Большие ожидания.
Глава XXVIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Большие ожидания. Глава XXVIII. (старая орфография)

XXVIII.

Очевидно, что я должен был отправиться на следующий же день в наш город; и в первом порыве моего раскаяния мне казалось также очевидным, что я должен был остановиться у Джо. Но когда я взял мое место в дилижансе на завтрашний день, съездил к мистеру Покет и вернулся, то я далеко уже не был так убежден в этом пункте, и начал придумывать различные причины, чтоб остановиться в гостинице Голубого-Кабана. Я свяжу собою Джо; он меня не ожидает; моя постель не будет приготовлена; я буду там слишком далеко от мисс Гевишам, а она взыскательна; ей это может не понравиться. Все обманщики в этом мире ничто в сравнении с самообманщиками, и какими же предлогами я надувал себя! Странная это вещь. Оно понятно, что я могу невинно взять фальшивую полкрону чьей-нибудь фабрикации; но я считал за хорошия деньги фальшивую монету моей собственной работы! Услужливый незнакомец, аккуратно свертывающий мои банкноты для вящей безопасности, пожалуй может под этим предлогом отобрать билеты и подсунуть мне вместо их какую-нибудь дрянь; но может ли его фокус сравниться с моею фальшью, когда я сам завертываю дрянь и уверяю себя, что это банкноты?

Когда я положил остановиться в гостинице Голубого Кабана, то меня стал смущать другой вопрос, взять ли мне с собою мстителя, или нет. Я почти увлекался мыслию, как этот раззорительный наемник будет всенародно проветривать свои сапоги у ворот гостиницы Голубого Кабана, как он явится в магазин портного и поразит мятежный ум мальчишки Траба. С другой стороны, мальчишка Траба мог влезть к нему в дружбу и поразказать ему многия вещи, или же эта отчаянная, безпардонная тварь могла преследовать его на большой улице. Моя покровительница также могла о нем услышать и не одобрить. Принимая все это в разсуждение, я порешил оставить мстителя дома.

Я взял место в дилижансе, отправлявшемся после обеда, и как это было время зимнее, то я разчитывал, что приеду два или три часа после сумерек. Мы должны были тронуться в два часа. Я был на месте за четверть часа, в сопровождении моего слуги, если я могу так назвать человека, который никогда не служил мне.

В те времена было в обыкновении перевозить каторжников на адмиралтейския работы в дилижансах. Я прежде слышал об этом и даже видел сам несколько раз на большой дороге, как они дрягали на империяле дилижанса своими окованными ногами, и меня поэтому нисколько не удивило, когда Герберт, встретив меня на дворе, сказал мне, что с нами едут два каторжника. Но у меня была своя причина, - причина теперь уже устаревшая, - почему я смутился, услышав слово каторжник.

-- Ведь для вас это все равно, Гендель? сказал Герберт.

-- Конечно, все равно!

-- Мне показалось, что это вам неприятно?

-- Не могу сказать, чтоб это было для меня особенно приятного. Но мне это все равно.

-- Посмотрите! Вот они, сказал Герберт, - идут сюда. Что за позорное и отвратительное зрелище!

Я полагаю, они угощали в распивочной своего сторожа, потому что с ними был сторож и они все трое шли утирая руками рот. Два каторжника были скованы вместе рука-об руку, и на ногах у них были железа, которые мне были очень хорошо известны. На них было надето платье, также мне очень хорошо известное. У сторожа была пара пистолетов и толстая дубина под мышкою, но он находился с ними повидимому в дружественных отношениях и стоял с ними вместе, смотря как впрягали лошадей. Один из них был выше и плотнее своего товарища, и, разумеется, как случается всегда в этом мире, и с каторжниками и с свободными людьми, платье на нем было гораздо уже. Руки и ноги его смотрели словно подушки; наряд замаскировал его самым нелепым образом; но я с первого взгляда признал его полузакрытый глаз: передо мною опять стоял тот же самый человек, которого я видел на скамье у Трех Веселых Лодочников, в одну субботу вечером, и который положил меня тогда своим невидимым ружьем.

Мне легко было убедиться, что он не узнал меня. Он смотрел на меня искоса и своим глазом оценял мою часовую цепочку; потом он плюнул и сказал что-то другому каторжнику; и они оба засмеялись, отвернулись друг от друга, зазвучав цепью, и начали смотреть на что-то другое. Огромные нумера, вышитые на их спинах, как будто это были двери, их грубая, паршивая наружность, как у животных низшого разряда; их ноги, закованные в железа, лицемерно обвернутые носовыми платками; потом отвращение, с которым все присутствующие смотрели на них и сторонились, действительно представляли из них, как заметил Герберт, неприятное и позорное зрелище.

Но здесь неприятность еще не кончилась. Вся задняя сторона империяла была взята одним семейством, переезжавшим из Лондона, и для каторжников оставалось только место впереди за кучером. Один раздражительный джентльмен, взявший четвертое место на том же сиденьи, пришел от этого в страшное бешенство, объявляя, что сажать его вместе с такими негодяями есть нарушение договора, что это заразительно, пагубно, позорно, подло и не знаю еще что. Дилижанс был готов; кучер терял терпение; мы все готовы были занять наши места, и каторжники подошли вместе с своим сторожем, неся с собою странный хапах хлебной припарки, байки, пеньковой пряжи и подового камня, обыкновенно соединенный с присутствием каторжника.

-- Не гневайтесь так, сэр, представлял сторож раздраженному пассажиру. - Я сам сяду возле вас. Я посажу их с краю. Они вам не будут мешать, сэр. Вы и не узнаете, что они здесь.

-- Да не корите меня, заворчал каторжник, которого я узнал, - меня везут поневоле. Сам я готов остаться здесь, и еслиб от меня зависело, рад был бы уступить мое место кому угодно.

После этого они оба захохотали и принялись грызть орехи, выплевывая скорлупу. Право, мне кажется, я делал бы то же самое, еслибы пришлось мне быть на их месте и еслибы все точно также презирали меня.

Наконец решено было, что помочь сердитому джентльмену невозможно, и что он должен или ехать в этой не: ожиданной компании, или остаться. Итак он поднялся на свое место, продолжая однакоже жаловаться; сторож сел возле него; каторжники поднялись сами как могли, и тот, которого я признал, сел позади меня, дыша мне прямо в голову и на волосы.

-- Прощайте, Гендель, закричал мне Герберт, когда мы тронулись. И тут я подумал теперь, как хорошо, что он нашел для меня другое имя вместо Пипа.

Невозможно выразить, с какою пронзительною остротой давало мне чувствовать себя дыхание каторжника, не только на затылке, но и вдоль всей спины. Впечатление было точно такое же, как еслибы к моему мозгу прикасались какою-то острою кислотой, так что я болезненно стискивал зубы. Он дышал почему-то чаще, тяжеле нежели его товарищ, и я чувствовал, как мое плечо невольно подымалось с одной стороны, чтобы защититься от него.

Погода была отвратительно сырая, и оба они проклинали холод. Он погрузил нас всех в оцепенение. Когда мы успели отъехать на порядочное разстояние, именно проехали половину станции, то пассажиры все дремали, кивали головами и не говорили между собою ни слова. Я сам задремал, обдумывая вопрос, не возвратить ли этой твари два фунта стерлинга, прежде нежели я потеряю его из виду, и каким бы образом лучше сделать это? Покачнувшись вперед, как будто в твердом нанамерении нырнуть между лошадьми, я проснулся в испуге и принялся за прежнюю думу.

что тут не вдалеке должно быть болото. Чтобы защититься моею спиной от ветра и холода, каторжники нагнулись вперед и были теперь гораздо ближе ко мне; первые слова, которыми, я услышал, они обменялись между собою, относились к предмету, занимавшему мои мысли, - к двум однофунтовым билетам.

-- Как же он достал их? сказал каторжник, которого я не видал прежде.

-- Почем я знаю? отвечал другой. - Как-нибудь припрятал их; полагаю, ему дали их друзья его.

-- Желал бы я, сказал первый, страшно проклиная холод, - иметь их теперь.

-- Билеты или друзей?

-- Так он говорит, продолжал узнанный мною каторжник, - все это было сказано и сделано в полминуту за грудой бревен в адмиралтействе... Вас выпускают на волю? Да. Так не найду ли я мальчика, который накормил его и не проболтался, чтоб отдать ему два однофунтовые билета? Да, я найду и отдам. Так я и сделал.

-- Вот ужь это чистая глупость, проворчал другой. - Я бы проел да пропил их. Был он видно зеленый. Так вы говорите, что он вас и не знал?

-- Вовсе не знал. Мы разных шаек и с разных понтонов. Его потом судили за побег из тюрьмы и приговорили по жизнь.

-- По чести, вы только раз и были на каторге в этой стороне?

-- Ну, каково же ваше мнение про это место?

-- О, скотское место! Грязь, туман, болото и каторга; каторга, болото, туман и грязь.

Они проклинали это место в очень-сильных выражениях, и постепенно до того доворчались, что им не оставалось ничего более сказать.

Подслушав этот разговор, я конечно сошел бы и остался один в темноте, на большой дороге, еслибы не был совершенно уверен, что этот каторжник не имел ни малейшого подозрения в моей тождественности с мальчиком, которого он видел у Трех . Действительно, не только самое время изменило меня, но я был иначе одет, находился в совершенно-других обстоятельствах, и он никак не мог бы узнать меня, еслибы не послужил ему в этом какой-нибудь случай. Все-таки наша встреча на дилижансе было дело необыкновенное и я опасался, что какое-нибудь другое обстоятельство могло каждую минуту напомнить его слуху мое имя. По этой причине, я решился сойдти как только мы подъедем к городу, чтобы быть подалее от него. Я исполнил это намерение очень успешно. Мой чемоданчик был у меня под ногами; мне нужно было только отстегнуть петлю, чтобы вынуть его; я сбросил его вниз, спустился за ним и остался у первого фонаря, где начиналась городская мостовая. Каторжники отправились далее своею дорогой, с дилижансом, и я знал самое то место, с которого спустят их на реку. В моем воображении я представлял себе лодку с гребцами каторжниками же, которая ждала их у грязной лестницы; я слышал опять суровый приказ: "отчаливай!" Я снова видел греховный Ноев ковчег, качавшийся на черной массе воды.

Я не мог бы положительно сказать, чего я боялся; мой страх был так неопределенен, но я был под его влиянием. Идя к гостинице, я чувствовал, что я дрожал от этого страха, который был гораздо сильнее простого опасения быть узнанным. Я уверен, это чувство не принимало тогда определенного характера, это было возобновление на несколько минут прежнего моего детского ужаса.

Столовая в гостинице Голубого была пуста, и я не успел еще заказать себе обед, я только сел, как лакей уже узнал меня. Он сейчас извинился в своей забывчивости и спросил меня не послать ли за Пембльчуком.

-- Нет, сказал я, - конечно нет.

в котором я прочел следующий параграф:

"Наши читатели узнают конечно не без интереса, как прибавление к романической истории необыкновенного счастия юного кузнечного мастера в здешнем околотке (между прочим, какая это удивительная тема для магического пера нашего, еще не всеми признанного поэта Туби, украшающого эти столбцы своими стихотворениями!), что первый покровитель, сотоварищ и друг этого юноши, был очень почтенное лицо, занимающееся отчасти хлебною и семенною торговлей. Мы упоминаем здесь о нем, как о менторе нашего юного Телемака, отчасти под влиянием личного чувства. Приятно знать, что наш город произвел также и самого виновника счастия последняго. Не ищет ли теперь наморщенное от думы чело нашего доморощенного мудреца, или блестящие глазки нашей городской красавицы разъяснения этой загадки? Кажется, Кентен Матзис был антверпенский кузнец. "

Я убежден, что еслибы во дни моего благосостояния я отправился к северному полюсу, то и там встретил бы кого-нибудь, кочующого Эскимоса или цивилизованного человека, который бы сказал мне, что Пембльчук был моим первым покровителем и виновником моего счастия.