетная, третья спальная. Он нам сказал, что занимал весь дом, но редко пользуется другими комнатами. Стол был накрыт очень прилично, хотя, разумеется, серебра не было, и возле стула мистера Джагерса находилась этажерка со множеством бутылок и графинов и четырьмя блюдами фруктов для дессерта. Я замечал, что он все держал у себя под руками и все раздавал сам.

В комнате стоял шкап с книгами; по корешкам книг я заметил, что это были сочинения о доказательствах, об уголовном праве, уголовные биографии, уголовные процессы, парламентские акты и т. п. Вся мебель была хорошая и солидная, как его цепочка. Она носила на себе однакоже отпечаток конторский; здесь ничего не было для одной красы. В углу находился маленький столик с бумагами и лампою. Очевидно, он вносил контору с собою в дом и по вечерам принимался за работу.

Он едва успел взглянуть на моих трех товарищей, потому что всю дорогу шел со мною вместе, и только теперь, позвонив в колокольчик, он стал на коврике у камина и окинул их своим испытующим взглядом. К моему удивлению, его заинтересовал особенно, если не исключительно, Дремль.

-- Пип, сказал он, положив свою большую руку мне на плечо и отводя меня к окошку. - Я не знаю ни одного из них. Кто этот паук?

-- Паук? сказал я.

-- Этот несграбный, надутый малый, весь в пятнах.

-- Это Бентле Дремль, отвечал я, - другой, с нежным лицом, Стартоп.

Не обращая никакого внимания на товарища с нежным лицом, он ответил:

-- А! так его зовут Бентле Дремль? Мне нравится физиономия этого молодца.

Он сейчас же начал разговаривать с Дремлем, нисколько не останавливаясь его тяжелыми, скрытными манерами, но повидимому еще увлекаясь ими, чтобы более втянуть его в разговор. Я смотрел на них, когда появление экономки с первым блюдом скрыло их у меня из виду.

Это была женщина, я полагал тогда, лет сорока, но может-быть я преувеличил её лета, как это обыкновенно бывает с молодежью. Она была довольно высока; у ней была тонкая, грациозная фигура, необыкновенно бледное лицо, большие светло-голубые глаза и густые волосы, падавшие массою распущенных локонов. Я не могу сказать, было ли то следствием болезни сердца, но только губы у ней были раскрыты, как будто она задыхалась, и на лице её было странное выражение поспешности и перепуга; знаю только, что дня два тому назад я видел Макбета, и лицо её напомнило мне те лица, которые подымались на сцене из котла ведьм в огненной атмосфере.

Она поставила блюдо, прикоснулась пальцем к руке моего опекуна, чтобы дать знать ему, что обед готов, и исчезла. Мы заняли наши места вокруг стола, мой опекун усадил возле себя Дремля. Стартоп сел по другую сторону. Экономка подала нам удивительную рыбу, потом явилась великолепная часть баранины и чудное блюдо дичи. Сои, вина и все принадлежности были отличные, и хозяин подавал их нам с этажерки, и когда они обошли кругом стола, он опять ставил их на место. Подобным же образом он раздавал нам чистые тарелки, ножи и вилки, после каждого блюда, и клал приборы, уже бывшия в употреблении в корзинки, стоявшия на полу у его стула. Кроме экономки не было другой прислуги. Она приносила каждое блюдо, и в её физиономии мне всегда представлялось лицо, подымавшееся из волшебного котла. Несколько лет спустя, мне удалось представить страшное подобие этой женщины, поставив лицо вовсе на нее не похожее, но только с длинными распущенными волосами, над чашею с горящим пуншем, в темной комнате.

моего опекуна, и с некоторым замешательством отнимала руки от блюда, ставя его на стол, как будто она боялась, что он позовет ее и заговорит с нею. Мне казалось также, будто он замечал это и с намерением держал ее в недоумении.

Обед прошел довольно весело, и хотя мне казалось, что мой опекун скорее следовал за разговором нежели заводил его, я чувствовал однакожь, что он вскрывал и обнаруживал слабые стороны наших характеров. Я сам заметил за собой, что я высказывал мою склонность к мотовству, желание покровительствовать Герберту и бахвалился моею блистательною будущностью, прежде нежели, мне казалось, я успел раскрыть рот. То же самое было со всеми нами, но ни в ком не обнаруживалось это резче как в Дремле: его наклонность издеваться над всеми вышла на чистую воду, прежде чем рыбу унесли со стола.

Когда мы добрались до сыра, разговор перешел на наше искусство грести, и мы смеялись над Дремлем, что он всегда тащился за нами как черепаха. Дремль объявил на это нашему хозяину, что он предпочитает голые стены нашему обществу, а что касается до искусства, то он может быть нашим учителем, и сила у него такая, что он сломает нас как солому. Мой опекун успел довести его тут, каким-то невидимым Фокусом, чуть-чуть не до беснования, и он принялся обнажать и сгибать свою руку, чтобы показать, как она была мускулиста, и вот мы все принялись обнажать и вытягивать наши руки самым уморительным образом.

Экономка в это время убирала со стола; мой опекун не замечал её, но сидел отвернувшись от нея лицом, кусая палец и обнаруживая необыкновенны и интерес к Дремлю, для меня совершенно не понятный. Вдруг он ударил своею ручищей по руке экономки, которая в это время была протянута через стол. Он сделал это так внезапно и так сильно, что мы все остановились посреди нашего пустого бахвальства.

-- Если зашел спор о силе, сказал мистер Джагерс, - я покажу вам руку. Молли, покажите им вашу руку.

Её захваченная рука была на столе; она поспешила спрятать за спину свою другую руку.

-- хозяин, сказала она тихим голосом, устремив на него умоляющие взоры, - пустите меня!

-- Вот я покажу вам ладонь, повторял мистер Джагерс с твердою решимостью. - Молли, покажите им вашу ладонь.

-- Хозяин, прошептала она снова, - пожалуста!

-- Молли, продолжал мистер Джагерс, не глядя на нее и упрямо смотря на противоположную сторону комнаты, - дайте им взглянуть на обе ваши руки. Покажите их. Ну!

Он вывернул ладонь той руки её, которая лежала на столе; тогда она вынула другую руку из-за спины и положила ее рядом с первою. Эта кисть была очень обезображена и представляла несколько глубоких рубцов. Выставляя нам напоказ свои руки, она свела глаза с мистера Джагерса и сторожливо обращала их на каждого из нас по очереди.

-- Вот сила-то, сказал мистер Джагерс, хладнокровно обводя своим пальцем жилы. - У редких мущин вы встретите такую силу в кисти, как у этой женщины. Замечательно, как сильно схватывают эти руки. Я видал много рук в своей жизни, но я не видал ни у мущины, ни у женщины руки сильнее в этом отношении.

Пока он говорил это с видом досужого критика, она продолжала смотреть на каждого из нас по-одиночке. Как только он кончил, она взглянула на него.

-- Довольно, Молли, сказал мистер Джагерс, слегка кивая ей головой, - вы возбудили удивление, и теперьможете идти.

Она убрала свои руки, вышла из комнаты, и мистер Джагерс, сняв графины с этажерки, наполнил свою рюмку, и пустил вино вокруг.

-- В половине десятого, господа, сказал он, - мы должны разстаться. Прошу вас пользоваться временем. Очень рад вас видеть всех. Мистер Дремль, пью ваше здоровье.

Если цель этого предпочтения была выставить характер Дремля еще резче, то он совершенно в этом успел. Торжествуя по своему, Дремль обнаруживал все более и более свое угрюмое пренебрежение к нам, пока наконец он не сделался решительно невыносимым. Мистер Джагерс во всех этих переходах следил за ним с тем же странным участием. Он, казалось, на самом деле служил мистеру Джагерсу приправою для его вина.

Как мальчишки, не знавшие меры, я полагаю, мы пили слишком много, и, кажется, говорили также очень много. Особенно нас раздражила какая-то грубая насмешка Дремля над нашею щедростью. Это заставило меня сделать замечание, в котором было более усердия, чем разборчивости, что не приходилось бы говорить так тому, кому Стартоп дал денег взаймы, в моем присутствии, не более недели тому назад.

-- Что же, отвечал Дремль, - я ему заплачу.

-- Вы полагаете! отвечал Дремль. - Ах Господи!

-- И я думаю, продолжал я, стараясь казаться очень строгим, - что вы не дадите никому из нас денег взаймы, еслибы нам встретилась нужда в них.

-- Ваша правда, сказал Дремль. - Я не дам взаймы ни одному из вас и сикспенса. Я никому и сикспенса не дам взаймы.

-- Я скажу только, что в таком случае занимать подло.

-- Вы скажете, отвечал Дремль. - Ах Господи!

Это было очень досадно, и тем досаднее, что, я видел, его дикое упрямство не подавалось ни на волос, и, несмотря на все старания Герберта удержать меня, я сказал:

-- Послушайте, мистер Дремль, так как мы коснулись этой материи, то я разкажу вам, о чем у нас был разговор с Гербертом, когда вы заняли эти деньги.

-- Я никакого не имею желания знать, о чем вы там разговаривали с Гербертом, проворчал Дремль и, как показалось мне, послал нас обоих к чорту.

-- Но я вам все-таки скажу, продолжал я, - все равно, хотите ли вы знать, или нет. Мы говорили, что, кладя деньги в карман с особенным удовольствием, вы внутренно смеялись над простотой Стартопа, что он вам дал их взаймы.

он презирал нас всех, как ослов.

Тут на него напустился Стартоп, но с гораздо-большим добродушием нежели я, и убеждал его быть в обществе поприятнее. Стартоп был живой, острый малый; Дремль представлял совершенно противоположную крайность, и по этому самому он был расположен видеть в нем как бы личную для себя обиду. Он ответил ему очень грубо и косолапо, и Стартоп старался дать другой оборот разговору какою-то милою шуткой, которая нас всех разсмешила. Обидясь этим маленьким успехом своего противника больше чем всем другим, Дремль, не говоря ни слова, вынул руки из карманов, опустил свои круглые плечи, выругался, и схватив стакан, норовил пустить им в голову своего противника. Но наш хозяин ловко выхватил у него стакан в тот самый миг, когда он готовился его бросить.

-- Господа, сказал мистер Джагерс, ставя стакан на стол и вытаскивая свой золотой репетитор за массивную цепочку: - мне очень жаль, но я должен вам объявить, что уже половина десятого.

После этого намека мы все встали и собрались идти. Дверь на улицу еще не была отворена, а Стартоп уже весело называл Дремля "старый товарищ", как будто между ними ничего не произошло. Но старый товарищ не отзывался на этот привет и даже не хотел идти с ним в Гамерсмит по одной стороне дороги. Мы с Гербертом остались в городе и видели как они шли один по одной, а другой по другой стороне дороги. Стартоп шел впереди, а Дремль тащился позади, в тени домов, как, по своему обыкновению, он следовал за нами в лодке.

Дверь еще не затворилась за нами, и мне пришло в голову вернуться назад и сказать несколько слов моему опекуну. Я нашел его в туалетной посреди бесконечного ряда сапогов, и он усердно смывал уже нас с своих рук.

я пришел ему сказать, как я жалел, что вышла такая неприятность, и выразил надежду, что он не станет на меня сердиться.

-- Пустяки! сказал он, плеская воду на свое лицо и разговаривая со мной сквозь брызги: - ничего, Пип. Мне полюбился этот паук.

Тут он повернулся ко мне, мотая головой, отдуваясь и утираясь полотенцем.

-- Я очень рад, сэр, что вы полюбили его, сказал я, - но я его не люблю.

Выглядывая из-за полотенца, он заметил мой взгляд.

-- Но ведь я не ворожея, сказал он, опуская свою голову в полотенце и усердно вытирая свои уши. - Ведь вы знаете кто я, не так ли? Доброй ночи, Пип.

-- Доброй ночи, сэр.

Месяц спустя, срок пребыванию Паука у мистера Покета кончился, и к величайшему удовольствию целого дома, за исключением одной мистрисс Покет, он отправился в свою семейную трущобу.